Язык мертвых богов

А в ушах у него стоял ровный, безжизненный гул шахты – звук медленного, неумолимого стирания.

____________________________________________________

ВО ИМЯ ЕДИНОГО СЛОВА

Департамент Учета и Распределения Ресурсов

Сектор 7-Гамма

РЕЕСТР УБЫЛИ ТРУДОВОГО РЕСУРСА № 147/III-3Р

Отчетный период: 14-21.III.3Р. – 147

Общие показатели:

Плановая убыль: 25 единиц

Фактическая убыль: 24 единицы

Выполнение плана: 96.0%

Комментарий: Невыполнение плана связано с нетипично низким показателем по категории "Травматический инцидент".

Детализация по категориям:

Коллапс семантического поля: 11 ед.

Полный мнемонический распад: 9 ед.

Спонтанная биодеградация: 3 ед.

Травматический инцидент: 1 ед.

Список значимых убытий:

Единица 581-Лейла. Категория: Коллапс семантического поля. Примечание: В момент внесения в реестр бумага в радиусе 5 см от записи подверглась мгновенной карбонизации. Инцидент зафиксирован.

Единица 723-Андрей. Категория: Полный мнемонический распад. Примечание: После внесения записи наблюдался феномен обратного чернильного потока. Чернила из имени продолжали стекать вверх по перу в течение 3 минут. Оборудование проверено, неисправностей не выявлено.

Единица 099-Марк. Категория: Травматический инцидент. Примечание: Имя единицы в журнале дежурного наряда за предыдущую смену самопроизвольно изменилось на "Кецаль". Вносится в реестр под исходным идентификатором. Ожидаю инструкций по архивной сверке.

Единица 002-«Безъязыкий». Категория: Спонтанная биодеградация. Примечание: Тело единицы растворилось, оставив после себя субстанцию, по составу идентичную низкосортным чернилам. В графе "Имя"проступает нечитаемый символ. Внесен как "анонимная убыль".

____________________________________________________

Заключение: Общая дисциплина убыли сохраняется в рамках допустимых норм. Аномальные инциденты носят локальный характер и не оказывают критического влияния на выполнение плана. Рекомендую рассмотреть вопрос о замене партии чернил на более устойчивые к параметрическим возмущениям.

Архивариус II разряда, Δ-881

____________________________________________________

Алексей прислонился к сырой стене штрека, позволив себе на триста ударов сердца забыть о всем. Руки, его главный инструмент и вечная каторга, горели огненной болью. На левом запястье татуировка «Воля» пылала тусклым, болезненным румянцем, выжигая в кости покорность. На правом – лиловые, опухшие руны языка-матери сочились тусклой сукровицей, запекаясь в грязи. Каждое произнесенное заклинание «Укрепления Смыслового Свода» было не работой, а актом самоуничтожения, оставляя после себя странную пустоту – будто кто-то выскоблил из черепа всё лишнее, оставив лишь голые, необходимые для выживания алгоритмы.

Очередь за пайком двигалась с похоронной медлительностью. Воздух, густой от едкой смеси пота, окисляющейся крови и так называемой «костной муки», невозможно было вдохнуть полной грудью. Наконец, до него дошла очередь. Надсмотрщик с лицом, покрытым шрамами не от лингвистических ошибок, а от драк, одним движением швырнул ему в руки плоский, серый блин.

«Хлеб из пыли». Название было не метафорой. Это была бледная, рассыпающаяся в пальцах лепешка, слепленная из пыли распадающихся манускриптов, мусора и чего-то ещё, о чем лучше было не думать. Она не утоляла голод, а лишь притупляла его, оставляя на языке вечное послевкусие пепла и тлена. Алексей механически поднес ее ко рту, чувствуя, как крошки, словно насекомые, липнут к воспаленным деснам.

Именно в этот момент его взгляд, привыкший к полумраку, зацепился за старого шахтера в нескольких метрах от него. Тот, с потухшим, безвозвратно стертым взглядом, беззвучно шептал что-то, перебирая пальцами, – вероятно, остаток какого-то личного ритуала, обрывок молитвы забытому богу. Это был автоматизм, мышечная память, пережившая разум.

Надсмотрщик заметил это тоже. Его маленькие, блестящие, как угольки, глаза сузились. Он сделал два шага, его движения были отточены и лишены всякой эмоции.

– Повтори, единица, – его голос прозвучал скрипуче, как несмазанная дверь. – Громче. Для отчета.

Старик вздрогнул, его пустые глаза на мгновение наполнились первобытным, животным страхом. Он попытался повторить шепот, но его голосовые связки, годами изнашиваемые на руднике, сорвались на хрип. И он ошибся. Не в смысле – смысла здесь давно не было, – а в звуке. Гортанный смычный, который должен был быть чистым и отчетливым, вышел слюнявым, спутанным выдохом. Ересь не смысла, но формы.

Надсмотрщика не интересовали семантические тонкости. Для него это был сбой в работе механизма. Молоток, висевший у него на поясе, был не оружием, а инструментом для устранения неполадок.

Удар был коротким, точным и ужасающе профессиональным. Тупой звук кости, встречающейся с железом, оглушительно прозвучал в гулкой тишине штрека. Старик беззвучно рухнул на колени, из его носа и рта хлынула алая струйка, ярким, кощунственным цветом выделяясь на серой пыли пола.

Алексей замер, сжимая в руке крошащийся хлеб. Он не чувствовал ни гнева, ни ярости. Лишь леденящую, всепоглощающую пустоту. Он видел, как кровь растекается по шершавому камню, и его мозг, привыкший к анализу, бесстрастно зафиксировал: «Фонетическая коррекция. Успешно».

Он посмотрел на свой «хлеб из пыли», на окровавленный пол, на свою руку, где руны языка-матери пульсировали в такт его собственному страху. Каждое слово здесь было насилием. Даже хлеб. Даже молчание. Даже мысль. Он медленно, очень медленно разжал пальцы, и серый блинчик бесшумно упал в лужу крови, превратившись в липкую, бесформенную массу. Он не мог есть. Не сейчас. Не после того, как только что увидел, во что превращается человек, допустивший малейшую ошибку в единственно верном произношении этого ада.

Эпизод третий.

Воспоминания.

Ночь вжалась в барак сырым, промозглым ветром, но сон бежал от Алексея, как сказитель от имперских цензоров. Он лежал с открытыми глазами, вглядываясь в слепую темноту, вызывая в голове образы прошлого, словно багром, цеплялся за обрывки утраченного за день. Он пытался вытянуть из небытия не тень воспоминания – а ее плоть. Ее живой, обжигающий вкус. Вкус тепла очага в доме матери, где воздух был густ, как забродивший мёд, от дыма и сушёных трав, горьковатой полыни и сладковатой иван-чая. Звук её голоса, низкого, певучего, – голоса, который умолк и был вытеснен мертвенным, металлическим гулом цитат из Грамматикона, когда отец нашел его и “спас” от «семантической заразы» за чёрными, отполированными до зеркального блеска стенами Имперской Академии.

Мыслями он уползал в старые сказки – отголоски суровой Эпохи Клинка, а то и древнейшего, дописьменного Шёпота. Он видел их внутренним взором: вот, укрывшись от пурги, у чадящего огня на стоянке великого каравана, стоит, как живой укор Империи, маг- сказитель. Его лицо изборождено морщинами-картами Пограничья, а глаза горят огнём, который не способны погасить никакие семантические бури. Под аккомпанемент пронзительных криков заклинательных птиц он творил путь из ничего – из гортанного звука, из сгустка дыхания, из общей для всех слушателей веры. Это была живая, текучая память-река, против стоячего, болотного озера имперских чернил. Не чернила и свитки, а устная традиция, передаваемая из уст в уста, позволяла им творить путь буквально из ничего. Они были необходимостью, живым упрёком идеальному лику Империи, который та не могла стереть, а потому жаждала упаковать в свитки, систематизировать, абсорбировать, обезвредить – вырвав из неё душу.

Мать Алексея была плотью от плоти того древнего племени – последних хранителей Устного Слова, осколка тех самых сказителей. Её род, говорят, вёл свою линию ещё от тех, кто слушал шёпот самих умирающих богов. Они пережили смену эпох, но пали перед самым безжалостным врагом – Великой Редактурой. Их не завоевали. Их не убили. Их… отредактировали. Вычеркнули, как описку на полях истории.

Как его отец, восходящая звезда Академии, сошелся с дочерью потомственных сказителей? Этот вопрос жег его изнутри. Была ли это любовь? Похищение? Лингвистический интерес к «живому артефакту»? Он не знал. Единственное, что осталось – смутный образ да привкус на языке. Сладковатый мёд и горькая полынь. И от этого воспоминания в груди вспыхивало короткое, болезненное тепло.

Повинуясь импульсу, рождённому на грани сна и яви, он протянул руку. Ногти впились в сырую, плесневелую штукатурку стены, сковырнув пласт холодной, податливой глины. Включилось тело, помнящее то, что отринул разум. Дрожащими пальцами, сквозь нарастающую жгучую боль, что поднималась от рун на правом запястье (имперское клеймо, запрещающее самовольное письмо), он начал выводить на глиняной табличке кривой, пляшущий знак – один из тех, что видел в детстве. Знак, который не имел изобразительной формы, ибо рождался каждый раз заново в горле сказителя. Знак Пути. Знак Дома. Это был не акт письма – это был акт воспоминания, совершаемый всей плотью.

Знак, лишённый силы живого голоса, был мертворождённым. Он не просох – он будто бы сгорел изнутри, почернел, съёжился и осыпался жалкой горсткой праха, пахнущей пылью и тоской. И в тот же миг, в наказание за эту ересь, лигатуры на его левой руке – врезанные в плоть цитаты из Грамматикона – вспыхнули ослепительным, холодным огнём. Ощущение было знакомым и ужасным: будто изнутри выжигали саму душу воспоминания, выскабливали дочиста кости черепа, оставляя лишь безвкусный и беззвучный пепел пустоты. Алексей, не в силах даже вскрикнуть, сдавленно всхлипнул, вжимаясь в жесткую, колючую постель, и вкус полыни и мёда наконец окончательно уступил место едкому железу собственной крови, он кусал губы.

Память была выжженной, как и всё из той, предыдущей жизни. Но это воспоминание всплывало часто, особенно в те ночи, когда боль от свежего шрама-слова не давала уснуть.

Тот день должен был стать одним из лучших. Церемония награждения лучших выпускников Академии. Он, Алексей, стоял в первом ряду, его мундир лёгким, но ощутимым грузом имперского признания давил на плечи. Сердце билось не от волнения, а от гордости. Он поймал на себе взгляд наставника Варо – тот кивнул, почти незаметно, и в его обычно холодных глазах Алексей увидел нечто вроде одобрения. Признание. Он был сыном колонизатора и колонизированной, гибридом, уродцем – но его гений перевешивал все его недостатки происхождения. Система принимала его.

Воздух в Зале Слов был густым от запаха старого пергамента, дорогих чернил и скрытого напряжения. Здесь собиралась будущая элита Империи – инквизиторы, управляющие шахтами, архитекторы реальности. И он был одним из них.

И вот, между скучными речами и вручением наград, на сцену вывели его.

Бродячий декламатор. Живой экспонат. Человек в зелёном костюме, расшитом призрачными буквами мёртвого языка. Эхо. Его пригласили как изысканную шутку, как доказательство абсолютной победы Империи – посмотрите, мы не просто уничтожаем культуры, мы превращаем их в украшение для наших праздников.

Алексей смотрел на него с лёгким презрением, которое ему привили. Живой мертвец. Торговец наследием. Какое жалкое существование.

Декламатор начал. Звуки лились безупречно, выхолощенно, красиво. Идеальная фонетическая оболочка без смысла. Алексей мысленно разбирал произношение, находя крошечные погрешности – следы неимперского происхождения. Он был виртуозом, и это зрелище было для него упражнением в превосходстве.

И вдруг… что-то пошло не так.

Не ошибка. Не сбой. Нечто иное.

Гортанный звук, который должен был быть чистым и отточенным, вдруг сорвался в низкий, хриплый, почти звериный выдох. Словно не человек его произнёс, а сама земля. А следующее слово… он произнёс его с диким, архаичным ударением, которого не должно было быть. Оно прозвучало некрасиво, режуще, живо.

Алексей вздрогнул, будто его ударили током. Он даже не понял почему. В его ушах, воспитанных на строгих канонах Имперского языка, этот звук резал слух. Но где-то глубже, на уровне крови, унаследованной от матери, что-то дрогнуло и отозвается смутной, болезненной тоской. Это было похоже на забытый запах из детства, на обрывок мелодии, которую пела мать, но которую он старательно вытеснил из памяти.

Он не видел всего зала, не видел больше ничего. Только этого человека на сцене, в котором вдруг что-то проснулось и на мгновение прорвалось сквозь годы дрессировки.

Он почувствовал на себе взгляд. Резкий, как удар лезвия. Это был Варо. Его наставник видел не только декламатора, но и его, Алексея, реакцию. Видел мимолётное замешательство на его лице.

Церемония продолжилась. Когда Алексей поднимался за своей наградой, рукопожатие Варо было твёрдым и холодным. Гордость вернулась, но теперь она была смешана с сомнением.

Позже, когда торжества стихли, он нашёл Варо в его кабинете. Воздух там всегда пах морозом и старыми книгами.

– Наставник, этот декламатор… – начал Алексей, всё ещё находясь под впечатлением. – Вы слышали? В его произношении… там была какая-то архаичная черта, не соответствующая канонической реконструкции. Это же целый пласт… —

Варо поднял на него взгляд. Неодобрительный. Холодный.

– Алексей, – голос Варо был ровным, без эмоций, как всегда, когда он произносил что-то важное. – То, что ты услышал, – это не «пласт». Это шум. Фонетическая диковинка, не более того. Не трать свой дар на эхо. Не отвлекайся на фонетические курьёзы.

Он сделал паузу, давая словам улечься.

– Настоящая работа – впереди. Систематизация. Контроль. Созидание. А не копание в прахе мёртвых языков. Запомни это.

Тогда, польщённый доверием и подавленный авторитетом наставника, Алексей кивнул. Он посчитал это проявлением заботы, строгого наставничества. Варо видел его потенциал и не хотел, чтобы он растрачивал его на ерунду.

Теперь, в смраде шахт, с телом, исполосованным шрамами-словами, он понимал истинный смысл тех слов.

Это был не совет. Это был приказ. Приказ забыть. Приказ игнорировать зов крови, тот самый зов, который на секунду прорвался через идеальную имперскую выучку. Варо уже тогда, в тот момент его триумфа, вырезал из него кусок живого, чувствительного языка и заменил его мёртвой, имперской догмой.

Он вспоминал того декламатора – Эхо. Человека, который торговал своим наследием и в чём-то был таким же предателем, как и он сам. Но в тот миг сбоя, в той архаичной интонации, он был честнее его. Его язык жил, даже в таком унизительном рабстве.

И Алексей задавался вопросом,лежа на нарах и укутываясь в в шершавую ткань старого пергамента: что, если именно это «эхо», это «копание в прахе» и была та самая настоящая работа? И Варо знал это. И потому приказал забыть.

Это воспоминание стало для него не утешением, а ещё одним шрамом. Шрамом от того, как из него вытравливали самого себя, и он, юный и глупый, добровольно подставлял шею под нож имперского порядка.

Следующее воспоминание было холоднее самой ночи с ее колючим ветром, что терзал барак.

Воздух в коридорах Академии был прохладным и стерильным, пахнущим запечатанными свитками и остывшим камнем. С момента торжества прошло два года, и Алексей, находился по прямым подчинением командора Люциуса Варо. Ему нужно было обсудить с Варо интересную находку, корреляцию древних рун и некоторых песнопений, которую он обнаружил в экспедиции в тоннелях безымянных. Он видел, как Варо скрылся в восточном крыле, в служебных кабинетах.

Подойдя к тяжёлой дубовой двери с табличкой «Командор II разряда, Сектор Фонетического Анализа», он уже было собрался постучать, но услышал за дверью приглушённые голоса. Один принадлежал Варо, другой был ему незнаком – низкий, скрипучий, словно пересыпающий сухие листья.

Алексей замер. В Академии не приветствовалось подслушивание, но что-то заставило его прильнуть ухом к прохладной древесине.

«…стабильность образца под вопросом, – говорил незнакомый голос. – Наследственный груз. Мы не можем допустить инфицирования корпуса».

«Образец демонстрирует выдающиеся результаты, – холодно парировал Варо. – Его когнитивные функции и лингвистическая чистота находятся на уровне, превышающем стандарты для его… происхождения».

«Происхождение – вот его ахиллесова пята, Варо. Вы же понимаете. Это не просто диалектизм или региональный акцент. Это системная ересь, вшитая в ДНК. Язык его матери – это не язык. Это вирус. Семантический паразит, способный в любой момент реактивироваться и разрушить всё, что мы в него вложили».

Алексей почувствовал, как по спине пробежали ледяные мурашки. Он слышал, как сжимается его собственное сердце.

«Я контролирую ситуацию, – голос Варо звучал плоским, лишённым всяких эмоций, как зачитанный доклад. – Процесс ассимиляции проходит успешно. Все очаги спонтанной языковой активности были подавлены в зародыше. Мы проводим регулярную… семантическую стерилизацию. Любые проявления архаичного синтаксиса купируются на уровне нейронных связей».

«Стерилизация – это не лечение, Варо. Это сдерживающая мера. Вирус нельзя вылечить, его можно только изолировать или уничтожить. Вы растите потенциальную бомбу замедленного действия в самом сердце Академии. Один прорыв, одна случайная фонема…»

«Риск просчитан и минимизирован, – отрезал Варо. – Он представляет для нас большую ценность как изученный, контролируемый случай гибридизации. Его успех – лучшее доказательство мощи нашей системы. Мы превратили угрозу в инструмент».

«Инструменты тоже ломаются. И когда этот сломается, осколки полетят в вас. Рекомендую ускорить процедуру полного мнемонического замещения. Удалите всё, что связано с источником заражения. Оставьте только голый функционал. Это самый гуманный выход… для всех».

За дверью послышались шаги. Алексей отпрянул, прижимаясь к холодной стене противоположного коридора. Его било мелкой дрожью. Он не осознавал, что плачет, пока солёная влага не коснулась его губ.

Из кабинета вышел высокий, исхудалый мужчина в мундире цензора с нашивками Сектора Биолингвистической Безопасности. Он даже не взглянул на Алексея, растворившись в полумраке коридора.

Через мгновение в дверном проёме появился Варо. Его взгляд упал на Алексея. В его глазах не было ни удивления, ни гнева. Лишь лёгкая усталость, как у учёного, наблюдающего за непредсказуемым, но предсказуемо опасным подопытным.

Эпизод четвертый.

Цена тишины.

Гул был иным. Не низким, ровным стоном самой шахты, извлекающей смысл из живых руд, а коротким, сухим, как щелчок ломающейся кости. Затем – тишина. На миг – абсолютная, оглушительная, что было страшнее любого грома. И потом – нарастающий рокот, будто каменная болезнь пробежала по лёгким гиганта.

– Обвал! – чей-то голос, сорванный в крик, был тут же поглощён нарастающим грохотом.

Свет дрогнул и погас, сменившись кромешной, давящей тьмой. Пыль, густая и удушающая, запахом «костной муки» и страха, ворвалась в лёгкие. Послышались короткие, обречённые выкрики, приглушённые рёвом рушащейся породы. Где-то рядом, в боковом штреке Логараҥ. Там, где двадцать минут назад он видел лица. Не «единицы», не «экземпляры» – людей. С потухшими глазами, но ещё дышащих.

Алексей прислонился к сырой, дрожащей стене, чувствуя, как вибрация проходит через кость. Его первая мысль была животной, бессознательной: бежать. Бежать по главному штреку, пока этот каменный гроб не сложился и для него. Инстинкт, выжженный месяцами на шахтах, кричал одно: выжить.

Но потом он услышал это. Не крик – слабый, детский стон, прорвавшийся сквозь грохот. И этот звук ударил по нему больнее, чем любой имперский приказ. Он был голым, лишённым всякой семантики, чистым страхом живого существа, которое не хочет умирать.

И он понял, что уже бежит. Не к выходу – назад, к источнику гула. Его ноги, привыкшие к покорности, несли его вопреки воле. Его разум, отточенный Академией, уже просчитывал параметры: объем обрушения, структура породы, давление. Он был лингвистом. Его оружием были слова. Но сейчас нужен был не анализ, не стабилизация – нужен был взрыв. Акт творения через разрушение.

Он ворвался в соседний штрек. Пыль стояла стеной, сквозь неё пробивался тусклый свет аварийных кристаллов, выхватывая из мрака картину ада. Глыбы спрессованных свитков и каменной породы перекрыли проход, заживо похоронив группу шахтёров. Из-под завала доносились приглушённые стоны.

Надсмотрщик, тот самый, со шрамами от драк, метался у груды обломков, его лицо было искажено не страхом, а яростью – яростью на сбой в работе механизма. Он что-то кричал, но слова тонули в грохоте. Алексей увидел, как он заносит молоток, чтобы добить того, кто мешает работать, кто своим стоном вносит диссонанс в симфонию смерти.

– Прочь! – голос Алексея прозвучал хрипло, но с незнакомой ему самому властью.

Надсмотрщик замер, его маленькие глазки-угольки уставились на Алексея с немым вопросом. Алексей оттолкнул его, встав перед завалом. Его руки дрожали, но не от страха. От знания цены.

Он знал заклинание. Сложное, запретное. Ритуал «Расхождения Смысловых Пластов». Его не учили этому в Академии – он подсмотрел его в архивах отца, в черновиках, помеченных грифом «KOR'G'TH». Оно использовало энергию не памяти, а связи. Разрывало физическую материю, временно разводя её по разным семантическим полочкам. Цена была не в боли. Не в крови. Цена была в нитях, что связывали его с миром.

Глубокий вдох. Воздух с вкусом пепла и смерти. Он протолкнул спазм в горле. И начал.

Звуки лились не из гортани – из самого нутра, вырываясь с внутренним разрывом. Это не было красиво. Это было грубо, архаично, по-звериному. Каждый слог прожигал ему сознание, как раскалённая игла. Имперские татуировки на левой руке не пылали – они выкрикивали ослепительной, белой болью, протестуя против этой лингвистической ереси. В ответ руны на правой вздулись и лопнули, и тёплая кровь потекла по пальцам, смешиваясь с серой пылью.

Он видел перед глазами не текст. Он видел ощущение. Тёплые, шершавые от работы руки матери, которые обнимали его в детстве, когда он просыпался от кошмаров. Запах полыни и мёда в её волосах. Тактильную память. Самую сокровенную, самую защищённую. Ту, что не стиралась имперскими догмами.

И он почувствовал, как она истончается. Не образ – плоть воспоминания. Как нить, соединяющая его с тем мальчиком, с тем теплом, рвётся.

Последний слог сорвался с его губ кровавым хрипом.

Тишина.

Не оглушительная – иная. Воздух перед ним дрогнул, будто плёнка на воде. Глыбы породы, свитки, балки – всё на миг потеряло чёткость, расплылось, как слово на мокром пергаменте. И с глухим, беззвучным вздохом – рухнуло в сторону, открыв проход.

Обвал остановился.

Алексей стоял на коленях, не в силах пошевелиться. Во рту – вкус железа и пепла, знакомый и тошнотворный. Но это было не главное.

Главное было – пустота.

Там, где всегда, с самого детства, жило ощущение – тепло материнских рук, их шершавость, их вес, – теперь была леденящая пустота. Как вырванный нерв. Он водил пальцами по своему плечу, пытаясь нащупать память того прикосновения, но чувствовал лишь холодную, мокрую от пота кожу. Он помнил факт: у него была мать, она его обнимала. Но само ощущение, сенсорная память этого тепла, этого уюта – исчезла. Стерта. Потрачена на заклинание.

Он сдавленно всхлипнул, ощущая, как по спине бегут ледяные мурашки. Он только что совершил чудо. Спас жизни. И заплатил за это частью своей души.

Из-за развала выползли первые выжившие. Их движения были медленными, автоматическими. Они смотрели на него пустыми, стёртыми лицами, не понимая, что произошло. Один из них, с морщинистым, покрытым пылью лицом, остановился перед Алексеем. Его губы шевельнулись.

Он говорил что-то на своём языке, на том самом, архаичном наречии, что сохранилось в глухих углах шахт. Слова благодарности? Проклятия? Алексей не понимал. Звуки ударялись о его сознание, как горох о стену – бессмысленным, чужим шумом. Заклинание, разорвавшее семантические пласты, стёрло не только его память – оно на мгновение разорвало и саму ткань понимания между ними. Он спас их жизни, но навсегда отрезал себя от их благодарности, от их человечности. Они снова стали для него чужими, немыми «единицами».

Шахтер, не получив ответа, недоумённо смолк. Его пустые глаза скользнули по Алексею без всякого узнавания, и он поплёлся дальше, за остальными, в гудящую тьму шахты.