скачать книгу бесплатно
– И это не вопрос. Она растёт нашим продвижением по ней.
Помолчали, дружно представив себе этакую Эверест-Белуху-Меру, которую по кругу облепили пять миллиардов человек и по-скарабейски тащат её с собой же на неё же.
– Тогда бы надо не с истории, а с праистории посмотреть, – заговорил немногословный Поручик: если уж он заговорил, и не на тему гаек, – прощай колея! – А что мы знаем о праистории? Ничего мы не знаем о праистории. А почему мы ничего не знаем о праистории? А потому, что это не наша праистория. Мы, недоумки, почему-то решили, что это наша планета, и не только сейчас, а всегда была наша, или, во всяком случае, создана была исключительно для нас. Пусть, думаем мы, миллионы лет жили тут всякие разные птеродактили и амебы, но готовил-то её Создатель – бог, провидение ли, природа – под нас, знал, что народится или вызреет такая порода двуногих красавцев, которые и будут её вечными хозяевами. Попробуй-ка нас в этом переубедить! А теперь прикинь: сколько наши исторические шесть тысяч лет от её четырёхмиллиардного возраста? Николаич, щёлкни-ка мозгой… Сколько? Миллионная доля! Миллионная! Какими же надо быть идиотами, чтобы тянуть на себя одеяло?
– Ты это к чему? – почуял подвох Николаич.
– Да к тому, что не про нас эта гол-лубая планетка. Мы жильцы временные, и скоро съедем. Нет, нас выгонят за неуплату. С позором, с брезгливым позором! Да, Земля, она вроде как галактическая гостиница со всеми удобствами. Вчера тут одни жильцы, сегодня другие. Нас пустили по ошибке… или по блату, кто-то за нас поручился, а мы не оправдали. Поселили в люкс, а мы нагадили кругом, побили, покрушили, и всё уповаем на поручителя – не выдаст, расплатится…
– А пирамиды?
– Это за предыдущими жильцами не всё прибрали или тоже за неуплату оставили… Нам-то, кроме скважин и свалок, и оставить нечего… Так что хорош попусту голову ломать – выпиз…т, и всё вам тут будущее…
Омут
Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету.
Л. Толстой, «Война и мир»
Для бездны не внове, что вхожи в неё пустяки:
без них бы был мелок её умозрительный омут.
Б. Ахмадулина
Как ведро воды в костёр вылил: все предыдущие рассуждения показались глупыми, даже водка, великий разбавитель глупости, не спасла от неловкости.
– Ладно, Сень, – пожалел друга Аркадий, – пока до заката время есть, пойдём-ка твою лужу процедим, может, там и вправду сомяра застрял. А то прошлое, позапрошлое…
Сматывал бредень и выговаривал Семёну:
– Удивляюсь я вам, умным: все один цвет ищете, каким бы время выбелить… или выкраснить, или вычернить… Я вот в Мещере, из окна бабкиного дома, наблюдал за дальним, за протокой Пры, некосным лугом. Вчера белый, снег сойдёт – уже чёрный. Через неделю зазеленеет – диво! Через две недели уж он жёлтый от одуванчиков, такой жёлтый – глаза режет, ещё две недели – и он опять белый, но уже другой, живой белизной. Отцвёл одуванчик – поднимается клеверок и мажет луг красно-коричневым, потом и он осядет, а поверх его вытянутся синие люпины… и так да нового снега цветовая чехарда. Кто на лугу главный? Какого он цвета? Время само себя рисует, никто больше. Русское поле это вам не английский газон… Лужа точно мелкая?
– Пацаны с корзинами трусов не мочили, правда, они по краям, а бурунило в серединке.
– Разберёмся. Груз бы потяжелее в мотню.
– Да вон трак. Слава богу, ты его к другому краю сети не привязал. Хорошо по дну протащит.
– Только пойдём по дороге, я через чащобу с ним не полезу.
Взобрались на высокий берег, к дороге. Аркадий оглянулся, словно кого-то хотел разглядеть на косе со стороны.
– Ты же чувствуешь, что кто-то на косе есть? Не постоянно… а когда вдруг исчезает, становится тоскливо, одиноко, хоть в омут. Чувствуешь?
– Кто? Бог?
– Да ну тебя! Но и не человек… или человек, которого не видно… сущность какая-то… тебе не кажется, что нас здесь не семь, а восемь?
– Нас и так восемь. Своего Михал Васильича не считаешь?
– Тогда девять.
– Может, это тот старик, что вчера на берегу появлялся? Ты его раньше видел? А как Сергей Иванович дёрнулся, заметил?
– Не, тот исчез и исчез, а этот… даже – это, если исчезает, то как будто свет выключают.
– Глючишь.
– А когда оно возвращается, всё наполняется смыслом… жутковатым, но смыслом.
– Знаю! Это Орля! Возвращение Орля.
– Кто такой?
– У Мопассана есть об этом… я же тебе рассказывал, «Орля» называется. Вспомни! Как раз – невидимая, неслышимая, в общем, даже и безвредная тварюга, правда, по ночам она вставала герою коленями на грудь, душила и высасывала изо рта жизнь.
– Ничего себе – безвредная!
– Это точно он, Орля. Он пил у него ночью воду и молоко.
– Так это, может быть, он и самогонку у нас раньше трескал? Надо тебе про него Виночерпию рассказать, а то ведь он чуть не чокнулся тогда от недостачи.
– Нет, вино Орля у Мопассана не трогал.
– У Мопассана не трогал, теперь запил. Наш Орёл тоже по месяцу, бывает, не трогает, а другой месяц за уши не оттащишь.
– Знаешь, откуда этот Орля появился? С трёхмачтового парусника, тот плыл по Сене аж из самой Бразилии, Мопассан на него засмотрелся, больно уж корабль ему понравился, белоснежный, немыслимо чистый, весь сверкающий. А на корабле, оказывается, плыл этот Орля – в Бразилии он свёл с ума целую деревню и возвращался в Руан, зацепился за восхищённый взгляд и перебрался по нему, как по лучу, в Мопассана.
– По взгляду, как по лучу?
– Ну.
– Да не ну… я всё думал, из чего английское look выросло? Вот – из луча! Взгляд – луч, а дальше подпорки: лукавый взгляд, глаза от лука слезятся… букет, гнездо.
– Как ты их угадываешь? – который раз удивлялся Семён.
– А как ты сочиняешь? Я вот сколько раз пытался, дальше розы-морозы не шло, и это в лучшем случае, а так всё палка-селёдка. Как это – слова, слова… и вдруг стих. Что это – стих?
– Стих – это акт узнавания мира. «Маска, я тебя знаю!». Проникновение в суть мира. Просто словами и размышлизмами волшебная дверь, за которой суть мира, тайна мира, не открывается. Ты вот как-то добираешься до сути слова, но суть слова ещё не суть мира. Невозможно же, скажем, рудой, опилками открыть замок, даже просто металлом слов невозможно, хоть этот металл будет даже благородным, нужно сделать из металла ключ (из слов – стихи), который только к этому замку и подходит.
– Это понятно, но как это случается? Неужели никогда не анализировал – как?
– Сам не понимаю. Как будто это и не я. Анализировать пробуешь, пока ещё не перешёл в состояние поэта, и поэтому ничего не понимаешь, как анализировать то, чего нет? А когда начинается, уже не до анализа: ничего кроме уже не существует, да тебе и не нужно ничего ни видеть, ни понимать: чудо свершается, а как оно совершается – неважно…
– Как поклёвка?
– Я тоже сколько раз хотел момент поймать: как это клюёт? Не могу, и всё тут. Пока не клюёт, не о чем и говорить, а как только клюнет – тумблерок щёлкает, и ты уже не ты, ты сам уже рыба, ты уже не здесь, а где-то…
– Именно: уже не здесь.
– В детстве я ещё каждый вечер пробовал уследить, как это я засыпаю… вот тоже тайна: пока не спишь – нечего и наблюдать, а когда уснул – нечем наблюдать.
– А ведь и умирать, наверное, так же.
– Так же… только круче.
– Выходит, когда спим, пишем стихи и рыбачим, мы вроде как смерть репетируем? Выходит, что смерть – это такой сон, когда клюёт и пишутся стихи? Забавно.
Сорвал с края тропы целый пук странной мяты и спрятал в него лицо… никакая это не мята.
– Может, бросить пить? Совсем-совсем!
– Брось. Думаешь, сразу шедевры начнёшь создавать?
– Не хочу я создавать шедевры, мне дорог сам процесс писания, такой перманентный эксперимент по преодолению энтропии в отдельно взятой душе, по пониманию некой двойственности этого понятия – душа. Из холодного я делаю тёплое, а если повезёт – горячее. Откуда тепло? С той стороны души. Душа – трансформатор, преобразователь той энергии в эту. И той энергии там полно. А наша физика, мы с тобой, изучаем один только из этих двух сообщающихся сосудов и блеем: ах, энтропия… Посочиняй-ка стихи – поймёшь откуда что берётся!.. Нет, пожалуй, бросать нельзя.
– Пить или писать?
– Иногда кажется, что это одно и то же.
– Ну уж… от пьянства – позор, от стихов – слава.
– Слава – это всё детство. Мне достаточно того, что в процессе рождения стихотворения происходит «накачка» души. Мы ведь только сосуды, фляги и фляжки, правда, из добротного пищевого алюминия и нержавейки, и, очень может быть, даже были когда-то полными… а может, и нет, может быть, нас только что сварили, спаяли и скоро используют по назначению: наполнят.
– Самогоном?
– А ты хотел бы птичьим молоком?
– Я бы хотел водой – не родниковой, а речной или из пруда, чтоб там дафнии жили и рыбки…
– Можно и из пруда. Только сначала нас почистят, продрают с песочком от старой вони, продезинфицируют…
– Слушай, а может вся эта пьянка и есть чистка?.. В масштабе народа?
– Пьянка? Нет… Вот стихи – точно чистка.
– Наговоришь… Вообще, что за зуд такой – стихи писать?
– Божий атавизм: творить. Ум, честь и совесть – это необходимое, а достаточное – быть художником. Художник умнее умного, честнее честного, праведнее совестливого, как это нехудожникам ни прискорбно… И в рай первым не праведник попадёт, не раскаявшийся грешник, а негодяй-художник, потому что в нём Бога больше, он творить умеет… а то, что он при этом подлец или дурак, – это вторично, третично и четверично, Богу не чистоплюи-умники нужны, а помощники, со-творцы.
– А я думаю, что настоящий художник должен быть умён и праведен.
– Заповеди и кодекс? Бездарные попы и коммунисты насочиняли… никому он ничего не должен! Умён, праведен!.. Художник через два эти курса экстерном… Может быть умён и праведен, а может и наплевать. Так-то. Единственное, что он должен, – быть творцом, как, впрочем, и любой человек, а набор качеств, которые позволяют ему им быть, и будут называться умом и праведностью, а если твои ум и праведность с его не совпадают – выброси их на помойку.
– Согласен, с умом и праведностью это я хватил. Только честен.
– Вот! Кстати, про Мопассана: я вчера именно такой парусник на Оке и видел.
– Может, и такой. Только наш Орля другой.
– Другой, а питается всё равно от чужой жизни.
– Значит, человек. Человек, думаешь, хлебом питается? Это плоть. А сам человек – только чужой жизнью. Без другой жизни человек не жилец. Потому и говорят, что не хлебом единым… А может, это Лёха так влияет? Или Сергей Иванович?
– Скажи ещё: духи директора НИИПа.
– Дух, не дух… но, по-любому, – ВИМП.
– Вамп?
– Вимп, физик! Николаича на вас, рыбаков, нет… weakly interacting massive particles – слабовзаимодействующая массивная частица. Гипотетическая частица тёмной материи. Увидеть сложно, но можно почувствовать: как и всё, обладающее массой, они создают вокруг себя сильные поля. Нейтралино, например, превышает массу протона в сотню раз. Представляешь – на этом Белом Острове живут невидимые люди, каждый из которых по энергетике в сотню раз сильнее каждого из нас. И это если мы себя посчитаем протонами, а поскольку мы всего-то электронные вши, то в тысячи и тысячи.
– Но взаимодействуют-то слабо!
– Это с нами, амёбами, они слабо взаимодействуют… у них, похоже, другие заботы.
– Какие?
– Вопрос! – Семён почесал затылок. – Наверное, серьёзные. – Хотел было высказать свои мысли насчёт оживления Орликова (наверняка их рук дело), не стал. – У кого-то должны быть серьёзные заботы, не всем же капусту сажать. Пока мы водку всем народом трескаем, грешим, что называется, бесстыдно-беспробудно, забив на всё вот такую болтяру, кто-то же страну держит! И всегда держал! Ведь, казалось, всё: кранты монгольские, поляки-шведы-турки, бонапарт на бонапарте и адольфами погоняют, не считая своих благодетелей от Петра Алексеевича до Мишки Меченого, всё ведь сливают, гады! Народ безмолвствует… а страна – стоит! Кто держит?.. А может, и какие-то сторонние силы. Я вот слышал: души египетских жрецов воплощаются в русских.
– Это только в том случае, если эти египетские жрецы были русскими. Изначально.
– Теперь скажи, что Египет основала наша Баба Яга, и правильное его название – Ягипет.
Аркадий посмотрел на Семёна с восхищением:
– Ну, ты голова, по-честности!
– Да пошёл ты к чёрту! Уж такой ты русофил, противно даже.
Аркадий захохотал.
– Ну и что ты хохочешь?
– Почему «фил»? Я просто русский.
– А русофилы не русские?
– Неизвестно. Если и русские, то снаружи, а я – изнутри: мне себя любить, как конфетку, ни к чему, тем более что я и не конфетка… – вздохнул. – А вот тем, что тебе это противно, ты сам и доказываешь великость свою русскую, саму русскость. Немцу небось противно бы не было, он за любую историческую былку, в смысле небылку, небылицу, цепляется, а ты… мы – наоборот: дай принизиться, не то что чужого нам не надо, и наше заберите!
– А у тебя наоборот: всё – русское. Присмотреться же, так всё самое-самое прерусское – нерусское. Самовар – китайский, баня – финская, мат – и тот татарский.
– Во-первых, татары – это русские, только они татары, а во-вторых, какой же мат нерусский?
– Конечно, если у тебя татары – русские, то и мат тогда русский.
– Ты… по-э-эт, а ни черта не слышишь.
