скачать книгу бесплатно
– Погоди, погоди… врут-то наоборот, дважды два – не три, а обычно пять! То есть ты сейчас куда больше самого себя!
– Как же, дождёшься от чертей прибавки… Но даже если так, всё равно беда! Значит то, что мы из себя выпыживаем, не обеспечено золотым запасом божьего замысла – представляешь, мы пустые, надутые, не ядра, а воздушные шарики… Беда!.. Кто мы?
– Сплаваем в прошлое, узнаем, – успокоил его Николаич.
– Почему всё-таки в прошлое? Почему не в будущее? – недоумевал Африка.
– Боишься, Женя, в прошлое? Вдруг к своим же попам за аморалку на костёр и угодишь? – подначивал Виночерпий. – Страшно?
– В прошлое не страшно, – отвечал за Африку Семён, – потому что мы и есть это прошлое, в смысле – мы окончательный продукт, квинтэссенция этого прошлого, и всё, что там было страшного, равно как и хорошего и доброго, стало нами, такими, какие мы есть. Может быть, на взгляд наблюдателя из той глубины, случись у него такая фантастическая оказия заглянуть, скажем, на двести лет вперёд, мы и покажемся страшными, потому что он вместе с Гоголем ждал, что каждый русский в наши дни станет Пушкиным, а он стал Орликовым – было бы ему от чего ужаснуться и взвыть; но нам-то, самим на себя глядя, не страшно… хотя, наверное, должно бы быть… Так что в прошлое смотреть можно, а вот в будущее заглядывать – опасно. Мы ведь, как Гоголи, опять увидим там молочные реки с кисельными берегами, а по берегам – Пушкины, Пушкины…
– Разве плохо?
– Конечно. Сразу расслабимся, сядем вот так около фляги с самогоном, будем его жрать и ждать наступления золотых деньков, как коммунизма в 80-м, а от сидения такого результат будет обратный: чертополох и овраги.
– Да не ты ли мне сам говорил, что нужен образ будущего? – возмутился Африка и передразнил: – Лучезарный…
– Половину ты только и запомнил. Мало создать лучезарный образ, нужен ещё каждодневный труд по его воплощению, а мы даже в поле третий день попасть не можем.
– А если прозреть сразу чертополох с оврагами?
– Тогда из нас сразу дух вон!
– А может быть, наоборот – это нам будет подсказка и повод, чтобы упереться и оврагов не допустить, изменить картинку! Крепче, как говорится, взяться за вёсла… – Африка сделал мощное гребное движение.
– Если тебе для того, чтобы, как ты говоришь, упереться и оврагов не допустить, нужен повод в виде картины будущей разрухи, а просто так мы упираться не собираемся, давай я её тебе нарисую.
– Ну-ка, нафантазируй.
– Сейчас, что-нибудь пожутче… Скажем, так: Союз развалится, Средмаш разгонят, промышленность угробят, армию унизят, все оставшиеся богатства страны разделят между собой несколько вонючих чертей, на Украине будут НАТОвские базы, а ты станешь бомжом и сдохнешь под забором…
Все примолкли. Как-то неловко стало от прозвучавшей глупости.
– Чего сидишь? Давай, упирайся!
– Хреновый из тебя Нострадамус… Союз развалится!
– Чем тебе не повод упереться?
– Да не будет такого никогда.
– То есть сейчас упираться не хочешь?
– Хрень какую-то сморозил, а я упирайся. Вот если такое случится, тогда…
– Тогда будет поздно. Будущее нужно менять, пока оно ещё не наступило. А самый простой способ изменить будущее – изменить прошлое. И его меняют! Разве ты не слышишь, как скрипят поворотные рычаги во вражьих руках? А мы на капусте…
– И как они это делают? Машину времени, что ли, изобрели с одним задним ходом?
– Машинку… сначала простую печатную, потом говорящую, теперь вот и показывающую… а завтра такую, что и думать за тебя будет. Только событие происходит, становясь де-факто прошлым – на него, как голодные собаки набрасываются все: политики, журналюги, художники, бабки у подъездов, анекдотчики с водопроводчиками, и начинают его под себя перелепливать. Кто ушлее, того и прошлое… а заодно и будущее. Вот где теперь настоящая битва. Виртуальный Сталинград, и мы его проигрываем.
– Да, тяжело бороться за прошлое, которого толком и не знаем… а если не поплывём, то где и узнаем…
– Как где? В языке! – вставил своё Аркадий. – Размотай слово, как клубочек, а внутри зеркальце: смотрись!
– Так дальше пойдёт, то и говорить начнём на английском: посмотришь в зеркальце, а там какой-нибудь Джон или Билл.
– Интересно, останемся ли мы русскими, если заговорим на другом языке? Где хранится эта самая русскость? В чём? – Простые вопросы – Африканский конёк.
– В крови, – потряс фляжкой Виночерпий.
– В крови, – согласился Семён, перехватывая инициативу у Аркадия, – в крови тела и, главное! – в крови души. А кровь души, прав Аркадий, – язык. Обе определяющи, но… – на секунду задумался, как будто умножал в уме двузначные числа, – но всё же важнее кровь души. – Многозначительно поднял палец вверх и добавил: – Ибо Пушкин.
– Ибо, ибо… – передразнил Африка, – вон, вся средняя Азия по-нашему умеет, а не больно-то они русские.
– Уметь – не считается. Ты вот плавать умеешь, однако не рыба. В языке надо родиться, душа должна дышать им, жить. Только тогда и дух будет соответствовать.
– А вдруг не будет? Может так быть: говорит народ по-русски с рожденья, а не русские?..
Семён задумался, теперь, видно, умножал трёхзначные.
– Не может. Если они перестают быть русскими, они в первую очередь угробят язык: ну, не смогут на нём говорить, он им будет мешать, и за пару поколений превратят его в какой-нибудь суржик, типа того же английского… Ты думаешь, откуда всё это разноязычье? Энтропия духа.
– Точно, – подхватил родное Аркадий. – Ни один англичанин не скажет, откуда их леди, а они от лады, от лада, они – ладушки. У них слово без изначального смысла, как дом без фундамента, Богу в нём неуютно. Опасная дорожка: сначала теряется первосмысл слов, потом – и никуда от этого не деться! – потеряются сами, да считай, уже…
– Как же это их угораздило?.. – удивился Африка.
– Да ведь и мы туда же! – вздохнул Семён. – Хуже нас к своему прошлому мало кто и относится, и слово какое-то пошлое – прошлое, то есть как будто ненужное, а ведь суть, скрытое от нас вечное содержание, в нём: не сохраним – никаким лучезарным образом будущего не спасёмся.
– Почему же тогда говорят: кто старое помянет, тому глаз вон? – не отказывал электрик себе в удовольствии зацепить физика.
– А кто забудет, тому оба… ты уж договаривай.
– Договаривай не договаривай, но что вспоминать-забывать? Сами же поёте, что там одно враньё! – Нет, не хотелось Африке в прошлое.
– Вот и надо разгрести, – напирал Семён, – тем более, что враньё там не одно, а в пять слоёв, да в каждом по несколько прослоек, теперь вот и шестой начали выкладывать, соревнуются, кто больше на страну нагадит, коротичи стреляные! Волки гонят, медведи роют, черничат, карячат, бакланят… тьфу!
– Какие это пять? – спросил точнолюб Поручик.
– Ну как же: пришли попы, обрубили по самые не балуй, отмечают вот тысячелетие крещения Руси, при этом нет-нет, а само крещение да и опустят, уже только «тысячелетие Руси». Разница: тысячелетие крещения – и тысячелетие Руси. И прокатывает! Пришли Романовы, придумали варягов и иго.
– Ига не было? – удивился Африка. – Как тогда же пословицы? Про незваного гостя, поскреби русского – найдёшь татарина? – Он согласен был и на иго, только бы не трогали попов.
– Поскреби иго – найдёшь русских.
– Разве только под татарскими ярлыками.
– Никаких татарских ярлыков в природе нет! – вступился за Семёна Аркадий. – Ярлык – слово русское, неужели не слышишь? Яркое лыко! Изначально некий материальный знак привилегии или отличия, окрашенный в яркий цвет кусок лыка, ярлык, позднее – лычка.
– У тебя всё русское… Да ребёнка спроси, он скажет: татарское слово, а так из любых букв можно что угодно составить, было бы созвучно, – не сдавался Африка.
– Можно. Но зачем? Ты хоть и не физик, но старика Оккама уважать должен, – за слово Аркадий готов был биться. – Зачем искать у немцев, у греков, у тех же татар, когда слово употребляется исключительно русскими и к тому же имеет понятный русский смысл – яркое лыко, знак отличия. Лычка. Чего тебе ещё?
– Как же тогда было?
– Просто, – взялся объяснить мещерский рыбачок. – У нас перед Клепиками есть такой перекрёсток: в одну сторону «Князево», а в другую «Ханино». Как старая монета: орёл по-русски, решка по-татарски.
– Где орёл – Ханино или Князево?
– Смотря откуда едешь…
– Попутно, – продолжил Семён считать слои вранья, – вымазали дёгтем Грозного и разодрали двумя берёзами православие. И это ещё до Петра. А уж Пётр даже своего папашу-тихушника с дедом не пожалел; заметьте, до первых Романовых были варяги, иго и зверь Грозный, а допетровская Русь, вместе с папенькой и дедушкой, – вообще полная дичь и мрак, не на чем доброму взгляду остановиться. Но и его большевики переплюнули: ни одного в царской России светлого пятнышка не сыскать.
– А Невский?
– Вот! Александр Невский и сразу Владимир Ильич. Теперь и большевичков сажей, а Сталина ещё и серой… Ау-у, страна! Была ли ты вообще? А в это самое время, пока мы своё прошлое уничтожали – слой сажи, слой дёгтя, – наши визави наперегонки без устали врали о себе в другую сторону.
– Обратно-сопряжённые процессы… – прокомментировал, поправляя очки, Николаич.
– А ведь точно! – перебил его Семён. – У нас после смуты сочиняют себе пришлых князей, триста лет рабства от не пойми кого, уничижают Грозного, а в Англии форсируют национальный проект «Шекспир», создают язык без славянизмов и германизмов, библию Якова; и уже через полтораста лет – Тартария гибнет, Америка, наоборот, возникает… Доврались.
– Ну, всех по углам расставили, – взялся за непривычное дело (рассуждать) Африка, – все врут… а вы-то с Николаичем чем лучше? Тоже ведь ничего хорошего про прошлое не сказали: попы у вас такие, цари сякие. Тебя, Николаич, это не смущает?
– Не смущает. Попы и цари – это не народ, это на нём тромбы. Ну, давайте, давайте, будем любить всякую раковую опухоль. По-христиански будем любить, пока она нас не выест под корень. Нужно определиться с базовыми понятиями самих себя: кто мы как объект божьего эксперимента под названием «история», для выполнения какой функции мы на этой планете, соответствуют ли главные наши свойства и характер взаимодействия со средой осуществлению этой функции. А как назвать: Союз Нерушимый, Русь Святая – это второй вопрос, важный, но второй. Можем ли мы определить русскость как фундаментальное свойство высшей разумной материи, как, скажем, гравитация для материи вообще…
– Эк хватил…
– …и насколько жёстко, например, оно привязано к географии, в какой степени определяется ею.
– Я думаю, жёстко! – Золотая Цепь звенела в голове у Семёна.
– То есть русский человек в Греции жить бы не смог, равно как и какие-нибудь голландцы на двадцати миллионах квадратных километрах полопались бы, как мыльные пузыри в сухую погоду, так? – уточнил Поручик.
– Русский в Греции смог бы, только он бы перестал быть русским и превратился бы в грека.
– Как и случилось… ведь были они золотоволосые и голубоглазые… – вспомнил Семён.
– Да, любой организм меняется, и не только с переменой ареала, но и со временем. Меняться со временем – это его способ быть: чёрная маковка, зелёный росток, красный цветок, и это даже при постоянстве иных параметров, а уж поскольку со временем меняются все активно влияющие факторы – климат, соседи и прочее, то за пятьдесят поколений, то есть за тысячу лет, его можно по внешним признакам и не идентифицировать, будь то организм, народ или этнос, но…
– Хочешь сказать, что мы – не мы… в смысле – не те русские?
– Конечно. И мы не сможем идентифицировать себя с ними, теми, как отдельный человек не может, скажем, идентифицировать себя с собой-ребёнком: он помнит, что был ребёнком, то есть другим, тут и куча фотографий, и мамины сю-сю, а выйти за границы теперешней самости… – увидев нахмуренный лоб Семёна, поспешил добавить: – Но при этом всё равно из жёлудя вырастет дуб, а из репейника только лопух.
– Мичурин бы скрестил, – убедительно вставил Африка.
– Вот пока ещё не скрестил, и чтобы ты никогда не забыл, из какого семечка ты пророс, нужно…
– Выпить! – остановил красноречие умника Виночерпий.
Николаич собрался категорически возразить – в том смысле, что пьянство для сохранения видовой идентичности как раз хуже любого Мичурина, но выпить не отказался.
– Так из чего мы растём – из жёлудя тысячу лет или из репья два года? – раздышавшись после чемергеса, спросил Африка.
– Ну, ты-то точно из жёлудя.
Африка, по обыкновению, остроту с удовольствием проглотил.
– Хорошо… и что это мне даёт?
– Силу! Силу не гнуться перед всяким американским лопухом: у них, видите ли, листья ширше, из них вот какие джинсы сшить можно! Они нас специально на листья заводят, потому что у лопуха, кроме собственно лопуха да колючек, и нет ничего. А мы и ведёмся… – Быстро принималась у Николаича соточка, стройность рассуждений убывала, компенсируясь, правда, некоторой поэтичностью. – История не скелет динозавра, это вполне себе живучая и работящая скотина, на которой только и можно вспахать растущую ниву будущего. Мы, ныне живущие, – пахари.
– Да уж… – И все подумали про капусту.
– А вот Мураками говорит, что со временем прошлое растёт, а будущее сокращается.
– Наших, Сеня, надо читать философов, русских!
– Да у наших ещё хлеще Мураками, сплошная эсхатология, Страшный суд и конец света.
– Не конец света, а конец времён, то есть наступление царствия божьего. У нас будущее увеличивается! Это как подъём на горку. Время – движение вверх, будущее – открывающаяся панорама. Время – ордината, будущее – абсцисса.
– А прошлое?
– Абсцисса в минус.
– И тоже со временем обзор шире?
– Разве не очевидно? Укорачивая прошлое, усекаем будущее. Лишая прошлого, лишаем будущего.
– И наоборот?
– Наверное. Хотя… – Николаич сдвинул под очками брови. – Обратные манипуляции не очевидны. Но, что совершенно точно, когда удлиняем прошлое, гарантируем себе будущее. Враги это знают отлично. И не дремлют: крадут чужое прошлое и удлиняют своё будущее.
– А я всё-таки думаю, что с прошлым всё гораздо сложнее и одновременно проще. Существует, как говорил один мой питерский друг, Великое Желание, живущее в глубинах сердца. Это желание вернуться домой, в наш предвечный дом, который мы оставили ради человеческого странствия. И всё, что мы называем будущим, то есть само по себе будущее, – просто образ этого покинутого дома. Мы лезем на гору, растущую вниз. И никаких эволюций.
– А Дарвин? – среагировал Африка на знакомое слово.
– Дитё. Ни один еврей ещё, Женя, не родился обрезанным. И не родится.
– А если родится? Что для эволюции несколько тысяч лет!
– Если родится, первый приму иудаизм.
– Кто тебя туда возьмёт…
– Тогда ислам. Только вряд ли. Не благоприобретённость, а богоданность.
– Вниз, вверх… ерунда, – остановил их перебранку Николаич. – Мы лезем на гору растущую… Вопрос один: быстрей она растёт, чем мы лезем, или мы всё-таки успеваем за ней?
