Кудыкины горы

– Не, не та!.. Теперь чуток не та! Да всё одно – не та!

И опять привередливо отворачивается Егор, артачится, вздыхает, расстроенно машет рукой, и опять его подталкивают, бьют в ладони возле уха гармониста, и гармонист опять таращит на Егора глаза, плюётся, морщит лоб, так что двигаются волосы на голове, – словом, лезет из кожи вон, но ничем не поможет пальцам отыскать заколдованное Егорово сочетание звуков. Гармонист требует, чтоб Егор напел свою разэтакую мелодию, и Егор соглашается, в который раз крутит ладонями у плеч и умилённо щурит глаза; он даже прибавляет лишних слогов, чтобы было, как он думает, чувствительнее и понятнее, и напевает размеренно:

– Ба-ры-ня, да-да ба-ры-ня, да-да су-да-да-рыня-ба-ры-ня!..

Гармонист, как видно по его губам, материт Егора, принимая эти «да-да» за издёвку, и требует мелодию насвистеть.

– Ты ча?.. Рехнулся?.. «Барыню» – насвистеть!.. Ты ча это, а?..

Гармонист уже вслух поминает и чёрта и чёртову мать, суматоха такая, будто разнимают дерущихся, с Егора требуют дальнейших слов песни, и он отвечает:

– Тэ-эк, знач… Су-да-да-рыня-ба-ры-ня… А дальше не знаю! Дальше сама гармонь скажет! Ты играй знай! А я – плясать!

Егор делает невольную попытку присесть – и все, кто рядом, бросаются помогать ему в этом: кто давит на плечи, кто тянет вверх за подмышки. Егору и самому кажется, что вот-вот – и он «ухватит» бесценный мотив. Он отталкивает всех, встаёт в дверях из передней в прихожую, обеими руками берётся за косяки и приседает, но все его силы уходят на то, чтобы устоять на ногах, и он снова выходит на середину комнаты. Гармонист обрадованно принимает этот выход за почин… делает значительную паузу… решительно давит на клавиши – но опять, опять Егор крутит головой:

– Не та!.. А ну давай ещё раз!.. Не, не та!..

И опять в его лице, в его фигуре вянет восторженное и умилённое предвосхищение любимого, единственного танца. Никак, никак не может окаянный гармонист отгадать, уловить то заветное сочетание звуков, которое он, Егор, слышал когда-то давно, в молодости, под которое плясал, когда любил, когда жизнь была ещё впереди, и которое самое настоящее.

И вот, почуяв горячую закуску, от Егора отступаются, и Егор отступается от гармониста по той же причине. Но все так веселы, так безоглядно и памятно веселы: ещё раз подтвердился слух, что лучше Егора Сажина «русского» никто не спляшет, не говоря уж о «Барыне», в которой лишь он в округе знает толк. А то, что Егор, по сути дела, вовсе и не плясал, – это никого не смущает, наоборот, это лишь подтверждает, что Егор не помирится ни с одной фальшивой нотой, не будет плясать ради каблуков, потому как он, выходит, знает «Барыню» настоящую, первозданную, исконную и ревниво хранит и оберегает в своей душе её, «Барыни», душу.

Ярославль, октябрь 1984

Добро

1

К Надежде Карповне сейчас нельзя «на уколах пожить» – у неё вторую неделю «живёт на уколах» Таисья из Рылова. Как только она и умудрилась поспеть раньше других старушек, желающих подлечиться? Даром что восьмой десяток: приковыляла «на трёх ногах» – с палкой. Будет она жить у Надежды Карповны – посчитай – и ещё три недели, раз ей прописано тридцать уколов. Вот уж после неё.

Днём Надежда Карповна на работе – в поселковой больнице, где она фельдшером; Лукьяновне, матери её, некогда лясы точить – она всё по хозяйству: то у печки, то в огороде, то на дворе – и Таисья скучает одна. От телевизора у неё «в глазах рябит», вязанье, как на грех, забыла второпях дома, и целыми днями скрипит она диваном, где ей постелили, то приляжет, то сядет; слушает радио да листает журналы «Здоровье». Лукьяновна лишь мельком заглянет к ней в переднюю комнату. «Ну, каково?» – спросит. «Да вот лежу», – ответит Таисья. Или: «Да вот сижу», – и затрясёт плечами, прикроет ладошкой беззубый рот – посмеётся от стыда за своё безделие. В обед, правда, и Лукьяновна, набегавшись, любит в блюдце подуть на пару с приживалкой; благо та, натерпевшись молчком, тараторит без умолку – только слушай да кивай. С полчаса так посидят они – и опять одна в огород, другая на диван. И только к вечеру, ожидая в обычное время Надежду, садятся за стол по-настоящему, с самоваром.

Таисья – большетелая, грузная, с толстым, пористым, будто иголкой исколотым носом – сидит у переборки, чтобы не мешать лёгкой на ногу хозяйке бегать на кухню, и теперь уж она старается молчать: это в благодарность за чай и – ещё больше – потому, что Лукьяновна ведёт речь о дочери, о Надежде.

– Она, случай что, ой какая своевольная! Никому не под шапочку. Уж чтобы всё было по ней. Шабаш! – вкрадчиво и торопливо, опасаясь скорого прихода дочери, доносит Лукьяновна, шевеля клочковатыми бровями, которые у неё двигаются, как у собаки, вслед за взглядом маленьких глазок. – Слушай что. Помню, на Владика пришлют благодарную грамоту из армии, мол, службу несёт с примером. А Надежда грамоту как швырнёт на стол: «Разве можно худо служить!» Вот ведь какая крутая! Шабаш! Скажет: «А кто, мол, худо служит, так на него за это чего же присылают?»

– Владик-то теперь на продлённой? – перебила Таисья, давая понять, что она, уважая Надежду, всё знает о ней и о её сыне.

– На сверхсрочной, – подтвердила Лукьяновна, а сама хитро повела собачьими бровями. – А грамоты – во-от они у меня где-е…

Она, не вставая от стола, выдвинула ящик буфета и достала коробку из-под конфет, показала пачку перегнутых надвое бумаг, стянутых крест-накрест резинкой.

– Я вот помню, с какого Владик году, да забыла, – опять уважительно вставила Таисья.

Вдруг скрипнула, распахнулась дверь крыльца, туго застучало по ступенькам: это – вмиг смекнули собеседницы – Надежда заводит велосипед на крыльцо – приехала! И Лукьяновна – живо коробку в ящик…

– Вот так больные! – резвый голос с порога.

Лукьяновна, сидя к вошедшей спиною, в нарочитом страхе подмигнула, прося Таисью молчать, а та засмеялась – затрясла плечами, закрыв ладонями лицо и выставив пористый нос.

Надежда сняла платок, тряхнула опавшими русыми волосами, глянулась в зеркало, машинально повесив платок на угол его, – и повернулась к столу. По улыбке, осенившей круглое быстроглазое лицо, было видно: догадалась, что говорили о ней.

– О чём заседание в верхах? – спросила она с безобидной строгостью.

Лукьяновна, как бы спасаясь, тотчас побежала на кухню – принести дочери ужин, а заодно и поставить, как заведено, кипятить шприцы. А Таисья улыбнулась испуганно:

– Сегодня, Надежда, в какую же сторону?

– Какая меньше болит.

– Обе болят.

– Ну, в обе и уколю.

Когда Надежда мыла руки, Лукьяновна шепнула Таисье:

– Что, напросилась на свою головушку?..

Церемония вечернего чая была известная – для Таисьи она повторялась на этот раз вторую неделю, а всего – третий раз в её старости: Надежда приехала (а зимой бы пришла), поужинала, теперь спросит как бы между прочим…

– Что же, тётя Тая, чай не пьёшь? – спросила Надежда.

– Да я, Надежда Карповна, отпила…

Тут уж все трое засмеялись.

Надежда повелительно встала.

– Мама, шприцы готовы?

– Честь имею, честь имею… – И Лукьяновна принесла, держа в полотенце, ванночку со шприцами.

И что будет дальше – известно: тщательно моет руки Надежда, дымится горячий пар над шприцами, звякает отломленное горлышко ампулы – отчего Таисья ёжится, ползёт светлая капля по приподнятой торчком игле – отчего Таисья зажимает один глаз, а другим косится…

– Марш в переднюю!

– Надя… это, как его…

– Не р-разговаривать!

Лукьяновна остаётся в прихожей.

– Какая благодать, что я не хворая! – говорит она сдержанно, но всё-таки так, чтобы в передней было слышно.

А там скрипнул диван, там возня и гомон: