скачать книгу бесплатно
Согреться не удавалось: ветер на юру срывал с мокрых тел последнее тепло.
«И чего мы сюда попёрлись?» – спрашивали взглядами друг у друга и пожимали в ответ усыпанными мурашками плечами.
– Рай… – разочарованно выдохнул Африка, – даже дров нету!
– Так он не здесь, рай, – ёжась и постукивая зубами, проговорил Аркадий.
– Как не здесь? – возмутился Семён, – А Ахерон? А Зарайск? Ты же взбаламутил – райдуга, на другом берегу и клюёт лучше!.. Врал опять…
– Ничего не врал, – спокойно отвечал Аркадий, зябко потирая предплечья. – На другом берегу, – кивнул в сторону оставленной ими косы, отделённой теперь полукилометром свинцовых барашков, – лучше… и клюёт, и вообще. Там и рай.
Вот так… Другой – он всегда другой, это тот, на котором нас нет сейчас.
В философическом молчании по очереди выпивали из стеклянных стаканчиков, закусывая венгерским деликатесом.
– Кто ты, мой невидимый друг? – выскребая из банки остатки, процитировал Семён. В благодарность за столь странное гостеприимство до краёв наполнили обе стопочки самогоном и, поставив их рядышком, пустой банкой накрыли – мало ли, пыль, мухи…
Откуда ни возьмись появился Лёха, наверх не поднимался, без слов допил из узкого нержавеющего горлышка остатки и забрал в чёлн старого, малого и умного – Виночерпия, Аркадия и Николаича:
– Отвезу, вернусь.
– Плыви, плыви, мы сами.
Назад четверым было плыть легче: волна – по Лёхиному веленью? – стихла, а может, и не стихла, просто не била теперь со всего размаху в рожу, а подгоняла, ласково, как банщик в парную, подталкивала в спину.
Сон Семёна
И в снах я смотрел сны,
В которых смотрел сны,
О том, как смотрел сны —
Забавно со стороны…
Из стихотворения Семёна
Приплыли, согрелись и – уснули.
В этот раз Семён проснулся позже всех – потому ли, что догонял команду по количеству сновидческих блужданий, или в этот раз за сновидческое дело взялся не Морфей, а его умудрённый батюшка Гипнос, а возможно, и вообще обошлось без греков, а окружили заботой свои, славянские баюкальщики – сони, дрёмы, угомоны да баи. Родные боги не стали нарушать традиции и, хоть без морфеевской прыти, потащили Семёнову душу по событиям этого, 16 мая, дня в разные прошлые годы. Сначала пронеслись над домом Кацака в Кишинёве, где в те минуты принимали в масонскую ложу «Овидий» Александра Сергеевича (без участия процедуре, было всё-таки в ней что-то фальшивое); потом покружили над садом «Аквариум» в Петербурге, где крутили первое в России кино, дивясь публике, шарахнувшейся от прибывающего поезда, в секунду махнули в другой век и на другой край земли на первый «Оскар» – веселее, но тоже не зацепило, грустно порадовались вместе с раскольниками по поводу царского рескрипта о предоставлении им гражданских прав… после чего неожиданно сквозь сон услышали голос, как будто Сергея Ивановича: «Божий человек всегда найдёт на чём плыть, не будет кожаной лодки, сгодится один только остов её, не будет остова, поплывём на расстеленном по водной глади плаще… один святой плыл быстрее корабля, от которого он отстал, на сломанной веточке…»
«Ба, да это ж святой Брендан, ему сегодня память! – узнал Семён. – Ирландский мореплаватель. Старовер, наверное, вот и объявился».
Брендан, в старых лаптях и в русских портах смазывал каким-то вонючим салом швы кожаных лоскутов, которыми было обтянуто его корыто.
– Как же ты на этом поплывёшь?
– С божьей помощью. И не один я, нас вон семеро и вина бочка.
«Нет, не старовер…»
– Тогда конечно. Всемером, да с божьей помощью, да с бочкой вина…
– Вы разве не так собрались?
– Мы на корабле, двухпалубном, трёхмачтовом, да ещё 22 шестифунтовые пушки.
– Пушки вам на кой? С пушками бог вас не пустит.
– Куда не пустит?
Брендан бросил на Семёна изумлённый взор.
– Как куда? На блаженные острова. Вы разве не к ним? Тогда и затевать незачем, сидите на берегу, утонете иначе.
– Сам-то не утонешь?
– Я – Мореплаватель. Меня фоморы плавать учили.
– Поморы?
– Фоморы, великаны-боги, они всем морякам моряки.
– Так это ж наши… земляки, поморы!
Брендан прекратил мазать.
– То-то и смотрю – похож, белобрыс и глуп.
– Как же у тебя поморы, боги – глупые?
– Глупые… такую землю оставили… удержи теперь без них.
– Далеко ли… острова блаженные? Плыть до них сколько?
– Жизнь…
– Не заблудитесь в пространствах?
– Мы не плаваем в пространствах, мы пространствами гребём.
– Да ты поэт!
– А ты разве не поэт?
– Поэт… как ты узнал? Я и не печатался нигде…
– И хорошо, что не печатался. Молодых литераторов печатать нельзя. Только портить.
«Э! Да это не Брендан, это ж Андрей Васильевич Скалон! – он ещё раз всмотрелся в лицо мореплавателя, – конечно, Скалон». Его литературный учитель, охотовед, природолюб, только он мог так сказать о молодых литераторах, а уж тем более о поэтах, которых он не любил – не потому что сам был прозаиком, а потому что был фундаментальным человеком и лёгких стихоплётов, пропеллером гоняющих по бумаге драгоценные слова, ставил куда ниже «настоящих писателей», которые, говорил, не боясь двусмысленности, пишут не пропеллером, а задницей, жопой: садятся и пишут.
– Сами они этого не понимают, закон, как там у вас… да – Гёделя, – «а может не Скалон, откуда бы охотоведу знать про Гёделя?» – но печатать молодых – это даже не бражку пить, а дрожжи жевать, и противно, и живот пучит, – «Скалон, Скалон!» – ведь тем, что ты пишешь, ты создаёшь мир, не в переносном смысле, «мир художника такого-то», а настоящий, вот этот самый.
«Какой же Скалон? Это сам Господь!»
И, как в подтверждение догадки, Бог по-хозяйски постучал ступнёй в изношенном лапте по Земле:
– Вот этот самый мир!
– А я думал, что его создаёшь Ты.
– Мне-то чем его создавать? У меня и бумаги нет, и печатной машинкой я пользоваться не умею.
– Смеёшься…
– Смеюсь… но это же правда.
– Выходит, всякий халтурщик, натюкав одним пальцем какую-нибудь ахинею, тоже создаёт мир?
– К сожалению, так.
– Да что же это за мир будет?
Бог-Скалон насупился в удивлении:
– Почему «будет»? Ты посмотри вокруг, он такой ахинейный и есть! Спасибо, уже понатюкали, всё наперекосяк… Что далеко ходить – вон, Орликов, зеркало русской прострации, я ж изначально его таким красавцем задумал, помощником, сподвижником, со-творцом… Кто-то перенатюкал. Да что Орликов! Вы сами: по семи пядей, руки-ноги-душа… а что творите? До посинения день-деньской пьёте, жён побросали, дети… хотя какие у вас дети… полусироты – и это в самое мирное на этой земле время! Реакторы ваши взрываются, пароходы тонут, капуста – и та не посажена…
– И какая же сволочь всё это сочинила?!
– В смысле, кто украл невесту?
– Ах да…
– Обрадовались, что рукописи не горят. По мне, так лучше б они сгорали ещё не написанные, вместе с тюкальщиками. Говорил же один умный человек, что беда произносить слово писателю в те поры, когда не пришла еще в стройность его собственная душа.
– А если она и не придёт, что тогда?
– Тогда и не пиши совсем, что ж тут рассуждать.
– Так она в стройность и приходит, когда пишешь!
– Пиши для себя, в стол, гордыню засунь в одно место, но не сори в человечьи души… Ох-хо-хо…
– Крут ты, батенька.
– Был бы крут, такого бардака тут бы не было. Со-творцы, мать вашу. И это ещё цветочки.
– Может быть и хуже?
– О! Ад бездонный.
– Но это же значит, что жизнь – вечная… – Хоть какой-то плюсик пытался выцепить Семён.
– Вечная, вечная… Вопрос в качестве её. Ты не представляешь, какая дикость может стать нормой с лёгкой руки горе-сочинителей! Прочитал я недавно сказку про страну, в которой у девочек было по два папы, а у мальчиков по две мамы… Ну, и чего ты хохочешь? Поколение смениться не успеет, а самые наикультурнейшие страны такие законы примут, папо-папские и мамо-мамские.
– Так вымрут же!
– Вымрут. Поэтому аккуратней со словом… Э-э! Да ты, смотрю, возгордился, творец? Погоди, сильно на себя одеяло-то не натягивай… творец… – Господь вдруг грустно посерьёзнел. – Создатели… а что вы и можете? Намусорить. Это, конечно, скверно. Но даже при умножении образа… хотя что ты, математик, знаешь про умножение? В природе цифр нет, так что даже если напечатанную ересь прочитают все ныне живущие, включая новорожденных эфиопов, получится каких-то жалких пять миллиардов отзвуков… а вот мысль, одна-единственная правильно угаданная мысль об этом мире, мгновенно размножится в бесконечное количество копий, такое, что не пять миллиардов, а пятимиллиардный факториал предстанет в твоём числовом ряду невидимой пылинкой, и мир сразу станет другим, весь мир. Или создастся новый.
– Наш мир тоже был создан такой мыслью?
– Конечно… Вы, физики, приписываете это счастливой случайности гармонии главных физических постоянных, что верно в части гармонии, но абсурдно в отношении случайности: мысль, родившая мир, не может быть случайной.
– Постой… но ведь тогда должен же быть субъект, который мыслит! Мыслил до его создания.
– До, после… это тут у вас – в плотностях, в плоскостях. У меня такого понятия – «когда» – нет, главное, чтоб этот, как ты его называешь, субъект мыслил. Так что настоящие мои со-творцы сидят себе в одинокой тишине на каком-нибудь острове и…
– Правят миром?
– Тьфу ты, господи… правят! Правители в вашем мире и среди дураков найдутся. Создают!
– По-твоему выходит, что какое-нибудь забытое на острове племя нумба-юмба для Земли нужней, чем вся цивилизация?
– Цивилизация!.. Сам-то понимаешь, что она такое, цивилизация? Для Земли? Болезнь. Беда. Сосёт да гадит. Племя… что племя? Один эскимос для Земли важнее, чем вся Америка. Вон, смотри, сколько от него света…
…от яиц Леды
…а сойдется десять русских, – мгновенно возникает вопрос о значении, о будущности России, да в таких общих чертах, от яиц Леды…
И. С. Тургенев, «Дым»
Капитан стоял рядом со врытой флягой. Он определил это место, долго топчась по косе, слушая себя, настраивая на чистоту, как настраивали старые приёмники на волну, аккуратненько подкручивая ручку: ближе, ближе, не хрипит, не потрескивает, ещё шажок, ещё полшажка… всё, чисто! Словно свежий, прозрачный, всепроникающий ветер дул в этом месте через всё тело из земли в небо, и Капитан пытался поровнее подставить под этот ветер голову, чтобы он выдул из неё всяческую полову, скопившуюся за последнее время, а заодно (хотя бы на время) и всё остальное – пусть и важное, но тоже мешающее услышать Голос.
Сначала выдуло лёгкую кашу из не далее как днём слышанного разговора речных этимологов – ганги и ямуны, флоты, плоты… потом рассосались корявые и цеплючие монорассуждения о приходившей в его отсутствие бригадирше, профкоме, парткоме и капусте… потом дошла очередь до тяжёлых, прилипших, как смола, раздумий про Бренделя, Орликова, да и всех ребят, погибающих по одной схеме: умники-красавцы как будто натыкаются в один прекрасный момент на преграду и начинают убивать себя. Как киты на сушу… Почему? Что за групповой ликёро-водочный суицид совершается в мирное сытое время?.. И, наконец, самую тяжёлую: о стране, о родине, с ней расстаться было всего сложнее, так пропитала боль за происходящее в последние времена все фиброчки, не вдруг-то и обезболишь, но – отлепил, отцепил, соскрёб… и с блаженством, как в прохладную воду из горячей липкой грязи, нырнул на целую вечность в пустоту…
В пустоте не было времени, и поэтому не мог даже представить, сколько он пробыл в счастливом бездумье, но не вечность: вечность бы не кончилась, а он ткнулся-таки в её край – край был как бы поверхностью реки, текущей по небу вверх дном, по реке плыл чёлн, сквозь дно рядом с бортом просвечивала единственная бледная звезда, похожая на утонувшую серебряную монету, и тут вдруг придавила тоска – жуткая, безмерная, как во сне, в котором насовсем теряешь близкого человека: «А ведь мне её не достать! Господи, не достать… невозможно!» И расплющился бы под этим грузом, когда б не стариковская речь из челна: «Всё возможно, когда твоя команда станет командой Орла». Услышал – и полетел, тяжелея и кувыркаясь со второго неба вниз, на первое, а с него к земле, где мысли озвучивались уже живыми голосами:
«Как же можно объяснить, что маленький, невежественный народ, живший в суровой местности, сумел побороть всех своих сильных, культурных врагов и создать величайшее государство? Объяснить это можно только двумя причинами, других объяснений найти нельзя: первая – духом народа, вторая – государственной организацией сил этого народа».
Не вернувшись ещё окончательно, рассуждал:
«Верно? Верно! Конечно – духом и государственной организацией… – Но тут же почувствовал каверзу: – А дух-то этот откуда? А государственность что, с облака свалилась прямо в болото, где мы сидели? Ни дух, ни (особенно!) государственность не могли появиться сами по себе, ниоткуда. Под этими двумя столпами не может не быть мощных оснований, как не могут деревья с неохватными стволами и необъятной кроной устоять против ураганов и засух, не имея невидимых поверхностному глазу таких же необъятных и неохватных корневых систем. И дух, и государственность – это не сиюминутные качества, возникшие вдруг по приказу вождя или прихоти кумира, это итог, это уже результат долгого и напряжённого исторического бытия народа, и поэтому стыдно за отечественных исследователей русского духа и государственности, которые, зачарованные стройностью существующих исторических парадигм (замороченные вражьим враньём, что точнее), боятся заглянуть в глубь держащей гигантское дерево почвы и восхититься красотой и мощью питающих и держащих его корней. Или, покалеченные вульгарным материализмом, они не понимают, что дух народа – не фантазийный букет эфемерно-воздушных представлений о нём, а самая что ни на есть твердь, которая, подобно брату-алмазу, рождается на невообразимой глубине времён и под невообразимым же давлением пространства. Поэтому, без понимания генезиса этой твЕрдной сущности, даже будучи волею судеб её теперешними обладателями, мы рискуем утратить собственную, воспроизводящую эту твердь способность и превратиться в исторических импотентов.
А может, и не надо для фундамента тысячелетий? – возражал он сам себе. – Вон у америкосов без всяких тысячелетий – и уже особая государственность! Хотя… тысячелетия у них есть, только не свои: английские, французские, испанские, словом, импортные, а во-вторых, их особость ещё никто на прочность не проверял. Пока они грабят из-за угла, то бишь из-за океана, – ура, Америка; вот посмотреть на них, когда петушок в ягодицу клюнет, где будет их особая государственность? Как съехались, так и разбегутся по своим деревням: китайцы в Китай, мексиканцы в Мексику, кто куда. Хазария, одно слово… Да и тысячелетия у них… мало того, что чужие, ещё и краденые».
Нет, не про нас медитации! Вернулся окончательно… Команду застал в том же запале – недолго, значит, странствовал…
– Всё – враки! – горячился Семён. – А покопаться, так выйдет, что на самом деле варягов не было, крестили силой, татары – наше евразийское войско, Пётр – протестантский шпион, революция – интеграл по всему предыдущему вранью, и мы, пьяные и тупые, внутри этого зазеркалья, как вершина этого рода Враньевых.
– У других, думаешь, лучше? – резонно заметил Николаич.
– Да плевать мне на других! – огрызался Семён. – Я, я из-за этого сквозного вранья – не я. Ты это понимаешь? Я – кто-то другой, совсем не тот, кто я на самом деле! Понимаешь, если даже один раз соврать, дважды два – три, например, то потом трижды три уже только семь, а не девять, а семью семь – жалкие тринадцать вместо сорока девяти и так далее, в пропасть. И это если только один! А ведь врут всегда! Кто мы? Кто мы по замыслу божьему, и кто мы теперь, посмотри!
