Возрастное. Книга 1. Часть 1

Два года спустя, в 1906 году, родился мой младший брат Моисей… и остался жить.

Другой мальчик родился через полтора года, в 1908 году. Он прожил три дня… и умер.

Через два года после этого, в 1910 году, родился еще один мальчик. Он прожил ненамного дольше, всего пять дней… и тоже умер.

На этом мои родители остановили это «безрадостное дело».

Шел 1910 год.

Теперь давайте вернемся к нашим делам, в город Почеп, в 1904 год. Семья наша состоит сейчас из четырех человек: отец, мать, и двое детей: я, да моя младшая сестренка Бася. Мы втроем неоднократно ходили к отцу на работу. Мама приносила отцу обед и брала нас с собой, чтобы не оставлять двух маленьких детей дома одних.

Мой отец часто видел этого полицейского в столярной мастерской. Каждый раз «связной» заказывал какую-то мебель. Один раз это был стол, в другой раз – что-то другое. Затем он увозил всё это и никогда не платил за свои заказы.

А началась вся эта «история» в прошлом 1903 году, в один «прекрасный» день, когда Гутерман принес некие «листовки» и брошюры в столярную мастерскую.

Через несколько дней два человека пришли сюда. Григорий прочитал им эти брошюры, раздал им определенную часть, а остальные оставил у себя для других товарищей. Эти люди разошлись один за другим через проходной двор.

Такие встречи происходили практически каждый месяц.

Однажды «связной-заказчик», предупредил Гутермана, что по всему городу Почепу будут проводиться обыски.

Позже эти обыски прошли, кого-то «забрали», «что-то» нашли.

Стало «очень» опасно продолжать «эту» работу. В свете таких событий было решено, что Гутерман – болен, и уезжает лечиться на юг, а его сын останется работать в столярной мастерской.

По совету маминого дяди Залман-Бера Головичера, отец с семьей переезжает в село Норино[162], что находится в 25[163] верстах от города Почепа. Там Головичер обещал обеспечить квартиру для нашей семьи. Он также обещал, что отец будет работать, зарабатывать деньги, и все будет хорошо.

Глава 4

Октябрь 1904 – Июнь 1906

Село Норино. Наши Мытарства

А на самом деле всё вышло не совсем так. Точнее говоря, всё было совсем не так. Всё было нехорошо, и даже очень плохо.

В селе Норино мы поселились в хате, стоявшей во дворе хозяина. Домишко наш был тесный, с одной небольшой комнаткой, продуваемый всеми ветрами и, естественно, без водопровода, канализации, и прочих «коммунальных удобств».

По приезду в деревню отец, в целях безопасности семьи, решил утаить свою настоящую фамилию, Фейгин и назвался – Ниткин.

Вскоре после нашего приезда сюда к нам пожаловал деревенский староста. Как говориться – зашел «на огонек[164]». Поговорил с отцом о том, о сем, про погоду, про виды на урожай. Затем он сказал, что ему известно, почему отец уехал из города Почепа, и добавил, что не позволит «какому-то там смутьяну» мутить народ здесь, в «его» селе. Он также сказал, что будет «иногда» заходить. Поговорить. О погоде. Что он и делал примерно раз в полгода.

Работы, для отца, мало. Мы перебиваемся с хлеба на воду. Мать тоже пытается подработать, ищет заказы: кому что пошить, или связать.

Так мы, более-менее спокойно, прожили полтора года.

Наступило лето 1906 года.

В семье уже трое детей, в том числе маленький сынишка Моисей, крепкий, жизнерадостный малыш. Итак, в нашей семье пять душ, живущих, дышащих, и хотящих кушать.

Но царская охранка не оставляет в покое нашу семью.

Снова к нам приехал староста деревни, в сопровождении двух стражников, и… настоятельно «рекомендовал» уехать!!!

Конечно, на «такие» слова нельзя было не обратить внимания.

Полицейский, «связной», «заказчик», – это был один и тот же человек, влиятельный в полиции, который ранее, в городе Почепе, получал «мзду» от Гутермана в виде дорогой полированной мебели: то комод, то стол, то стулья, и тому подобное.

Он же остерегал о какой-либо надвигающейся опасности товарищей Гутермана, Ниткина, Авербаха[165], а также руководителей партийных «ячеек».

Эти «ячейки» были организованы в деревнях Мехово[166], Анохово[167], Ильюшино[168], Норино, при помощи солдат, пришедших из царской армии. Все эти села расположены по дороге к городу Почепу.

Недалеко от нашей деревни Норино, через речушку со странным названием Уса[169], была расположена деревня Мехово.

«Связной», который в это время был в чине старшего[170] стражника, прибыл туда для «прочесывания» жителей смежных деревень и выискивания среди них «нарушителей спокойствия».

Его подчиненные «рассеялись» по соседним селам в поисках так называемых «смутьянов». Двое из них пришли в нашу деревню. Они вошли в наш дом, арестовали моего отца и забрали его с собой. Куда? Мы не знали…

Он остановился, как всегда в таких случаях, в этой деревне, в одном из богатых купеческих домов. Вот туда-то и привели арестованного «бунтовщика» Ниткина, а на самом деле, Фейгина.

Увидев отца, «связной», конечно же, узнал его, но не подал и виду, а, сделав «хмурое» лицо, строго и серьёзно произнес.

– Ну-с, ну-с, «хорошо», – и распорядился «зычным» голосом. – В карцер его, бунтовщика!

Ранее я написал, что мы жили в хате, что стояла во дворе хозяина.

Кто же были эти хозяева? Это была крестьянская семья Насыриных. Они очень уважали нашу семью и поддерживали нас материально, чем могли. Причем Насырины были давними друзьями Залман-Бера Головичера, арендатора фруктового сада помещика Шинкаренко[171] в селе Высокое[172], что расположено в двадцати пяти[173] верстах от нашего села Норино.

Мамин дядя Залман-Бер еще вчера был у нас. Мои родители советовались с ним о том, как жить дальше. Уже было ясно, что здесь полиция отцу спокойно жить не даст, хоть он и не Фейгин, а Ниткин. Они договорились, что на следующий день дядя вернется сюда с Григорием Гутерманом, и они все вместе будут решать этот вопрос.

Обо всём этом, конечно, Насырин не знал, и знать не должен был. Но он видел, как конная полиция заехала в наш, а фактически, его двор, вывела Хаима из хаты, и увезла его.

Но куда?

Насырин знал постоянное «логово» полиции. Он быстро запряг свою лошадь и уехал в село Высокое за маминым дядей и вскорости примчал его в село Мехово, на улицу, где и было расположено их «логово». Сам же он уехал домой и зашел к нам.

Арише – так звали маму в деревне – он рассказал, куда ездил, кого привез, где его оставил, и что тот скоро придёт к ней вместе с её мужем. Мать бросилась обнимать, целовать этого доброго, догадливого человека, обливаясь горькими слезами.

– Ну, ладно, – сказал Павел Петрович Насырин, – успокойся. Твой дядя просил меня передать тебе, что он придет домой вместе с Хаимом. Скоро. – А перепуганным детям, подмигнув глазом, сказал: – Отец сейчас придет, и у вас всё будет хорошо. – И ушел к себе.

Около двух лет мы жили у этих добрых людей, «как у Христа за пазухой[174]». Особенно это стало ясно в смутные Январские дни 1905 года, когда «Чёрная[175] Сотня» устраивала еврейские погромы, искала евреев, чтобы грабить, бить, и даже убивать. Именно тогда Насырины и их соседи, которые присоединились к ним, встали с вилами и кольями в руках у своих ворот, и отстояли нас не без риска для себя.

ВЕЧНОЕ НАШЕ СПАСИБО ВАМ!!!

Хочу привести «выдержку» из рассказа маминого дяди о том, что произошло с ним в «логове» полиции.

– Когда я вошел туда, там никого не было видно. Дверь во вторую комнату, служившей карцером, была приоткрыта, слышен был тихий говор. По голосам я догадался, что это был разговор «связного» с Хаимом.

– Вскоре из карцера вышел «связной», за ним, замыкающий, шёл «наш бунтовщик Хаим». Увидев меня, полицейский первый протянул руку и, кивнув головой в сторону Хаима, сказал с «деланной» улыбкой. – А мы с ним уже собрались идти по домам.

– Домой так домой, – ответил я с такой же улыбкой моему «приятелю». – Скажи, пожалуйста, а без этого, – и я показал на Хаима, – нельзя было сегодня обойтись?

– Вот именно, «сегодня – нельзя было». Указание свыше. – Такой был дан мне ответ.

– Затем «связной» поделился с нами информацией о том, что Высшее Жандармское Управление очень обеспокоено ростом антиправительственных массовок. Поэтому дано строжайшее указание о принятии особых мер по ликвидации «таких» выступлений.

– И в заключение он посоветовал Хаиму с семьей уехать из деревни, пока не приехали уездные жандармы.

– И чем раньше ты, Хаим, сделаешь это, тем лучше…

С этими новостями отец и мамин дядя пришли к нам домой.

Час от часу не легче. Шутка ли, в самом деле, мы, сегодня, снова, должны уезжать, как и прежде, как мы когда-то уехали из города Почепа. И куда ехать-то? Нам некуда деваться, кроме города Хотимска, да и нет у нас другого выбора.

А началось все это мытарство из столярной мастерской Гутермана. Сперва он втянул отца в рабочее движение, потом отца задержали как «бунтовщика» и поставили на учет в полиции как человека, нарушающего закон, и, наконец, наш немедленный отъезд оттуда и приезд сюда, в деревню Норино, откуда, на рассвете, мы должны уехать в город Хотимск.

Мои родители и мамин дядя долго советовались, думали так и этак, а финал всё тот же. Когда ехать? Сейчас? Или подождать? Но, чего ждать-то? Ареста?

Так и не решив ничего, решили пригласить на «совет» супругов Насыриных. Никакого риска здесь нет, ведь они теперь уже и так всё знают. Да, к тому же, наш немедленный отъезд отсюда зависит от них.

«Совет» состоялся здесь же, в нашей хате.

После долгого рассмотрения различных вариантов, размышления и обсуждения, было принято решение покинуть деревню на рассвете. Мы решили мебель не брать, оставить хозяевам.

Мои родители и дядя сразу же начали упаковывать наши вещи.

Насырины пошли кормить лошадей, готовить две брички[176], армяки[177] для укрытия детей в пути от возможного ветра, дождя. Хозяева, зная, что евреям нужна «кошерная[178]» пища – яйца вареные, масло сливочное, молоко топлёное и, конечно, хлеба побольше – они приготовили всего в дорогу, словно «заботливая мать для своих детей».

Еще ночью, в темноте, мы встали, и, не евши, ни пивши, чтобы успеть до рассвета, погрузились на повозки и «убрались» из села. Мы – это мамин дядя Залман-Бер Головичер, нас, Фейгиных, пять душ, да Насырины, муж с женой, возчики.

Поехали, кони добрые, день удался ясный, расстояние до города Хотимска, через поселок Клетня, всего-то верст сто[179], правда, с «гаком[180]». Должны добраться за два дня.

Глава 5

Май 1904 – Июнь 1910

Фейгины. История Двух Братьев.

Младший брат моей мамы, Меир Головичер, женился на младшей сестре небезызвестного вам Менделя Когана, и в 1904 году, вместе с младшим братом моего отца, Самуилом Фейгиным, был призван в «солдаты».

В 1905 году, во время Русско-японской[181] войны, будучи на фронте в Порт-Артуре[182], они попадают в плен.

Японцы изо дня в день гонят голодных, изможденных, раздетых военнопленных на погрузо-разгрузочные работы на иностранные корабли. В результате, какой-то иностранец с одного американского корабля, по договоренности с группой кочегаров этого же корабля, прячет в трюме десять «русских» пленных солдат. Их переодевают в одежду кочегаров, обильно смазывают сажей их одежду, руки и лица, и увозят в Америку, в Нью-Йорк.

В первом своем письме домой в Хотимск, почти что через год после побега из плена, дядя Самуил Фейгин описал, как они «уплыли» из плена.

– Когда корабль пришел в порт, мы не могли сойти на берег, так как у нас, военнопленных, нет ни денег, ни одежды какой-нибудь, не говоря уже о том, что и документов-то нет никаких. И хозяева корабля предложили нам поработать за плату – плавать в ближайшие порты. Они пообещали нам «сделать», через несколько месяцев, документы. И мы согласились. Так мы прослужили моряками чуть более полугода.

– Хозяева свое слово сдержали. Они выдали нам паспорта, но паспорт-то были чужие, умерших или утонувших моряков. Затем высадили нас с мизерной суммой денег в Америке, в Нью-Йорке, откуда мы с Меиром сразу же перебрались «на жительство» в Чикаго. Вскорости, мы потеряли друг друга из виду. Искать человека в Чикаго можно, но, без знания языка, да еще с нашими «документами» – опасно, даже очень. Пришлось несколько ночей ходить в синагогу, и не столько молиться, сколько ночевать и стараться попасть «на глаза» служителям. По чужим документам я жил недолго…

Шамес[183], приметил «новичка», особенно тогда, когда дядя мой читал поминальный «кадиш[184]» по своему покойному отцу, моему деду Моисею Фейгину. В синагоге таких мужчин, которые поминают в будние дни, особенно вечером, бывают единицы.

Шамес обязательно знает их, потому что в эти дни ему, Шамесу, сколько-нибудь «перепадет». А тут новый, незнакомый человек и… ничего. Он доложил «Габаю[185]», о новом прихожанине.

В нашем «обиходе» служители обязательно познакомятся с новым человеком – откуда еврей? Кто он? В чем нуждается? Гость обязательно расскажет им все откровенно. И, если сложный вопрос одному «старосте» не под силу, то он, либо соберет свой «комитет», либо пойдет к раввину. И никогда еще не было случая, чтобы еврею не помогли. Как обычно, в любом народе ведется, на общественные посты выбирают людей честных, добросовестных, а в старое время, обязательно еще и богатых.

Дальше постараюсь вкратце изложить содержание последующих писем, присланных моим дядей своей маме, то есть, моей бабушке Этель, в город Хотимск. Бабушка приехала к нам в Акуличи с этими письмами, проведать нас, узнать, как мы тут устроились. Было это в 1909 году.

– Староста выслушал меня, – писал в своих последующих письмах дядя Самуил, – почитал мой «документ», потом пригласил меня ночевать к нему… познакомил меня с женой… Дочь мне его очень даже понравилась… Утром мы пошли на его шляпную фабрику…

– Я живу у них…

– Поздравьте нас с Лизой[186] со свадьбой…

– Поздравьте с дочкой…

– Днями вышлю Давыду шифскарту[187] и деньги на проезд к нам в Америку.

Следующее письмо с фото, их всех и Давыда, мы получили через год.

У меня есть фото дяди Давыда, найденное мной у моей матери в Евпатории в 1965 году. Второе фото, дяди Самуила, с женой и дочкой на руках у него, сидящих на крыльце собственного дома в 1930 году где-то в Чикаго, кто-то стащил у моей мамы.

В основном, письма из Америки присылал дядя Самуил, а Давыд ограничивался «вкладышами» да «приветами».

В первом таком «вкладыше» дядя Давыд сообщил, что на корабле компании РУСКАПА[188], плывущем в Америку, он познакомился с девушкой-попутчицей, оказавшейся дочерью киевского раввина, зовут ее Рахиль[189]. За время, проведенное в пути, они понравились друг другу, и, приехав в Чикаго, в доме у дяди Самуила, «сыграли» свадьбу. На свадьбе были родственники Рахили… Жених, которого ее родня приготовила ей, «остался с носом[190]»…

Глава 6

Июнь 1906 – Август 1907

Город Хотимск. Моя учеба в Хейдере

Приехали мы в город Хотимск к вечеру следующего дня, словно с неба упали. Никак нас не ждали и не гадали, а мы, пятеро Фейгиных и двое Насыриных, прибыли прямо к Головичерам, в мамин отчий дом, к бабушке Саре. Такое указание дал нам мамин дядя Залман-Бер, брат ее покойного отца Лейбы. Сам же он, по приезду, пошел к себе домой.

Вечером отец пошел в родительский дом, к Фейгиным. Еще были свежи раны от смерти его отца, дедушки Моисея. Он умер в 1903 году от рака желудка. Нам в Почеп об этом сразу же сообщили. Отец «читал» ежедневную поминальную молитву – кадиш – посвященную покойному, а также годовую – Йор-Цайт[191], но в деревне Норино – только годовую, да и то с трудом. Вскорости он вернулся к нам.

Первые дни всей семьей мы жили у бабушки Сары, потом сняли полдома у соседа Моисея Релина[192].

Семья Релина в день нашего приезда в Хотимск уехала в Клетню на постоянное местожительство. Дело в том, что Релин, отменный мастер сапожного дела, получил справку о своем «честном поведении» у полицейского урядника[193] города Хотимска, господина Манского[194].

Он уже побывал в Брянске, в Аттестационной Комиссии, и получил «Аттестат Зрелости». Потом, на основании этих документов, в канцелярии Брянского Исправника[195] ему выдали «Паспорт» на «Право на Жительство[196] по всей Орловской[197] губернии», но при одном условии – «Без Права Найма». И вот сегодня семья Релина уезжает в Клетню.

Вот именно об этом «методе» получения «права на жительство» на территории всей Орловской губернии несколько лет тому назад моему отцу говорил Гутерман.

А пока что, мы, семья из пяти душ, переезжаем, в который раз, в другую квартиру, на этот раз – просторную, расположенную между домами обеих, ныне овдовевших бабушек. Нам удобно. На первое время, пока отец не начнет зарабатывать на жизнь. Куда бы родители ни зашли, поговорить о том, о сем, их обязательно попросят: – Возьмите детям. – И брали… Обязаны были. Иначе? Неповиновение родителям… Не возьмешь? Сами принесут. Поневоле возьмешь. Потому что… Надо…Детям.

Первым делом меня отдали в школу – Хейдер[198] – к ребе Лейбу. Это была старая перекосившаяся изба одной вдовы, Лейи[199] – Лизы, по мужу – Хайкина[200].

Мы, человек восемь-десять талмидым[201] Первого, Второго, и Третьего года обучения, сидим на длинных (ви дер идишер голэс) скамейках у четырехугольного стола. Три группы, разделив условно стол на группы, шепотком зубрят, вернее, гудят свой предмет. Какая-то группа получает задание, или отвечает по вчерашнему уроку.

О подробностях учебы, с твоего разрешения, мой дорогой читатель, я расскажу немногим позже, на очереди вопрос устройства отца на работу.

И снова отец следует рекомендации своего «вожака» Гутермана – организовать Артель. В начале – из трех столяров, а потом… видно будет. Согласились: Турик[202], Авербах-отец, сын его живет в городе Почепе, и мой отец.

Они арендовали подвал в Глухом[203] переулке, сделали верстаки, все устроили, пока что без вывески, взяли заказы, задатки… Деньги нужны для покупки материалов.

Поработали, примерно, с полгода, а результаты??? Неважные. Причины? Авербах заболел и, очевидно, надолго. Временно работать никто не идет, и решили… Заказов не брать, имеющиеся заказы выполнить и… кто куда???

Вообще, об артели, у ее членов, а главное у заказчиков, мнение осталось очень хорошее.

Так в чем же дело? Дело совсем в «ином».

Моя мать снова «на сносях». В нашем городе Хотимске врачи на «консилиуме» изучили случаи смерти новорожденных детей через несколько дней после родов и рекомендовали нашей родне, на последний месяц везти маму в город Бежица, что в десяти верстах от Брянска. Там работают «мировой известности» врачи: Чмутов – по женским болезням, и Абрумянцев – хирург и «общие» болезни. Сопровождать маму будет, конечно, отец. Попутно он сдаст «экзамен» и получит «Право на жительство» в Орловской губернии.

По предварительным данным мои родители пробудут в городе Бежице больше месяца, а мы с вами поговорим о моих успехах в Хейдере.

В наших «местечковых[204]» Хейдерах, учебный год состоит из двух полугодий с двумя каникулами. И, если учителю не понравился ученик (тупица, неполноценный, неугомонный, неряха, нестерпимый и др.) его в это полугодие не исключит, а на второе не оставит. Реб Лейб – глубокий старик, почетный, к нему попасть нелегко. По теперешним временам сказали бы – «конкурс», пять, десять человек на место. Это был настоящий меламед[205] гемары[206] на гебреиш[207].

Читать печатный гебреиш, не зная перевода, отец научил меня еще в деревне Норино, когда мне исполнилось пять с половиной лет, а отъезда оттуда и не предвиделось. Как говориться – не было бы счастья; так несчастье помогло.

Спустя примерно месяц после начала учебы, отец пришел в Хейдер. Слышу, он спросил рэба Лейба о том, как он оценивает мои «способности»? Как у него память? Как он «запоминает»?

– Память у Вашего сына крепче «тюрьмы». – Ответил мой учитель. – «тюрьма», по гебреиш, да и в жаргоне, «тфисе» – это «тюрьма». В тюрьму, я знаю, садят воров. Вопрос отца был о моей памяти. «Запоминание»?

Я удивился спокойствию отца на несоответствие ответа вопросу. Лишь через полгода, когда я углубился в изучении «талмуда», я понял, что в разговорном изречении слово «тфисе» и «тофус» пишутся почти одинаковыми буквами, а значение, в переводе на жаргон, исключительно разное: «тфисе» – «тюрьма», «тофус» – «ловить», «улавливать», чем быстрее, тем и лучше, и выше оценивается «знания» ученика.

И если бы у меня сейчас был словарь по «Гебреиш», то можно было бы эти два слова перевести, и доказать, что это – «интуиция». Опять же «память» бывает «творческая», и злая, «злопамятная».

Приметно к концу года моей учебы у рэба Лейба про мою успеваемость прошла молва, что я – «а лёрнер» – знающий – будущий ученый.

В Хотимске, как и в других местечках Белоруссии, считалось, что если евреи – богатые, то значит, они и ученые… Как бы не так! Единицы из них приглашались Рэбами проверить знания своих учеников.

Наш рэб Лейб, из-за меня, не мог пригласить мою родню, Блантеров, или Головичеров, виднейших учёных города, поэтому пригласили Тамаркина[208], владельца крупнейшего оптового галантерейного магазина. Этот, с позволения сказать «ученый», даже ставил «баллы», отметки.

Опрос учеников начался, и очередь дошла до меня. Наш «инспектор» задал мне самый трудный вопрос: «Комментарий» Талмуда, разобрать, вразумительно пояснить, с переводом его содержание с «Гебреиш» на еврейский жаргон – ивре-тайтш. Глянул я на рэба Лейба, а он «незримо дрожит», он очень желает мне помочь, хотя бы мимикой.

А я резко встал со своего места, набрался смелости, повысил свой голос, и, нараспев с жестикуляцией, соответствующей содержанию, «комментарий» Талмуда изложил, как нельзя лучше. А своими глазами пожираю обоих, «Инспектора» и Рэба Лейба. Вижу, Рэб Лейб сияет, Тамаркин улыбается. Погладив меня по голове, он сказал: – Он «знает».

Всем ребятам он поставил по «тройке», мне – «четыре». Рэб Лейб «ожил». Он отвел «инспектора» на шаг от стола и, кивнув головой на меня, пояснил, что я внук Блантера и Головичера, и похвалил меня.

– Пошли, ребята. – Сказал нам Тамаркин. – День жаркий, попьем водички с сиропом и печеньем, я вас угощу.

Он и рэб Лейб пошли с нами.

После смерти дедушки Лейба, у бабушки Сары я был «любимейший» внук, потому что я, первый из будущих внуков, был назван его именем, надеясь, что я продолжу род талмудистов. А я стал… коммунистом.

Теперь рассажу немного об «мудростях» моих сверстников, об ученических хитростях на уроках в нашей школе.

Представьте себе, что все мы, школьники, сидим за одним столом, занимаемся.

Сквозь окна, расположенные с двух сторон, мы видим разное. С одной стороны – огороды, люди трудятся на них, кто – копает землю лопатой, кто – работает граблями. Они что-то сажают, носят воду ведром и поливают грядки лейкой. С другой стороны – люди идут, что-то несут. Спешат подводы, люди что-то куда-то везут.

Одним словом, все работают, а мы сидим в школе-хате, «протираем» брюки и «гудим» на все лады. Это называется – мы изучаем Тору (библию) – Хумеш[209], Талмуд – Гемара, и другие науки.

День жаркий, солнечный, вот и хочется нам в реке Ипуть[210] покупаться. Спрашивается – может ли у нас, учеников, быть большое желание зубрить, учиться???

Ребе и сам не прочь вздремнуть, уснуть. Но он же учитель, он не должен спать во время урока. И вот он задает вопрос ученику.

– Еся[211], где мы остановились? На какой строке? Фразе? – А наш Еся, как раз не выучил задание по Гемара. Ученики в таких случаях начинают гадать. Страница Гемара большая, двумя детскими ладошками не закроешь, поэтому ученик объявляет те слова что видны. На сей раз попались два слова, и Еся их громогласно объявил. – «довор ахейр». Эти два слова в переводе на «жаргон» имеют два абсолютно разных значения. Первое – это «другой предмет», второе – это «свинья».