скачать книгу бесплатно
Но как за это время похорошел наш советский огород!
Рисунок создавался под явным влиянием изобилия «Кубанских казаков»: гигантские мичуринские кочаны капусты, метровые пупырчатые огурцы, тыквы, дыни, ананасы – лишь при советской власти такое может быть.
Признаюсь: перед одним шедевром я не устоял.
Судите сами: над седой равниной моря летит, явно снижаясь в сторону зловещего кровавого заката, черный двухмоторный самолет без опознавательных знаков. За ним тянется густой дымный след. Лаконичная надпись «Ушел в сторону моря» говорила моему сердцу о многом. Я не выдержал и купил плакат, но хранил его в сложенном виде.
Открытка стоила 20, 25, 30 и 35 копеек; была почтовая открытка за гривенник с надписью «Открытое письмо», но на ней ничего, кроме напечатанной марки с гербом СССР не было: линейки адреса, обратного адреса, а на обороте надпись курсивом «Открытое письмо» или все та же подозрительная латиница «POSTKARTE».
Открытки располагались на нескольких витринах и стендах, занимая мое воображение чрезвычайно. Больше других мне нравились репродукции картин или «открытка художественная». Две первые купленные мной открытки – самые дорогие, по 35 копеек (здесь и до 01 января 1961 г. цены даются в сталинских деньгах 1947 года) – Н. Н. Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея в Петергофе» и В. Д. Поленов «Московский дворик». Я полагаю, что это было лучшее в смысле живописи из всей коллекции магазина.
Кто и как формирует наш вкус? Бог весть…
Почему я не выбрал «Трех богатырей», брутальных мужчин, с головы до ног увешанных оружием, к которому я и тогда был, и сейчас остаюсь весьма неравнодушным.
В Третьяковскую галерею я попал впервые, когда учился в начальной школе.
Среди размытых воспоминаний: ощущение музея как храма (так, наверное, верующие, пришедшие в церковь из своих убогих лачуг, остро чувствовали великолепие службы, праздничность иконостаса, сияние свечей), и Н. Н. Ге, и М. В. Нестеров – тревожное и манящее неясное осознание другого мира.
«Явление отроку Варфоломею» до сих пор одна из моих любимейших картин – умиротворенный и пронзительный пейзаж, ставший частью моей души, и мальчик, мой сверстник, который избран и которому доверена великая тайна.
Такие большие парадные светлые залы, я был пленен ими, в них хотелось вернуться, хотелось в них жить.
И смутивший меня взъерошенный жалкий и нищий Христос в рубище на картине Ге.
Я знал, что религия – обман и опиум, а религия начиналась с Христа, и я был против Христа.
Но получалось, что тогда я с тем мужиком с бычьей шеей, залитой жирным солнечным светом (наша учительница, Мария Александровна, сказала, что это – Понтий Пилат, римский прокуратор, осудивший Христа).
Картина называлась «Что есть истина?» и была так странно написана, будто Христос знал ответ на вопрос, а Понтию Пилату это было не только неведомо, но и недоступно.
Картина заставляла, прямо-таки принуждала думать: и вот этот – Бог? И какую же истину он принес в мир?
Но решительно не к кому мне было обратиться с моими вопросами и сомнениями, и они замерли на годы, чтобы проснуться уже на переломе отрочества в юность.
В доме 19 на Сретенке располагался кинотеатр «Уран» и скупка золота, таинственная крохотная контора, входя в которую люди воровато оглядывались, а выйдя из нее – подозрительно озирались.
Однажды я спросил у отца, что это за заведение и по тому, какими многозначительными взглядами папа обменялся с бабушкой, я понял, что вопрос мой неуместен.
Вообще, я очень рано начал понимать, про что лучше не спрашивать.
Когда ночью по Колокольникову изредка проезжала машина, подпрыгивая на булыжниках, и свет фар то попадал на потолок, то уходил в сторону, родители просыпались и ждали, когда машина минует наш дом.
И я понимал, что спрашивать, чего они ждут, чего они боятся (я чувствовал это) – нельзя.
Однажды машина остановилась рядом с нами, а наутро выяснилось, что исчезли Иван Иванович Кулагин, портной, живший в татарском флигеле нашего дома, и его жена.
Иван Иванович был глубокий старик, жилистый, высокий, прямой (будто палку проглотил), с окладистой бородой и в железных очках. Много позже я понял: скорее всего, это была военная выправка, да и речь старика выдавала человека образованного.
Он был отменно вежлив со всеми, всегда трезв, держался с достоинством.
У него была слепая жена, Софья Илларионовна, она редко выходила во двор, но иногда они куда-то надолго уходили вдвоем.
Из разговоров, не предназначенных для детских ушей я знал: на собрания баптистов.
Я догадывался, что не надо спрашивать: кто такие баптисты, но при помощи сложнейших умозаключений, перемножая и складывая обрывки фраз, я пришел к выводу: баптисты – христиане, но другие, не православные.
Однажды, в конце августа 1951 года, перед самой моей школой и своим исчезновением, Иван Иванович выставил оконные рамы, дабы подготовить их к зиме. Я был привлечен в качестве помощника, Кулагин учил меня класть замазку.
Когда Иван Иванович уносил рамы, он сказал:
– Подожди, я сейчас с тобой рассчитаюсь, – и вручил мне новенький хрустящий зеленый трешник!
Так что свой первый рубль я заработал в семь лет.
Я начал отказываться, но он строго сделал мне наставление:
– Всякий труд должен быть оплачен.
Я слышал, как баба Маня сказала маме:
– Что такого они могли сделать. Ему – 86, она – слепая…
Но спрашивать, за что забрали Кулагиных, было нельзя, я знал это твердо, хотя никто меня этому не учил.
К Кулагиным часто приходили пожилые, скромно, но опрятно одетые люди, чтобы помочь Софье Ильиничне по хозяйству. Их называли «братья» и «сестры», хотя они явно не были родственниками.
Жили Кулагины в узкой комнатке-пенале в одно окно, спали в двухъярусном шкафу на полках и запирались дверцами, в которых были просверлены дырки, чтобы не упасть со своих одров и не задохнуться. У них был отдельный вход с проулка между двух флигелей нашего четырнадцатого дома, но кухонный стол стоял на общей кухне, и там «сестры» по очереди что-то стряпали.
За какие, осмелюсь узнать, грехи, Господи, ты вверг их в узилище на верную смерть?
Годы спустя я узнал много интересного и поучительного о сложных и драматических отношениях бабы Мани и скупки золота под названием «Торгсин», а о судьбе несчастных Кулагиных поведать было некому.
«Уран», по соседству со скупкой, был одним из первых синематографов в Москве (открыт в 1914 году).
Он был небольшой, уютный: на первом этаже помещалась эстрада, буфет, в углу фойе сидел человек времен русско-турецкой войны 1877-1878 гг. и исключительно ловко вырезал из плотной черной бумаги силуэты всех желающих заплатить за это чудо один рубль.
Силуэты он наклеивал на изящные картонки с виньетками (где только он их брал, в магазине таких не было).
Клиенты садились перед ним на стул, он, не отрываясь, смотрел на натуру, а рука его сама вырезала нечто весьма схожее с оригиналом.
Он мог изобразить даже косу с бантом и завитками волос – такой виртуоз.
«Уран» начался для меня с утренников – билет стоил полтинник, а потом – рубль.
Перед утренниками выступали фокусники, жонглеры, или же человек со следами явного пристрастия к горячительным напиткам на лице, который с непостижимой скоростью разбирал и собирал большие китайские головоломки из толстого никелированного прута.
Детский хор пел «Марш нахимовцев»:
Солнышко светит ясное!
Здравствуй страна прекрасная
……………………
Вперед мы идем,
И с пути не свернем,
Потому что мы Сталина имя
В сердцах своих несем!
Это было бесспорно и жизнеутверждающе, чего мне всегда не хватало.
И песню про чибиса здорово исполняли, и «трусы и рубашка лежат на песке, упрямец плывет по опасной реке», – чувствуете руку мастера?
«Багдадский вор» и весь трофейный Дисней, «Тимур и его команда», довоенные фильмы-сказки, но что могло сравниться с «Чапаевым» и «Подвигом разведчика».
Атака каппелевцев – до сих пор стынет кровь:
– Красиво идут!
– Интеллигенция…
Великий фильм великой эпохи.
– Вы болван, Штюбинг! – интонация Кадочникова давалась без труда после сорока просмотров.
«Смелые люди» с бесподобным Сергеем Гурзо и его верным Буяном, серым красавцем в яблоках, откликавшимся на крик выкормившей коня ослицы.
«И-а», «И-а» раздавалось в морозной темноте опустевших переулков, пугая редких прохожих, привыкших к тишине.
Странная, особенная, ни на что не похожая тишина стояла в наших переулках осенними и зимними вечерами 1952 года, сливаясь с жидким рассеянным светом.
Гремучая смесь, беременная неслыханными переменами.
И кажется, не время года,
А гибель и конец времен.
Не было актера популярнее Гурзо. Все, от старика до ребенка желали с ним выпить – он был обречен…
Одну Сталинскую премию он отдал своей матери, другую, до копейки – детскому дому.
Гурзо и Деточкин – и всё.
Запоздалая эпитафия моей детской любви.
Позже пришли незабвенный Сигизмунд Колосовский и невероятный албанский герой Сканденберг и, конечно, дитя джунглей Тарзан и его верная Чита.
«Падение Берлина» – богоподобный Сталин, жалкий Гитлер, овчарка Блонди, которую было жалко до слез, в отличие от берлинцев, по приказу Гитлера затопленных в метро – поделом; артист Андреев от народа, яд в торте – интересно, какой? Цианистый калий в соединении с сахаром изменяет свой химический состав и становится безвредным.
Взрослые сеансы стоили дорого – три рубля, а то и запредельные пять.
Это уже на протырку – пристроиться между взрослыми и миновать контроль.
У меня обнаружились опасные наклонности к мошенничеству на доверии: я подходил к какой-нибудь почтенной супружеской паре и объяснял им свою драматическую ситуацию – моя старшая, ужасно рассеянная сестра уже в фойе, и она забыла оставить мне ключи от дома.
Это была схема – я очень быстро понял, что нужно не нагромождать жалостливую ложь одну на другую, а брать правдивыми деталями, до которых я уже тогда был охотник.
Перед взрослыми сеансами эстрадная программа была другой – музыка, вокал, оригинальные танцы, мастера разговорного жанра, подражатели Мироновой и Менакера, Рины Зеленой и, конечно, политическая сатира.
Обязательная песня про несостоявшееся свидание:
Тебя просил я быть на свиданье,
Мечтал о встрече, как всегда.
Ты улыбнулась, слегка смутившись,
Сказала: " Да, да, да, да, да!"
С утра побрился и галстук новый,
С горошком синим я надел.
Купил три астры, в четыре ровно,
Я на свиданье прилетел.
– Я ходил! – И я ходила!
– Я вас ждал! – И я ждала!
– Я был зол! – И я сердилась!
– Я ушел! – И я ушла!
Мы были оба.– Я у аптеки!
– А я в кино искала вас!
– Так, значит, завтра на том же месте,
На том же месте, в тот же час!
Я боялся, что «Уран» рухнет под напором зрителей: Радж Капур, «Бродяга».
Не верьте никому, что какой-нибудь другой фильм имел такой ураганный успех в Москве, даже «Разные судьбы».
Вся шпана, все приблатненные, все, кто мечтал стать шпаной, приняли этот фильм, как повесть о своей судьбе.
«Бродяга» – ожившая на экране русская воровская легенда.
Юноша, ставший вором по стечению крайне неблагоприятных обстоятельств, любовь, дочь прокурора, любящая и любимая мать – слезливая блажь русского урки, всегда готового отнять у родительницы последние копейки на пропой.
Мы смотрели кино и в «Форуме» на Садовой-Сухаревской улице, в «Экспрессе», в доме № 25 в конце Цветного бульвара, рядом с угловым магазином «Овощи-фрукты»; но «Уран» был любимым, родным и домашним.
«Уран» закрыли в конце 60-х годов, в нем разместилось бюро ритуальных услуг ЦК КПСС и мастерская похоронных плит.
В последний день 1997 года осатаневшие от жадности варвары убили кинотеатр моего детства ради великого театрального проекта, который закончился очередным пшиком.
Как сносят всю старую Москву под предлогом ветхости и малоценности строений, помехам транспорту и реконструкции – земля-то золотая, а тут двухэтажное старье.
Но, снявши голову, по волосам не плачут – современная молодежь не знает и не любит Москву.
Следующий за «Ураном» – Большой Сухаревский переулок.
Здесь при Петре I стоял стрелецкий полк полковника Сухарева, единственный стрелецкий полк, который ушел вслед за царём в Троице-Сергеевскую лавру, когда Петр в одной ночной рубашке ускакал в монастырь от сестрицы Софьи в августе 1689 года.
