Кудыкины горы

Бабка Соня, закрывая лицо ладонями, между пальцев следила за ним, смотрела ему в спину, в широкий бычий затылок и уже не плакала, понимала, что сейчас ей плакать не время. Она испытывала тот же нетерпимый страх и ту же ясность, что ей надо немедленно что-то делать, как и тогда, когда Павлик, ещё ребёнком, подавился рыбной костью и она неволила его глотать хлебные корки и сама, показывая ему, наглоталась досыта; или когда он, уже подростком, угорел в бане и она тащила его, голого, на плече домой и натирала ему виски луком; или тогда, когда он, только придя из армии и ещё не устроившись в городе на завод, загулял, стал похаживать к одной неприхотливой бабёнке в соседнюю деревню и возвращался под утро, и она, щадя больное сердце дочери, в те дни не встававшей с кровати, умалчивая о возможной близкой беде, тайно, ночью сходила к той злополучной бабёнке и выговорила ей, запретила пускать к себе внука. И вот сейчас она, даже не слыша саму себя, невольно прошептала:

– Ладно, ладно…

Но Павлик, закинув голову, всё покачивался.

– Ладно, ладно, – чуть громче прошептала она.

Павлик, наверно, услышав её, перестал покачиваться, вздохнул, сказал рассудительно:

– Теперь мне хоть в петлю.

– Да ладно, – нетерпеливо и громко сказала бабка Соня. – Слышишь ты, ладно!

Павлик, словно очнувшись, медленно подошёл к ней.

– Святая, святая…

Стоя на коленях, он целовал ей руки, подол её платья и всё говорил и говорил, а бабка Соня, опять заплакав, теперь уж от умиления, от радости, что беда не коснётся внука, играючи постукивала кулачком по его лысине.

– Что, что для тебя должен я сделать? Что? Приказывай! Ну! Ну же! Хочешь… Хочешь, я…

– Слушай, чего тебе расскажу, – посмеиваясь, заговорила бабка Соня. – Знаешь, как я за водой-то хожу? Коли много снегу нанесёт, так мне и до колодца не доползти. Вот я сперва тропинку и промну. Раз пройду порожняя, потопчусь, другой раз, а уж потом и воды полведра несу. Вот какая стала тетеря!

Павлик, только тут заметив, что бабкины руки вздрагивают не от плача, а от смеха, болезненно покривился, недоверчиво хмыкнул и захохотал, потрясая полными плечами и то откидываясь назад и садясь на пятки, то тыкаясь лбом в колени бабки.

– А уж коли сугробы не в силу велики, так из огорода снегу натаскаю в таз. Таз поставлю в печку. Как чаю попить – вот я снегу и натаю.

Павлик оборвал свой смех и, восторженно глядя на бабку, завопил:

– Бабуся! Святая моя! Скажи, сколько тебе принести воды? Сколько? Я буду носить всю ночь!

– Да много ли мне, старухе, надо? Вон на крыльце два ведра пустые…

– Нет! Сколько?

– Да уж сходи разок-от, проветрись.

– Да нет! Нет! Ты скажи, сколько именно вёдер тебе принести? Сколько именно? Скажи – сто!

– Ну-у, батюшко! Мне ведь не на баню.

– Нет! Ты смеёшься. Ты издеваешься надо мной! Потому что теперь я завишу от тебя! Потому что теперь я в неоплатном долгу перед тобой! Скажи, сколько вёдер? Скажи!.. А-а!..

Павлик зарыдал, качнулся и повалился на пол. Бабка Соня его, рыдающего, со слюной на подбородке, тяжёлого, неподатливого, с заголившимся из-под рубашки животом, еле дотащила до дивана. Павлик и там не унимался. Фыркал, кашлял, уткнувшись в подушку, – и вдруг захрапел. Бабка Соня расторопно подошла к нему и повернула его голову лицом на волю.

…Она разбудила внука рано, на первый проходящий автобус, зная, что ему сегодня, в понедельник, надо на работу. Ещё вчера она приделала все свои дела: оторвала воскресный листок с календаря, долисталась до следующей субботы, потешила себя мыслью, что в субботу эту непременно будут у неё гости; потом натаскала снегу в таз и ещё в два ведра, чтобы наутро было даже чем и умыться. Павлика, так и спавшего не раздетым, она еле подняла:

– Вставай, Павлик!.. Да подымайся же, пора!.. Иди-ко, сердешный, попей чайку таленького.

Ярославль, 30.11.1983

Желанный

1

У старой Лизы было ладно на душе: парнишка оказался послушным – без горя с ним одну-то неделю. Когда родители уезжали, когда уже прощались у «Москвича», он, внучонок, стоял перед ними и, задрав голову, переводил понимающие глазёнки с мамы на папу; стоял как-то чудно́ – руки за спину; не плакал, не допытывался, когда они вернутся; раз так делают – значит надо; не боялся остаться с нею, с бабкой Лизой, хотя в деревню дочка с мужем привезли внука впервые.

А привезли внучонка к ней, в ярославскую деревушку, издалека, «из Питера» – так сказали; мол, сейчас оба в отпуске, едут по какому-то «кольцу», и когда «кольцо замкнётся», возьмут сына, а пока, дескать, пусть он поживёт «в первобытных условиях, понаблюдает флору и фауну, подышит озоном». Лиза поняла так: гостить приехал желанный; сколько раз писала, просила – не видывала ни разу.

Одно смущало Лизу: в письме имя внука не могла разобрать. Родители сказали: «Зовут его, мамочка, Робертом». – «Как, как?..» – переспросила Лиза. «Ро-берт. Ну, может, видела по телевизору поэта – Роберта Рождественского? Вот и нашего зовут так же. Поняла?» Лиза помолчала, потом спохватилась: «Как же, как же!.. На телевизор, бывает, хожу смотреть к Васильевне, зимой не раз у неё сидела… Как же!..» И Лиза хотела позвать внучонка, но лишь заморгала часто и закрыла рот ладошкой: «Напишите хоть покрупнее…» Зять достал из машины блокнот, написал печатными буквами. Лиза прочитала сначала шёпотом, затем громче, так что внук удивлённо посмотрел на неё, и она, довольная, что получилось, сказала ему весело: «Просился, чай, к бабке-то? Гости себе на здоровье!»

И вот теперь, оставшись с ним наедине, Лиза озадаченно думала: «Неуж Робертом и кликать? Нет бы Ванюшка или Колюшка… Как бы попроще-то, поласковей? Робертушка?.. Ругательно выходит – боже упаси!»

Между тем внук, заложив руки за спину, испытующе, снизу вверх, смотрел на неё.

Лиза сказала бодро:

– Когда, говоришь, тебе в школу-то?.. – И тут само собой сказалось: – Робка?

Роберт, услышав заискивающий голос, подёрнул гордо плечом – и пошёл от неё, но всё-таки обернулся и сказал так, как был, видно, приучен:

– Толь-ко две, только две зимы-ы!.. Учли?

– Вот оно что! – опять бодро сказала Лиза, а сама подумала: «Об чём это он спросил-то?..»

Роберт – он был в безрукавой рубашонке с карманом на груди, в коротких штанишках – побродил малость по двору, но, видимо, ничего интересного не нашёл. Подойдя к крыльцу, он поставил ногу в сандалете на ступеньку и как бы между прочим оглянулся на бабку.

– Поди-поди, Робка, в избу! – тотчас крикнула Лиза. – Иди куда хошь!

– Не подумайте, я самостоятельный, – ответил Роберт. – Учли?

«Вот об чём спрашивает? – гадала Лиза. – Как хоть с ним водиться-то?..»

И как этот тон между ними завязался – внук молчит, а она, Лиза, боится спросить, чтобы избежать его ответного непонятного вопроса, – так и дальше стало. Но ей как хозяйке было неловко молчать при госте, и она всё тем же бодрым и ласковым голосом рассказывала о том, что делала:

– Вот сейчас будем муку сеять, завтра тебе пирожков напеку с черникой… Теперь на огород пойдём за луком, за стрелками, будем на ужин яичницу с луком жарить… Вот и матрац и подушку для тебя на солнышке посушим…

Роберт смотрел на всё с раскрытым ртом, будто только что проснулся – и не знал где. Он ходил за бабкой молча и всё с заложенными за спину ручонками, приглядывался и к делу, и к ней самой.

Лиза набрала в кладовке яиц, лежавших в коробке из-под ботинок, и пошла на кухню, но Роберт, чем-то заинтересованный, остался. Он ещё раз открыл и закрыл дверь кладовки, потом, взявшись за ручку, долго играл дверью, туда-сюда, прислушиваясь, присматриваясь к петлям. Лиза слушала-слушала, вышла в коридор как бы по делу, глянула на внука, а вернувшись на кухню, удивлённо прошептала:

– Неуж у них там, в Ленинграде, и двери не скрипят?.. – Но тут она вспомнила, что в кладовке яйца лежат на самом виду, и крикнула внуку: – Робка! Может, ты сырого яичка хочешь?

Роберт, шлёпая сандалетами, подошёл к столу и, значительно кивая на каждом слове, сказал с расстановкой:

– У меня режим – трёхразовое питание. Учли? – И убежал.

Лиза промолчала, отчаявшись понять, о чём он всё спрашивает её.

Поскрипев дверью, Роберт хлопнул ею так, что из щелей в потолке коридора посыпалась пыль. После этого некоторое время было тихо, потом внук на цыпочках – половицы-то в коридоре тоже скрипели! – подкрался к прихожей и заглянул на кухню, на бабку. Лиза, кроша лук, притворилась, что не заметила этого.

А Роберт принялся за другую дверь. Та, что из прихожей в коридор, закрывалась сама – дом был старым, покосившимся, – поэтому сейчас, летом, чтобы в комнатах не было душно, Лиза держала эту дверь открытой, припирала её кирпичом. Роберт кирпич отодвинул – дверь закрылась, хлопнула громко, он ещё раз открыл её – ещё раз хлопнула, и ещё, и ещё. И каждый раз звенели стёкла в окнах, с потолка сыпалось теперь и в прихожей, и каждый раз Роберт ворошил свои волосы, стряхивая с них… Другая дверь, из коридора на задний мост, наоборот, сама открывалась, и в притворе был наколочен кусок войлока. Роберт вышел на задний мост – Лиза выглянула: не упал бы там! – затворил за собою дверь, ударившись в дощатую стенку кладовки, и опять, и опять…

Лиза сосредоточенно крошила лук и никак не могла привыкнуть к этому грохоту: при каждом ударе рука с ножом вздрагивала, словно её толкали под локоть. Но Лиза приспособилась: едва хлопнет – быстро крошила, потом пережидала очередной удар.

За ужином Роберт, сев к столу, сказал, глядя в свою тарелку:

– Приятного аппетита, – словно был чем-то недоволен.

И когда Лиза потчевала его, он отвечал, всё так же не подымая глаз:

– Спасибо… спасибо…

Когда на кухню вбежала кошка, любимая Лизой Цыганка, и, подняв хвост, стала тереться под столом о болтавшиеся голые ноги Роберта, он пнул её сандалетой и, наморщившись, точно яичница была горяча, стрельнул глазами на бабку. И Лиза опять не повела бровью, подумала: «Только бы ел…»

Вставая из-за стола, Роберт уж только буркнул нехотя:

– Сибо…

В передней комнате, укладывая внучонка спать, Лиза извертелась у его кровати, поправляла подушку, одеяло, а когда чуть отошла, Роберт повернулся к стене, положил ладошку под щеку и сказал:

– Спать надо на правом бочке. Учли?

Только тут Лиза и смекнула, что это короткое словечко вовсе не требовало ответа: ведь внук сразу же заснул.

А Лиза всю ночь не спала, взволнованная тем, что в её доме наконец-то живёт – а сейчас мирно дышит – её долгожданный внучонок; и она, в своей спальне, боялась пошевелиться, чтобы не заскрипели пружины её ветхой кровати. Было непривычно тихо, потому что она остановила ходики, висевшие над внуком, чтобы они не тревожили его. Она слышала далёкий тающий гул ночного самолёта, слышала, как чмокает, облизываясь, Цыганка на коврике около кровати, и всё думала, а когда забывалась, то невольно проговаривала вслух:

– Да пусть себе хлопает!.. Не зима – избу не выстудит… Но мудрён, мудрё-он…

И тогда на её слова, слабо мяукнув, отзывалась рядом кошка.

2

Ранним утром, когда ещё и воробьи только-только вылетели из-под конька крыши, Лиза на огороде выкопала несколько лунок картошки. Нынешняя картошка была хоть и мелкая – да зато свежая, вкусная. Лиза поставила картошку вариться; хотела сделать к завтраку окрошку и собралась было за сметаной к своей давнишней подруге Васильевне, державшей корову, но передумала, не пошла: та стала бы расспрашивать её о внуке, а Лиза не знала, как отвечать – хорош или плох.

– Подожду, – сказала себе. – Уж чего сегодня будет…

И приготовила из картошки пюре.

Потом со светёлки принесла черники, за которой, ожидая гостей, сама ходила в лес; принялась за тесто.

То и дело она заглядывала в комнату, прислушивалась: внук всё спал. И она растерялась даже, когда вдруг на кухню в одних трусиках и тапочках вошёл Роберт; в руках у него была зубная щётка и тюбик пасты.

– Робка! Да как же ты сам!..

– «Доброе утро» сначала говорят, – ответил сонно внук.

Лиза засуетилась.

– Надо же, как приучен… Вот тебе, Робка, скамеечка, а то высоко до рукомойника.

Роберт помялся.

– Вы не скажете папе, что я гимнастику не делал?

– Что ты, что ты, желанный, что ты, кровинушка!

Пока Роберт чистил зубы, Лиза придерживала его и всё приговаривала, довольная, что он её хоть о чём-то попросил:

– Я да скажу!.. Бог с ней, с зарядкой-то.

А Роберт с полным ртом пасты, подняв подбородок, чтобы не накапать на грудь, прошепелявил:

– Ога нет – есть осмос!

За столом он болтал ногами, загнул клеёнку.

– Где же кот?

– Кошка-то? Леший её ведает, где она, прохиндейка… Ты ешь, желанный, ешь!

Радовалась Лиза: куда разговорчивей был внучонок сегодня; и она уже жалела, что не пошла к Васильевне, не рассказала про него, не похвасталась, а теперь весь день от него не отойдёшь и до следующего утра надо ждать-крепиться.

Когда она поставила перед Робертом тарелку пюре с жёлтым глазком масла, он охотно подул на вкусный пар, клубившийся у его лица, потом размазал масло по всей тарелке, донёс ложку до рта, повёл глазами – и вдруг сказал твёрдо:

– Хочу пирожков!

– И верно, милый, и пирожками наешься! Гли-ко! – И Лиза поставила на стол полную миску горячих пирожков с черникой.

Роберт с удовольствием съел полпирожка, запивая клюквенным киселём; густой черничный сок вытекал из пирожка и капал на полотенце, которым Лиза накрыла внуку коленки; прожёвывая, он положил остаток пирожка, пошлёпал клейкими пальцами, облизал их, посмотрел и снова облизал.

– Это что? – показал бабке пальцы.

– Вот она какая – ягода черника! – обрадовалась вопросу Лиза. – Теперь у тебя не только пальцы – язык будет чернильный!

– Да?!

– Ещё какой чернильный! После завтрака поглядишь в зеркало.

– А принеси зеркало сейчас сюда…

– Ешь пока, потом и сам посмотришь.

– Ну принеси зеркало…

– Ешь, потом…

– Зеркало!

– Ну сейчас, сейчас, дитятко…

Лиза отвязала зеркальце, висевшее в прихожей на гвозде, принесла на кухню, поставила, держа крепко, на стол перед Робертом. Тот высунул язык, пополоскал рот киселём, опять высунул – и отодвинул миску с пирожками.

– Не буду!

– Да почему же, батюшко? Горячие, с черникой…

– Потому что: бе-е-е… – И он показал бабке фиолетовый язык. – Учли?

Лиза не обиделась: сама же научила. Заторопилась на улицу, ей теперь было не до хозяйских дел: надо было следить за внуком.

Кое-как она скоротала время до обеда; попросить Роберта побыть дома хоть самую малость она не решалась, поэтому была даже рада, когда он снова начал хлопать дверями: она успела за это время вымыть посуду.

Лиза уже не рассказывала вслух о том, что делает.

– Чего говорить-то? Вчера, небось, всё переговорила…

Пообедать она внука еле упросила.

Была теперь и другая забота: уложить его на «тихий час», как она обещала дочери. Долго Роберт не соглашался забираться на кровать, и только напоминание о папе спасло; зато уснул он быстро.

– Режим! – догадалась Лиза, вспомнив внуково словечко, и решила: – Пусть теперь спит, покуда сам не проснётся. – И занялась хозяйством.

Минул час, другой – и вдруг она с улицы услыхала восторженный хохот в доме; бегом, как могла быстро, приковыляла Лиза в комнату. Роберт, босой, в одних трусиках, прыгал на полу и хлопал в ладоши, глаза его ликовали: по комнате порхал воробей, залетевший в открытую дверь с крыльца. Воробей то садился на шкаф или на деревянную рамку с фотографиями, то, пугаясь крика и близости людей, тукал клювом в стекло, шуршал крыльями по невидимой преграде; обратно, в двери, он или не догадывался лететь, или боялся скакавшего там Роберта. И Лизе было потешно, следила же она не за воробьём – за внучонком.

И вдруг что-то быстрое, гибкое, чёрное, словно брошенное в дверь, влетело в комнату, метнулось, чуть касаясь стены, к потолку и мягко прыгнуло на пол – воробей был в зубах Цыганки. Она зло и дико поглядела на людей, загородивших дверь, и юркнула под кровать.

Заверещал Роберт, заойкала Лиза, оба кинулись к кровати, но только заглянули – Цыганка проскочила мимо них и в два прыжка была на улице.

Лиза причитала, утешая Роберта, да напрасно: Роберт увернулся от руки, тянувшейся к его голове, и проговорил:

– Чтобы эту особь я больше не видел! Учли?

Лиза чувствовала себя виноватой: ведь её кошка; боялась сказать внуку слово, только скорбно качала головой, следя за ним. Роберт степенно оделся и пошёл на улицу, в огород.

Клубника была давно снята, а помидоры ещё и не желтели; Роберт прямо по грядам, топча зелёные метелки, – он, наверно, и не подозревал, что это морковь, – прошёл к засохшему гороху. Лиза уже собрала горох на семена, но много стручков оставалось. Роберт сорвал серый сморщенный стручок, вышелушил, попробовал горошину, но не мог и раскусить; однако он для чего-то набрал стручков и пошёл в дом. Лиза, конечно, за ним. Всё так же молча и как бы не замечая бабки, Роберт стал шелушить стручки, набирать по полной горсти и бросать в окна. Дробно звенело оконное стекло, разлетался, катясь и прыгая, по комнате горох – а Лиза сокрушённо молчала и боялась только одного: как бы внучонок не наступил на горошину!

Но вот все стручки кончились; Роберт, перед тем как выбежать на улицу, поднял одну горошину с пола и положил в кармашек рубашки.

Лиза торопливо, украдкой, подмела горох и ссыпала в мешочек на семена: памятный будет посев!..

Ночью ей и на ум не пришло спать. Она дождалась, когда домой пришла Цыганка, и покормила её мясом, чтобы та, сытая, дольше не возвращалась.

Словно больная, вздыхала Лиза и не могла навздыхаться. Она со смятением представляла, как Васильевна, к которой ещё в обед ей так не терпелось сходить, настойчиво задаёт один и тот же вопрос: слушается ли внук, слушается ли?.. И Лиза отмахивалась рукой в темноте, словно от мухи, от этого навязчивого видения и в то же время как бы оправдывалась:

– Чего говорить – одолил! Бедо-овый!.. Сегодня чего – середа или четверг?

3

Вчерашнее пюре прокисло, пирожки засохли – внук и свежие-то не ел; Лиза сидела на кухне, сложа руки на коленях, и думала, как ей казалось, о том, что приготовить на завтрак.

– День-то бегает-бегает, а к столу не назовёшься! В чём и душа держится?.. Что вчера вытворял: и дверями хлопал, и по грядам носился, и горохом пулял. И как не утомится-то! Ранёшенько – а уж на ногах.

Ей даже не верилось, что так получилось: внук приехал – а на душе неуютно.

Лиза стояла у кровати над ним, спящим, и ей чудилась складная картина: вот он скоро проснётся, вот она его оденет, накормит, поведёт через всю деревню показывать Васильевне, его, послушного, отзывчивого на ласку…

– Ну чего вот ему надо? Ведь и не строжу – бегает, где вздумает. И ни в чём не перечу, а ведь за ним глаз да глаз нужен… Вот чего он сегодня ртом дышит? Не простудился ли? Не нос ли у него заложило?..

Роберт спал, разбросав ручонки по подушке, нахмурив еле приметные бровки, точно с гневом мирился с необходимостью спать. Дышал он на самом деле ртом, из мягких губ сочилось тёплое:

– Ка – ка-а… ка – ка-а…

Задумалась Лиза. Вчерашним погожим днём внук простудиться не мог; ночью не кашлял, и голова – она потрогала – не горит… И тут она кинулась к его рубашке. Дрожащими непослушными руками отыскала кармашек, сунула в него три пальца – пустой!..

– А где же горошина?

Теперь уж Лиза с нетерпением ждала, когда внук проснётся.

Утром Роберт пришёл на кухню уже без зубной щётки.

– Вы не шкажете маме, что я шубы не шистил?

Лиза ладошкой закрыла глаза: или простудился, или горошина в носу.

У неё была ещё надежда: что говорит ребёнок «в нос», что жуёт, не закрывая рта, одновременно ртом дыша, – это ещё ничего, это бывает, когда простуда нос заложит, это ещё полбеды. Но вот страшные приметы: ест внук с показным, натужным аппетитом и, главное, бабкиному вниманию не удивляется: так и есть – беда!

Лиза выждала, когда он поест, и спросила впервые строго:

– Робка, ты почто себе в ноздрю горошину засунул?

Роберт замер на минуту, покраснел – и на улицу бегом.

– Батюшки!.. – И где стояла Лиза у лавки, тут и села.

До обеда она ходила за внуком по пятам, уговаривала, выспрашивала и не раз тянула к глазам угол передника.

– Робка, Ро-обушка… Да чего же ты натворил! Ой, да как же я, старая хрычовка, недоглядела! Ой, да как же я посмотрю отцу-матери в глаза!.. Ро-обка, задохнёшься ведь. Послушайся бабку-дуру, пойдём к фельшару, а?.. Недалеко это, в соседней деревне. А?.. Или высморкайся. Зажми левую ноздрю, а правой высморкайся.

– У меня нашморка в шизни не было.

И каждый раз, слыша его голос, Лиза закрывала глаза.

За обедом Роберт есть не отказывался, но ел опять же через силу, морщась, ленясь глотать. И это удручало Лизу, понимавшую, что внук ест, чтобы бабка меньше к нему приставала с уговорами. На «тихий час» она не стала его склонять, боялась, как бы во сне он не задохнулся: Роберт бродил вяло, глаза его слипались.

На бабкины уговоры Роберт не поддавался, как та ни старалась. Может быть, думала Лиза, силком его в медпункт свести? Так ведь упираться будет, кричать, дивить всю деревню, а главное, закричит – да вдруг поперхнётся!..

– Сколько мне горя с этим горохом! – причитала она. – Ну почто я его сажаю, мучаюсь? Только на семена и беру, сама ведь не ем… Да провались он сквозь землю! Хоть бы его мальчишки ночью оборвали – так им яблоков подавай. Хоть бы его дрозды обклевали – так этих с вишни не сгонишь…

Вечерело, близилась ночь, и Лиза решила сидеть возле внуковой кровати. После ужина Роберт совсем задремал. Лиза взяла его на руки, стала опять плакаться, а заглянула ему в лицо – он уж спит. Она уложила внука, голову на подушке повыше ему устроила, сама села рядом на табурет.

Пришла Цыганка с улицы, помяукала в пустой хозяйкиной спальне, потом прибежала, села у ног Лизы, удивлённо, навострив уши, смотрела то на неё, то на кровать, где слышалось упрямое:

– Ка – ка-а… ка – ка-а…

И заплакала Лиза:

– Цыганка ненаглядная… Какое горе на мою головушку! Вот ведь чего натворил, идол! Лучше бы он на этой проклятой горошине проехался да синяк себе нажил!..

4

Проснулась Лиза – и опешила: голова её лежит на подушке рядом с головкой внука, а сама она всё так же сидит на табурете. Рассветать начинает; значит, уснула-таки под утро, умаялась, не смогла третью ночь без сна. Прислушалась к дыханию внучонка – успокоилась.

Смотрит, и Цыганка спит на кровати в ногах у внука; Лиза взяла кошку под тёплое брюхо, вынесла на улицу: не дай бог внучонок увидит!

Пришла Лиза на кухню. Надо было за дело браться, а всё из рук валится. И стала она злиться и на себя, и на внука:

– Видать, надо с ним построже! Совсем распоясался! Вот ужо я ему!

Но не раз, пока она готовила завтрак, складная, светлая мечта о нежном и послушном внуке убаюкивала её сердце, и тогда Лиза, припомнив два последних дня, нарочно напускала на себя строгость, резко двигала кастрюлями и чугунами, кивала головой в сторону комнаты:

– Ужо я тебе!..

И вот она услышала за своей спиной:

– Вы не шкажете папе и маме, што я не умывался?

– Ишь чего захотел! – повернулась к нему.

Глянула Лиза на внука – и затрясло её: пол-лица у него опухло, правая ноздря округлилась, щека раздулась, и глаз превратился в щёлку, будто внук нагловато подмигивал бабке.

Кинулась Лиза к нему:

– Будешь ты сморкаться или нет?!

Но не хватило ей духу стиснуть покрепче слабую ручонку, и внук вырвался, убежал в комнату.

– Чтоб ему насморк подхватить! Может, тогда чихнёт!..

Немного спустя пошла она в комнату; видит, внук стоит у окна, насупился; сказала ему приветливо, как ни в чём не бывало:

– Что ж ты, Робка, убежал? Пойдём завтракать. Не буду больше тебя ругать. Бог с ней, с горошиной!

И за столом не умолкала Лиза:

– Что ж ты, Робка, кошку-то невзлюбил? Что воробья-то она утащила? Так и мне жалко его. А так ли надо? Воробьёв много, а кошка у меня – одна. Пусть она в избе живёт, а?..

Роберт покосился на бабку, и заплывший глаз теперь казался прищуренным подозрительно.

– Пушть шивёт…

«Какой уступчивый стал! – горячась, думала Лиза. – Будто золотая у него эта горошина…»

Когда дожили до обеда, она уже знала, как его заставить есть.

– Доедай суп, а то опять начну про горошину!

И Роберт слушался.

А после обеда она снесла его на кровать и сказала:

– Вот только не усни! Я живо тебя к фельшару. Он клещами горошину вытащит. Хочешь?

Роберт сонно покрутил головой, и скоро послышалась его мягкая песенка. Лизы кашлянула – не просыпается…

Наконец-то дождалась она этой минуты, о которой думала, которую ждала с самого утра. Поспешила она в огород, долго бродила по траве, искала что-то, нагибалась, рассматривала и опять искала. И вот торопливо зашаркала она в дом, села к внуку на кровать, перевела дыхание и склонилась над родным человеком.