Отголоски тишины

В центре огромного круга образованного стеной возвышалось большое здание, в верхней части увенчанное блестящим куполом с солидных размеров крестом. С высоты, если взглянуть, к примеру с какого-нибудь облака, проплывающего в вышине, оно само выглядело большим равносторонним крестом. Два крыла здания, углом обращенные в сторону ворот являли собой церковь, в праздники открытую не только для обитателей монастыря, но и для простых прихожан. В двух других, спрятанных от любопытных глаз стеной и множеством деревьев, расположились кельи монахов, библиотека и множество других помещений, о назначении многих из которых я так и не узнал.

В глубине двора вдоль стены выстроился неровный ряд амбаров, сараев, конюшен, правда, я не помню, чтобы хоть раз слышал ржание лошадей. Все что требовалось для жизни монастыря, подвозили крестьяне на своих же конях.

Все это, всю картину целиком я увидел позже, гораздо позже, первое же впечатление – церковь. Именно с нее началось знакомство с «моим», Свято-Васильевским монастырем. Да, в церкви было на что посмотреть. И не только внутри, снаружи тоже. Она поразила меня сразу, еще в первый день, когда нам с братьями удалось расчистить проход, да освободить от снега небольшую площадку перед входом, чтобы можно было открыть массивные двери.

Помню, я подошел к покрытым искусной резьбой дверям, обрамленным великолепной лепниной, запрокинул голову и посмотрел вверх. Оттуда, снизу здание казалось просто огромным. Большой крест, на котором играли отблески заходящего зимнего солнца, медленно плыл в синеве небосвода. Он касался белоснежного облака, казалось, вот-вот с небес сойдет ангел, и, направляясь по тонкому лучику солнца, спустится вниз…

Величие снаружи, а войдешь внутрь, так и вовсе дух захватывает! Прежде всего – свет. Поразительный, удивительный, нереальный! Тусклые лучи солнца пробивались сквозь огромные витражи и разноцветными зайчиками плясали по полу, по стенам. Все сразу становилось таким живым, таким величественным, пронизывало всего, вселяло благоговейный восторг с ним трепет. Чуть постоишь и накатывают волны суеверного страха перед той силой, что гораздо сильнее всего, что только может представить себе человек.

Не уступал великолепием и куполообразный потолок. Удивительной красоты роспись, непередаваемая полнота оттенков. Представь только: высоко на фигурном своде, словно живые, сонм святых, средь них в полный рост стоит Христос на белоснежном облаке, точь-в-точь как то, которое я видел снаружи. Стоит и смотрит вниз, на тебя. Даже не просто на тебя, он смотрит внутрь тебя, заглядывает в самые потаенные уголки души, смотрит и спрашивает, а правильно ли ты живешь? С чистыми ли помыслами явился в дом Божий?

На стенах фрески не менее реалистичные, не менее красочные. Некоторые, непередаваемо прекрасны, иные, изображающие муки грешников, вызывают отвращение и суеверный ужас. В промежутках между фресками иконы, множество икон. Многие обрамлены ризами удивительно тонкой работы. Некоторые совсем простые и даже не помещены в рамы, но от того не менее яркие и не менее впечатляющие…

У противоположной от входа стены скрывая дверь, ведущую за алтарь, расположилось главное украшение церкви – триптих. Три картины, связанные как духовным наполнением, так и общим обрамлением. На его центральной, самой большой части, изображена Голгофа, на ее вершине крест с распятым Иисусом. На удивление реалистичное изображение. Вон как все мастерски нарисовано! И лицо и фигура, даже капельки крови и те, будто настоящие. Медленно еле заметно стекают они по сведенным судорогами рукам, вытекают из раны, из-под гвоздей, пробивших живую плоть. Кровоточат ссадины на лице, текут алые ручейки из ран, нанесенных венком терновым. Заливает кровь глаза Иисуса, застилает полный страданья взор, устремленный в небо. Его губы шевелятся, будто произносят молитву, обращенную к отцу своему небесному…

Рядом с ним, но при этом как бы вдалеке, два креста поменьше, на них тела Дисмаса и Гестаса, разбойников, распятых вместе с ним. Они не так четко прорисованы, благодаря чему взгляд постоянно возвращается к сыну божьему. Приковывают взор его мученья, проникают в сердце, в душу. Отзываются верой, откликаются благодарностью, ведь принял он муки за всех нас грешных…

Пространство под ним от горизонта и до основания креста, заполнено людьми и так мастерски изображенными, что просто диву даешься! Представь, прорисована каждая черточка лица, каждая, пусть самая мельчайшая деталь, понятна каждая эмоция! Вот группа людей, не иначе как последователи – смиренно молятся, держась поближе к спасителю. Там, одаль другая – радостно смеются, а один из них, толстяк с горящими злобой и ненавистью глазами, весело хохочет, тычет пальцем в сторону распятий, не иначе как упивается мучениями казненных!

Море людское, море эмоций. Сверху же иное море – небесный океан. Бурлит, кипит. Просто над головой у Иисуса расползается черная туча – надвигается гроза…

По сторонам от большого холста два других, несколько меньших. Правый иллюстрирует скорбь матери распятого – Богородицу Марию. Она изображена в полный рост, стоит, повернувшись к сыну и в скорби низко наклонила голову. По бледной щеке медленно стекает, блестит, словно настоящая, слезинка.

Левая часть триптиха, на ней другая женщина – Мария Магдалина. Обе эти картины словно зеркальное отражение. Эта женщина также стоит, повернувшись к Христу. Также склонила голову, только в отличие от Богородицы, одежды на ней не черные, а белые. В руках она сжимает белую розу и, сжимает так крепко, что с ладони проколотой шипами по стеблю медленно стекает ручеек алой крови…

– Нравится? – послышалось за спиной.

Мне действительно нравился триптих. Уже неделя прошла с того часу как я попал в монастырь и с тех пор я ежедневно задерживался у него. Стоял, не двигался, не в силах отвести взгляд.

От неожиданно громкого средь тишины церкви голоса я подскочил на месте и резко обернулся. Позади меня стоял отец Феофан со своим уже привычным слегка виноватым выражением лица. Он так же смотрел на картину.

– Очень нравится. Сколько смотрю, столько и удивляюсь, как человек смог так натурально изобразить, это какой же талант должен быть, какая вера!

– Действительно красиво. Этот триптих – наше маленькое чудо. А создал его не мастер живописи, а простой шорник из соседнего села. Единожды ему было видение матери Божьей. И вот он, никогда ранее не бравший в руки кисть, изобразил, – настоятель медленно кивнул и почему-то густо покраснел. – Теперь же мы смотрим на результат.

– А можно будет как-нибудь увидеть этого святого человека?

Отец Феофан только развел руками.

– Да где там! Умер, давно умер. Можешь расспросить деда Петра, он его должен помнить, они родом из одного села.

– Жаль. Наверное, истинный христианин был покойный!

– Вовсе нет! Только за год до смерти смирным стал, после видения, а раньше из корчмы не выгонишь. Пил беспробудно. Напьется – буянит! Еще и здоровый был. Четверо с ним не могли совладать! Единственно, что могло его остановить во хмелю, так это огреть оглоблей из-за угла по спине, да что есть силы. Пока не проспится спокойствие… – отец-настоятель замолчал на минуту и виноватым тоном добавил: – Это мне дед рассказывал!

– Удивительно, а я думал…

– Нет, все логично, чему тут удивляться? Так всегда и бывает. Ведь если человек достойный, верующий, ему и так дорога в рай. Ему для веры чуда не надобно. А вот ежели наоборот, так тут только через видения путь во… смирение…

Мой взгляд снова вернулся к триптиху. Настоятель, тем временем, обращаясь уже не ко мне, а к самому себе, продолжал:

– Действительно, красиво. Даже и не знаю, снимать или нет…

– Кого снимать, – пробрался в его размышления я.

– Так вот его. Прошлой осенью епископ приезжал, три дня у нас гостил, все хвалил, все его радовало. Вот только триптих наш его обеспокоил. Говорит, образ сомнительный. Видишь слева Мария Магдалина. Именно эта часть ему не понравилась. Говорил, заменить надо. Чтобы смятение не сеять…

– А почему он сомнительный? Мария Магдалина, она же святая, равноапостольная!

– У нас, православных, да, а вот у католиков, ее образ трактуется не столь однозначно.

– Странное дело! Неужто нам на них ровняться? Наша вера единственно правильная!

– Так-то оно так. Но епископ наш человек мудрый и дальновидный, уверен, у него есть причины для подобного рода высказываний. Говорил, все беды от женщин… Пожалуй, достаточно отвлеченных разговоров. Это не та тема, на которую нам с тобой рассуждать. На то есть умы, лучше наших. Я ведь тебя по делу разыскивал. Идем, надо письмо составить архимандриту Оресту. Заодно и мне покажешь, что за премудрость такая вся эта тайнопись!

Монотонная и плавная монастырская жизнь. Вся суета, вся спешка осталась там, за высокой стеной. Именно за стеной. Я уже начал забывать, что между мной и моей привычной жизнью не только высокий забор, а еще и пропасть времени. Да и какая разница, что тогда, что сейчас? В чем отличие? Разве только мобильного телефона нет, а еще пульта в комплекте с телевизором. На мой взгляд, плюсов в этом гораздо больше чем минусов.

Весь почет, который прочил мне дед Петро в день прибытия, свелся к ежедневной аудиенции в кабинете отца-настоятеля, ведению документации монастыря, и (мое любимое занятие, вот почему я не разведчик!) составлению зашифрованных посланий. Помимо этого я исполнял и множество других возложенных на меня послушаний. Простых и понятных. Занимался уборкой, помогал на кухне, а с приходом тепла работал на полях. Тем временем игумен Феофан выхлопотал для меня разрешение остаться в Свято-Васильевском монастыре. Сам я не возражал, хотя будучи послушником, вполне мог иметь свое мнение. Не представляю, как к этому отнесся отец Орест, ведь я даже не знаю кто это. Нет-нет, да и проскакивали странные мысли: «Вот любопытно, если бы он к нам приехал, что бы он сказал, увидев меня? Любопытно, я похож на того послушника Ивана, которого он отправил в долгий зимний поход? А может, не просто похож, может он это и вправду я?».

Подходила средина осени. Да, без малого год прошел с той поры, как я, в самом буквальном смысле, свалился в Свято-Васильевский монастырь. Как-то само собой возникло желание, созрело решение, я понял, что готов и начал готовиться к постригу. В день, который настоятель назвал самым главным в моей жизни, а я искренне с ним согласился, собрались все братья. В связи с таким торжественным событием игумен надел свою праздничную черную мантию со скрижалями. Братья тоже, хотя их повседневная одежда мало чем отличалась от праздничной, выглядели нарядно-торжественными.

Почему-то я разволновался. Наверняка так оно и должно было быть. Что ни говори, не каждый день тебя постригают в монахи! Я же так разнервничался, что напрочь забыл весь ритуал. Кажется, все предельно просто: трижды игумен приказывает подать ножницы и трижды их отвергает, проверяет насколько сильно мое стремление. Как сейчас вижу, вот первый раз подаю ему их, он отводит мою руку, тут я и растерялся, смотрю на него, расстроено, если не обижено. Только взгляд перевожу с ножниц на настоятеля, затем обратно. Хорошо хоть брат Михаил, старейший в монастыре приблизился и прошептал:

– Подавай еще раз, все так и должно быть!

Только за третьим разом, как и полагалось по традиции, скорее согласно ритуалу, убедившись в непоколебимости моего решения, игумен принял ножницы, поднял их над головой, будто показывая окружающим, накрест выстриг мне волосы, приговаривая:

– Во имя отца и сына, и Святого духа. Нарекаю тебя братом Иоанном, на знак полнейшего отречения от жизни мирской для служения Господу нашему…

Он еще долго что-то вдохновенно говорил, но, сознаюсь, я его уже не слушал. Я внимательно следил за братом Михаилом, который извлекал из сундука хитон, мантию, рясу да пояс. Казалось такая нехитрая монашеская одежда, а какие хитроумные названия ей придумали! Не один день прошел, пока я запомнил, что да как называется. Но это было потом. Тогда же меня одели, отец Феофан еще раз перекрестил, дал коснуться губами большого креста и с тем стал я самым настоящим монахом.

А время все продолжало свой стремительный полет. Приближалась памятная дата. Еще несколько недель и исполнится ровно год, первая годовщина моего пребывания в монастыре. Подходила к концу осень, с каждым днем погода становилась хуже. Чуть не каждый день сильные и по-настоящему холодные дожди вымывали и без того чистый монастырский двор. С каждым днем все сильнее хотелось, чтобы поскорей наступила зима…

Глава двадцать девятая

– Случилось, случилось! Да еще и такое случилось! – дед Петро махнул рукой и снова приложился к бутылке…

Да, каюсь, я не должен был так поступать. Не имел никакого права. Морального. Неправильно это, как минимум, нечестно. Но, увы, другого выхода не было. Я должен был узнать, что произошло, выяснить любыми доступными средствами! Потому, вместо того чтобы как обычно после вечерни идти в отведенную мне келью и ложиться спать, я пробрался в каморку привратника. Пробрался не просто так, а с одной единственной целью – разобраться во всем.

За то время, что я провел в монастыре (повторюсь, без малого год) я неплохо изучил характер деда Петра, а с ним и его привычки. В первое время лишь дотерпев до начала вечерней службы, он причащался у себя в каморке. Что поделать, любил дед это дело! Но как-то однажды ему не повезло, он попался на глаза настоятелю, будучи изрядно выпившим и с тех пор держался изо всех сил, не пил до того момента, пока не убедится, что настоятель отправился спать. Потихоньку это вошло в привычку, позже стало частичкой характера, а если с привычкой еще можно бороться, то против характера не попрешь…

На это я и рассчитывал. Дождался того момента, когда отец Феофан заглянет к привратнику. Пройдет темной аллеей в сторону ворот и вернется обратно. Выждал еще минутку, спрятавшись в темном углу, потом направился в каморку к деду Петру и, конечно же, застал его на горячем. Тот как раз извлекал бутылку из-под топчана.

– Нет! Не имею я права тебе рассказывать. И не только тебе, никому, пусть даже пытать будут! – первым делом запротестовал дед.

– А пить в монастырских стенах право имеете? – стараясь говорить как можно более угрожающе, парировал я. – Что будет, когда настоятель узнает? Когда я ему все расскажу!

Сразу сознаюсь, выдавать старика я вовсе не собирался. Не в моих это правилах. Кроме того, я ведь у него частенько бывал, он не раз при мне выпивал, это своего рода тайна у нас такая общая. Так что нет, я бы точно не смог. Да и просто привратник, очень хороший человек, нельзя хороших людей обижать! Кроме всего прочего в свое оправдание хочу заметить – деду самому хотелось рассказать, еще как хотелось! Да он даже на месте не мог усидеть, так и подмывало поделиться страшной тайной…

– Хорошо, хорошо, только и ты будь человеком! Побожись, что настоятель не узнает, откуда слух пошел!

– Мое вам слово. Не узнает он ни об этом, ни о… – я указал рукой на початую бутылку, – вон том!

Дедушка потер руки, прокашлялся, он уже было открыл рот, чтобы начать рассказ, но вместо этого энергично замотал головой.

– Нет, не могу я так. Надо принять, чтобы в горле не першило.

Он приложился к бутылке…

– Слушай. Значит, было это позавчера вечером. Вот-вот вечерняя служба должна была закончиться. Я, как и всегда, был на страже. Охранял. Казалось, все как обычно, ничего примечательного. Все, как и в другие дни, только помнишь, гроза была. Страшно! Не удержался я, выпил немножко, ну чтобы гремело не так громко, как вдруг слышу, а гремит-то совсем рядом! Да какое там «рядом», просто здесь, под дверью, только с той ее стороны! Я дважды перекрестился – а оно все равно гремит. Напротив, стало даже чуточку громче. Начал «Отче наш» читать – стучит, не утихает! Я уже чуть было зарок не дал, – он кивнул на бутылку. – Пусть, думаю, только перестанет, забуду и не коснусь пакости этой. Вот как страшно было!

– Ну, это понятно, гроза, а дальше что?

– Точно подметил, гроза. Правильно! И было это как раз до обета моего, до зарока. Вовремя я остановился, понял – никакой это не гром! Это кто-то ногой в дверь колотит!

– Ну и кто же это был? – почти расстроился я.

– Не перебивай! А то забуду о чем разговор. Так вот, стучат, значит. Мне, сам понимаешь, в подобных случаях полагается вопросы задавать. Спрашивать, кто заявился, зачем, почему, цель визита. Разговор надо вести, потому я еще раз перекрестился, взял дубину, вон она под лавкой лежит. Поверь мне старому, дубинка в наше время в разговоре очень даже полезная вещь! Значит мы вдвоем (в смысле, я и моя дубина) подошли к двери. Хоть я и вооружился, а все одно страшновато. Дверь открывать не стал, отворил только окошко слуховое, да. Открыл, а там темным-темно. Выдавил из себя: «Кого это…», в смысле, кто там, спрашиваю. Тут молния как блеснет, настоящая, яркая. В одно мгновение я успел разглядеть карету, всю в гербах, да еще и четверкой гнедых запряженную. Это вот как было, смотри сюда!

Дед взял дубинку, подошел к двери, опустил окошко и показал пальцем в темноту ночи.

– Ага, именно так все и произошло. Вон там она остановилась. Карета. А просто под моей дверью юноша стоял, худой, бледный. Тут еще ветер разгулялся, гудит, шумит, страсть! Паренек что-то кричит, а я ни слова не разберу. Тогда он махнул рукой в мою сторону и бросился к карете. В это самое время, сквозь просвет в облаках луна выглянула. Благодаря ней, я уже хоть что-то начал различать в кромешной мгле! Вижу, распахнул он, значит, дверку, запрыгнул внутрь. В повозку, значит. С минуту его не было, аж тут смотрю, выносит он из кареты женщину.

При этих словах дед Петро подскочил на месте, прошел несколько шагов по комнатке, остановился. Оглянулся на дверь, махнул рукой, сел, снова встал.

– Нет, не так все было. Не выносит. Куда ему! Правильнее будет сказать, вытягивает. Не мог он ее на руки поднять. Тянет ко мне. Что мне оставалось делать? Открываю дверь, помогаю занести… ее. Положили вон туда на лавку. Смотрю, а парнишка так и бегает вокруг нее, так и бегает. Я же, – он снова приложился к бутылке, скривился, на миг даже показалось, что еще немного и заплачет. – А я уже слишком старый, чтобы не понять – мертва она! Такие вот дела. Какие мои действия? Ясное дело, бегу к настоятелю и так, мол, и так, такое, говорю игумен, приключилось. Он за мной, точнее я за ним, не те у меня годы, чтобы столько бегать. Возвращаемся. Заходим в каморку – вижу, юноша на коленях стоит. Склонился он над телом, заплакал, надрывно так, голову наклонил, шляпа упала. Присмотрелся я, а он и не юноша вовсе!

– Это как? – удивленно выговорил я. Мне на мгновение показалось, что дед сегодня перебрал. А может еще тогда, позавчера…

– Он – девушка! – подняв вверх указательный палец, торжественным голосом продекламировал дед. Замолчал на мгновение, посмотрел на меня и, будучи удовлетворенным моим растерянным видом, добавил. – Да, девушка, молоденькая. Вот!

– И…

– Не икай! Будешь меня перебивать, тогда всего не узнаешь. Так вот, что же дальше? Уже почти забыл. Ага. Узнав, что ее спутница мертва, девушка так и упала без чувств. Игумен мне – заведи мол, лошадей в конюшню и позови кого-нибудь из братьев только тех, что постарше, нельзя покойницу оставлять здесь, отнесете ее в дальнюю часовню. Я, было, бросился к двери, собираясь за братьями бежать, но он остановил. Подожди, говорит, я девушку уведу. Не годится ей тут оставаться, потому как не нужно, чтобы кто-либо о ней знал…

– Куда уведу? В смысле куда увел?

– А ты как думаешь? С той стороны голая степь, а с этой – монастырь. Соображаешь?

– Получается, она здесь? Женщина, в мужском монастыре?!

– Лично я думаю так. Она не женщина, она беглянка, как это, «ищущая убежища». Поскольку монастырь, это дом Господа нашего, нельзя отказывать просящему. И тут уже неважно, кто просит, от кого бежит, и просто беглец он или беглянка. Но это уже не мое дело. На то есть люди поумней нас с тобой. Потому мой тебе совет – не бери в голову. Так-то!

Вслед за этим «так-то», дед резко выдохнул и отправил содержимое бутылки в желудок. Сразу скривился, замотал головой и еще раз, но уже с удовольствием, выдохнул. Его губы расплылись в улыбке, правда, ненадолго, взгляд прикипел к пустой таре, в глубине глаз удовольствие медленно сдавало позиции, уступая место грусти, смешанной с искренним сожалением…

– Дедушка, а исключительно из любопытства – откуда вы ее берете? – я показал на пустую бутылку, которую теперь уже и вовсе печальный дед поставил у ножки стола. – Нет, серьезно, до ближайшего села верст пять будет, ведь не каждый же день вы туда ходите?

Как сказал величайший из разведчиков – запоминается последняя фраза…

Привратник лукаво улыбнулся, подмигнул и сказал:

– Да есть у меня одно устройство. Работает на всем чем угодно, от пшеницы до картошки. Зима, сам понимаешь, холодная, ночи длинные вот и запасаюсь. Одно плохо – запасы истощаются, а холода еще и не начинались. Надо что-то думать!

Так я получил информацию, расплатившись за нее покоем…

Поверь мне, любопытство – далеко не всегда полезная вещь. Более того, в большинстве случаев, как раз наоборот! Именно от его коварных происков пострадало немало хороших людей. Понимаю я это, сейчас понимаю, да и тогда понимал. Гнать бы мне его подальше, а нет, не удавалось, не получалось, не мог я себя заставить расстаться с ним, и именно оно проклятущее мешало мне жить спокойно…

Но это было позже. Тогда же, выслушав почти добровольную исповедь деда Петра, я решил – наглеть, так уже по полной программе! Напросился к нему на ночлег. Это единственно правильное решение, ведь зная монастырские порядки, я не сомневался – обойдя территорию, настоятель запрет дверь, а спать под открытым небом не было ни малейшего желания, не сезон!

Конечно, дед не возражал. Он ведь ничего не терял, наоборот, обретал. Ему доставался слушатель, не очень внимательный, зато слушавший его до самого утра. Именно так, за всю ночь я не сомкнул век. Что тут поделать, ну не мог уснуть, все не получалось. Ворочался, слушал деда, изредка поддакивал, рассеянно кивал головой.

Трудно сказать, что в большей степени мешало мне заснуть. Болтовня привратника? Очень даже вряд ли. От нее, как правило, клонило в сон. Скорее, виной тому монотонная монастырская жизнь, лишенная приключений, более того, малейшего намека на таковые. Надоедала она мне. В конце концов, без приключений скучно. И если они тебя не ищут, надо что-то делать, надо спешить им навстречу! Да? Нет? Не знаю. А может дело в том, что я все-таки еще не совсем забыл о той своей жизни, в которой было видение с каретой, четверкой лошадей и девушкой на козлах?

В чем бы ни была причина, провалявшись без сна до самого утра и дождавшись громогласного удара колокола, созывавшего обитателей монастыря на утреннюю службу, я принял решение. Решил, во что бы то ни стало разыскать незнакомку, поговорить с нею и разобраться, кто она, от кого скрывается и, главное, почему ее судьба так интересует меня!

Хорошая была идея, правильная. Но все оказалось совсем не так просто, как могло показаться на первый взгляд. Умеют монастыри хранить свои тайны. Во все времена умели, тогда умели, да и сейчас…

В поисках и сомненьях прошла неделя, ничего не изменилось. В своем «расследовании» я не продвинулся ни на толику. Из разговоров с братьями, я понял одно – о таинственной гостье знают только трое: я, дед Петро и, конечно же, отец-настоятель. И только он один знает, где она прячется. Хотя нет, на толику я таки продвинулся. Но не более. Я узнал, что женщина, которая умерла чуть не на пороге нашей обители, была близким человеком и доверенным лицом одного довольно известного человека. Известного в наше, в то наше время. Именно благодаря его содействию, в частности материальному, наш монастырь был основан и во многом благодаря нему, процветал. Сам благотворитель умер еще лет десять назад, его похоронили в монастыре, а на месте погребения соорудили небольшую часовенку. Она находилась в противоположной от ворот стороне двора. Вдалеке от входа, потому и именовалась «дальней».

Вот и все результаты. Маловато…

Но я и не думал сдаваться! Я верил, я старался. И результат не заставил себя ждать. Следующая неделя, очередные семь дней поисков и размышлений дали свои плоды. Да! Я узнал, где прячется незнакомка! Еще не узнал, почему, не узнал от кого, но уже точно знал где. Я точно…

Нет, надо быть последовательным.

Началось все с того, что я обратил внимание на очевидный факт, заметил наконец-то то, что не заметить было попросту невозможно – каждый вечер настоятель движется одним и тем же маршрутом! Ни шага в сторону. Выйдя из церкви (а выходил он всегда последним, что и не удивительно), он запирал дверь, останавливался на пороге, долго вертел головой, оглядывался, смотрел во все стороны. Далее, он сворачивал на широкую аллею, ведущую к воротам, следовательно, к каморке привратника. Первое время я не решался за ним проследить, и сразу по двум причинам. Первая – он легко мог меня заметить, слишком уж открытое место, там просто негде было спрятаться, а вторая, прямо противоречащая первой – он мог меня не заметить, вернуться и запереть дверь, оставив меня в одиночестве дожидаться утра на свежем воздухе. Слишком свежем. Я все не мог решить, какой вариант провала хуже. Но вот, как я уже говорил, на четырнадцатый день наблюдений я решился, рискнул и, крадучись, двинулся следом. Медленно шел, пригибался, как мог низко, старался слиться с не столь и высокими кустами, мысленно представлял себя тенью, мнил себя призраком.