Отголоски тишины

Земной покров, что тешил взор и будоражил воображение, оказался мягким, но вместе с тем упругим. Я пролетел сквозь его толщу, утрамбовывая и замедляясь. Мгновение и падение остановилось, оно ознаменовалось противным скрипом спрессованного снега и непроизвольным вздохом облегчения. А что, в принципе жаловаться не на что. Лишь с небольшой натяжкой могу заявить – посадка выдалась мягкой (главное до креста не долетел!). Вот только одной ногой я таки здорово обо что-то ударился.

Полежав минуту в сотворенной в результате затяжного падения берлоге, я замерз еще сильнее и тут-таки пришел к вполне логичному выводу – надо что-то делать! Для начала расширил углубление в нижней части снежного тоннеля, чтобы можно было присесть. Заодно раскопал доску. Копнул глубже – разглядел очертания двери, а это уже кое-что! Попробовал разрыть снег еще хоть немного, но куда там! Именно в том направлении летел я, утрамбовалось все так…

Тут я снова задумался. Не иначе как мысли, охлаждаясь, становятся медлительными и вялыми. Все не мог вспомнить, если человек оказывается под толщей снега, рекомендуют закапываться или откапываться? Наверное, откапываться. Хотя зачем снег ворошить, если есть дверь! Двери они ведь для того и созданы, чтобы одни в них стучали, а иные им отворяли. Правильная мысль! Стучу. Хорошая дверь, не иначе как дубовая и очень уж толстая. Звуконепроницаемая. Что ей мой кулак, я и сам своего удара не слышу, не говоря уже о тех, кто с другой стороны. Меняю тактику – стучу ногами. Обеими и одновременно. Совсем другое дело! Пусть простят меня хозяева за такую наглость, но выбор у меня простой. Мне или наглеть, или замерзать.

Очень скоро за дверью, с той ее стороны, послышалась возня. Что-то противно хрустнуло, кажется, были голоса, я расслышал громкий окрик, изрядно приглушенный толстыми досками, думаю, это было: «Подожди!», ну, или что-то в этом роде. Жду. Какой-то грохот. Упало что-то, или кто-то? Вот любопытно, а когда я падал, ведь тоже шум должен был быть. Я же сквозь снег просто как метеорит сквозь атмосферу пронесся. Неужели меня не слышали!

С другой стороны двери затихли все звуки. Я уже задумался, а не постучать ли еще. Ведь откроют только стучащим…

Прерывая ленивые размышления, дверь со скрипом ввалилась внутрь. Спрессованный снег посунулся вслед за массивной створкой, а за снегом, вернее, сидя на большом коме снега, в помещение въехал я.

Не в силах ничего предпринять, чтобы уйти от столкновения, я сбил с ног седого бородача, который от неожиданности попытался подпрыгнуть, но сразу упал, ударившись головой о низкий потолок. Далее я тоже упал и уже вдвоем мы покатились по деревянному полу небольшой комнатки. В дальнем углу я въехал головой в деревянную кадку, перевернул ее (хорошо хоть пустой оказалась!) и, остановившись, затих в углу.

Надо же столько грохота и все это из-за одного меня!

Мужичок поднялся первым. Он пробормотал что-то себе под нос и потер ушибленную макушку. Секунду рассматривал бардак, так неожиданно посетивший его каморку, тяжело вздохнул и словно только теперь вспомнил о нежданном визитере, повернулся в сторону лавки, кадки и меня. Внимательно осмотрел сбившего его с ног гостя, очень внимательно, буквально с головы до пят, затем обратно, мигнул глазами, раз, другой и выдал удивленным голосом:

– Вот это да! Ты откуда такой взялся? С неба упал, что ли?

Он еще раз окинул меня взглядом, потом посмотрел на потолок. Подошел к по-прежнему открытой двери, глянул на практически вертикальный шурф – результат моего полета сквозь толщу снега, покачал головой. Ловко поддел ком снега лопатой и препроводил его в потревоженную мною кадку. Снова повернулся ко мне.

– Ничего не понимаю. Ты из какого монастыря будешь, божий человек?

– Монастыря?

Я опустил глаза и удивленно посмотрел на себя. Получилось! На мне была длинная черная ряса на вид просто новая, какая-то веревка заменяла пояс, а вот под рясой ничего не оказалось, ничего кроме того, чем наделила мать-природа (как-то я не подготовился к зимовке!). Да, еще одно, что-то твердое и угловатое терлось о кожу на груди.

Это что-то оказалось плотным свертком – бумагой вложенной в грубый конверт. Письмо, наверняка. Пока я собирался с мыслями, мужичок забрал мою бумагу и подошел к большой свечке, одиноко стоявшей на столе. Присел на табурет, многозначительно крякнул и принялся водить пальцем по невидимым для меня строкам.

– А! Ну тогда все понятно! Чего же ты молчишь? Ты ведь из Спасовки к нам. Вот как оно получается, а мы тебя уже дня три выглядываем! Настоятель давно предупредил, как только явишься, сразу вести тебя к нему. В любое время суток. Но сам понимаешь, сейчас исполнить его приказание не имею никакой возможности. Вон как замело! Нет, но ума не приложу, как ты вообще дошел? Непостижимо. Ползком, что ли, по снегу?! Но, ты это, не стесняйся, подсаживайся поближе к огню, я сейчас еще дровишек добавлю, – он забросил в печку полено и замер, глядя на меня. – Подожди, это что же получается, ты из самой Спасовки так и шел, без валенок, без тулупа?

Я понял одно – человеку не хватает общения, потому он искренне обрадовался подвернувшемуся собеседнику. Вместе с тем в нем боролись две противоположности – недоверие к чужаку, в смысле, ко мне, и желание с кем-то поговорить, но опять-таки со мной. Что можно было ответить на его вполне логичное замечание, я не представлял. Не рассказывать же ему сказку о том, что, дескать, плыл я на облаке, поскользнулся и упал? Глупо. Надо было хоть письмо прочесть до того как отдавать его кому попало! Врать так с умом.

Из сложившейся ситуации виделся один выход, правильный и единственный – молчать. Что я и сделал. Неопределенно кивнул и протянул руки поближе к теплу. Будь что будет, а согреться не помешает.

– Подожди! – воскликнул мужичок. – Так ты шел Петровским трактом?

Молчу и киваю. Нет, не то чтобы я шел этим самым трактом, я, если совсем честно, даже и не подозревал о его существовании…

– Тогда все понятно. Вот ответь-ка мне добрый человече, какая пустая голова толкнула тебя на такой глупый, если не сказать больше, поступок? Кто же в наше время, будучи при памяти, путешествует Петровским трактом? Да еще и в одиночестве! Там, уже не скажу точно сколько, но лет пять как минимум, разбойники промышляют, да еще и какие! Вот помню прошлым летом шел я к родственникам в Захаровку, неподалеку это, верст с десять будет. И вот нечистый попутал, решил срезать путь, просто на тракт вышел. Что сказать, не побили и на том спасибо! Зато обобрали до нитки, все до последней копейки забрали, еще и на рубаху позарились, хорошо старая была, дырка на дырке. Оставили. Да что тут говорить, ладно меня, но если тебя, слугу Господа нашего, не пожалели! Даже и не знаю. Кроме тулупа, что-то еще отобрали?

Истинная правда – молчание золото! Вот сижу себе, молчу, а добрый человек сам вопросы задает, да сам же на них и отвечает. Может он и на мои ответы найдет? Ну, ничего, помолчу пока, там видно будет. Киваю, так, для поддержания разговора.

– Да, прав ты, безусловно, прав. Какие пожитки у монаха. Раздели да харчи забрали, – он звонко хлопнул себя по лбу. – Харчи! Ты ведь голодный, а я тебя байками кормлю. Это мы сейчас исправим, ходи сюда!

Старик достал из-под лавки полотняную сумку, пододвинул ближе ко мне, согревающемуся, большой табурет, разложил на нем все ее содержимое. Кивнул, мол, чем богаты. Взглянув на аппетитный натюрморт, я сразу же вспомнил, что изрядно проголодался. Да и понятно, кто знает, сколько я там, на облаке прохлаждался! Я ведь и сам того не ведаю.

Пока я подкреплялся, дед, не умолкая, продолжал говорить.

– Что тут сказать, неудачно ты объявился. Вот все вот это, – он обвел комнатку рукой, имея в виду то, что творилось за ее стенами, – все, что там намело это всего за одну ночь. Вот еще вчерашним утром морозно было, но солнечно. А уже ближе к вечеру такое началось! Да что я тебе рассказываю, ты ведь сам все видел. Чудо просто, что в живых остался!

Он воровато огляделся, извлек из-под топчана небольшую плоскую бутылочку, быстро перекрестился и несколько раз глотнул. От выпитого лицо гостеприимного хозяина покраснело, в воздухе запахло смесью спирта с ароматами трав. Дед громко икнул и взял со стола луковицу.

– Ты только не подумай я ведь не того. Я хоть и служу при монастыре, но всего лишь обычный мирянин, мне можно, – он понизил голос до шепота и заговорщицким тоном добавил. – Настоятель, правда, не приветствует, но, надеюсь, ты меня не выдашь?

Прожевывая очередной кусок, я энергично замотал головой.

– Вот и хорошо. Ты пойми правильно, я ведь не часто выпиваю, только зимой. А в холода, можешь мне поверить, лучшего средства от любых болячек нет, чем глоток моей настойки, да лучок к нему. Но ты не стесняйся, жуй! Один Бог знает, сколько ты не ел, – гостеприимный хозяин снова взялся за бутылку и лукаво улыбнулся. – Я бы и тебе предложил, но знаю, нельзя. А потому и не обижайся!

Второй подход прибавил красноты лицу старика и значительно разнообразил букет ароматов в помещении.

– Может, вы братья и правильно делаете, что не пьете, но мне старому привратнику при монастыре, оно ведь и…

– При каком монастыре? – не смог дольше молчать я.

– О, да я вижу, ты не только тулупа лишился. И голове досталось, правда? Понимаю. Все понимаю. Слушай, можно сказать, что тебе повезло, ты попал именно туда, куда и направлялся. Это монастырь святого Василия. Сейчас ты как бы еще и не в монастыре, ты у меня в каморке. Привратник я. Ну и голова моя старая, я же не сказал, как зовут-то меня! Тотчас исправим – я дед Петро, а дед Петро, это я. Касаемо того, кто ты, я знаю, у тебя в грамоте написано. Спасибо настоятелю, читать немного умею! – его голос прозвучал с такой гордостью, которую и подделать невозможно. – Вот, правда, глаза уже не те, что были лет пятнадцать назад. Старость, но то, что написано крупными буквами, я прочесть могу. Что ж будем знакомы, гость наш долгожданный, Иван!

Дед выпил за знакомство, я же протянул руку к своему письму.

Настоятелю монастыря св. Василия.

Любезный мой друг, уважаемый брат в вере, дражайший мой Феофан. Памятуя наш разговор на священном синоде, исполняю данное мной обещание и направляю к тебе своего посланца.

Зовут его Иваном. Несмотря на юные лета, он как никто иной подходит для исполнения нашей миссии. Пусть он лишь послушник при монастыре, у него математический ум и он отменно владеет искусством тайнописи. Посему я просто уверен, его помощь будет безмерно полезна твоей, можно так сказать, молодой, обители.

Я надеюсь, его знания будут полезны тебе, следовательно, и всему нашему делу. Верю, совсем немного времени минует, и я получу от тебя первую весточку. Далее же мы продолжим общение нашим тайным языком.

За сим прощаюсь и жду ответа.

20 дня месяца декабря года 1683 от Рождества Христова.

Пока я дважды перечитывал короткое послание, дед Петро расстелил тулуп на деревянном лежаке, сам присел возле печи, протянул обе руки к теплу.

– Ты ведь устал, поди, с дороги-то. Я там постелил, ложись, отдохни. Выспись, а утром, что-нибудь да придумаем.

– Но это ваша постель!

– Ничего, ты отсыпайся, а мне так оно по уставу не положено. Я ведь здесь для чего нужен? Правильно. Чтобы оберегать мирный сон обитателей монастыря. Да ложись, говорю тебе. Все равно раньше, чем завтра, да еще и ближе к обеду, нас не откопают! Так что спи!

Я не стал возражать. Зачем? К тому же, как оказалось, я еще и спать хотел. Не иначе как не один час на облаке плыл, устал. Заплывы на облаках, они так утомляют! Потому и не удивительно, что стоило мне замотаться в теплую овчину, как я сразу же уснул. Крепко, но не без сновидений. Во сне я летал наперегонки со своим старым знакомым – большущим стервятником. Он постоянно выигрывал, а когда в очередной раз прилетал к финишу первым, оборачивался ко мне, громко каркал (просто большая злобная ворона!) и, точно как и ранее, демонстративно отворачивался от меня. Только уже не презрительно, победоносно…

Проснулся я, как казалось, ранним утром. Сквозь мутное стекло маленького окошка еле-еле пробивался свет, такой блеклый, неясный, почти неразличимый. В каморке кроме меня никого не было. Не было старого привратника, не было огромного тулупа, который ранее висел на гвоздике у дверей. Все это плюс отсутствие валенок доходчиво намекало на то, что дед куда-то вышел. Вот только куда можно выходить в такую рань, да еще и из здания целиком и полностью заваленного снегом? Непонятно.

Огонь в очаге давно погас, но в тесной комнатке было по-прежнему тепло, я бы даже сказал жарко. Вспомнилась виденная вчера картина – монастырь, полностью заваленный снегом. Чему тут удивляться! В этой утлой каморке с ее толстыми стенами, да под многометровым слоем снега еще долго не похолодает…

Дверь, в которую я ввалился, была закрытой, более того, ее надежно удерживал огромный деревянный засов.

«Есть вторая дверь, – принялся размышлять я, – та, что в противоположной стене. Она должна быть незапертой, ведь дед куда-то же вышел! Думаю, она ведет во двор». Чтобы проверить свою догадку, я взялся за ручку, потянул на себя массивную створку. Дверь легко распахнулась, пропуская меня наружу, а морозный воздух внутрь. Я ступил на порог, замер, растерялся, удивился, застыл, залюбовался. Еще бы, ведь снаружи прозаичной до серости коморки творилась сказка. Самая настоящая, холодная, снежная, зимняя, но неимоверно красивая сказка…

Она начиналась у самой двери. По обе стороны ровненько, словно так было кем-то спланировано, возвышались сугробы. Одинаковые, с гладкими стенами, они сопровождали дорожку, в дальнем конце которой трудился дед. Его широкая деревянная лопата вгрызалась в толщу снега, ритмично вздымалась ввысь, замирала на мгновение, комья снега слетали с нее, также на мгновение замирали в воздухе и падали. Падали на белоснежные горы увеличивая их и без того внушительную высоту. Легкий ветерок не решался мешать энергичному привратнику, он лишь слегка поигрывал редкими снежинками, сдувал их с насиженных мест, заставлял кружиться вокруг старика и оседать на очищенную дорожку, легким невесомым ковром.

Прекрасная картина, волшебная картина. И над всем этим снежным великолепием, над сотворенными дедом сугробами и над уложенным природой девственным снегом, весело светило солнце. Яркое, холодное, но такое прекрасное!

Дед Петро работал добросовестно. К тому времени, когда я вышел полюбоваться пейзажем, траншея, над которой он трудился, уже достигла отметки в четыре сажени. Вот как я сказал! Будто я знаю, что такое сажень, и как он, хоть примерно, выглядит! Честно признаюсь, не знаю, но мне так дед сказал, а ему, я думаю, верить можно он ведь местный…

Высоко вздымалась лопата. Дед наклонялся и разгибался, снег слетал, ветерок играл снежинками, сугробы становились выше и выше. Мне же оставалось лишь стоять, смотреть и поражаться. Нет, серьезно, представить только, как он в его-то возрасте, да еще и после вчерашнего причастия (уверен, в бутылке ничего не осталось!) и так энергично машет лопатой! Поразительно, вот это здоровье!

В тот момент, когда я начал непроизвольно качать головой, представляя себя на его месте (с больной головой, огненным перегаром и тяжеленной лопатой), дед остановился, стер со лба пот, обернулся, увидел меня, крикнул:

– Ну и куда это ты голышом выскочил, а ну бегом в каморку!

Минутой позже он вошел вслед за мной, сбросил тулуп и тяжело опустился на лавку.

– Вижу, ты проснулся, дай, думаю, зайду, передохну минутку. Как спалось?

– Никогда еще так хорошо не спал, – сказал почти правду я. – А вы с раннего утра и за работу?

– Что там с утра, я еще затемно начал. Правда, годы уже не те, раньше, бывало, как возьмусь за лопату! Эх, сколько снега было мной перекидано, страшно представить! Это же если на сани сложить, да одни за другими привязать, это ж аж до самой столицы, обоз растянется! Может и того дальше. А теперь, да ты сам все видел! Подниму лопату, и сразу в пот бросает. Отдохну чуток, еще лопату. Такие вот дела. Но ничего, скоро братья с той стороны подчистят. Еще немного и сможешь к настоятелю пройти, – он ненатурально вздохнул и лукаво улыбнулся. – Вообще-то это моя обязанность, я должен снег убирать. Но тут такое дело, вон столько насыпало! Не грех мне и подсобить. Далеко не каждый год вот так двор прямо со стенами сравнивает. Лет двадцать, ничуть не меньше, подобного снегопада не видывали…

– Давайте и я вам помогу. Там ведь столько снега, уверен, всем хватит!

– Так-то оно так, снега хватит, – дед с сомнением посмотрел на меня. – Но вопрос не в снеге и не в его количестве, а в том, что отец Феофан скажут? Ты ведь, получается, почетный гость, а что это за почет такой, лопатой махать! Меня настоятель еще неделю тому назад наставлял: принять, говорил, как положено, не обижать, не ругаться, а вообще, первым же делом, к нему доставить. Я так и старался! Вот только доставить, сразу не получилось… кроме того, лопата у меня одна…

– Вот и давайте ее мне. Вы же пока отдохнете. А насчет почетного гостя, так вы сами читали, никакой я не почетный, я ведь даже и не монах, всего лишь послушник…

В глазах деда Петра отчетливо читалось сомнение. Ему, конечно же, очень хотелось побездельничать, но меньше всего хотелось прогневить настоятеля. Он минуту молчал, только головой качал, взвешивая все за и против, в конце концов, решился, повернулся ко мне и сказал:

– Давай сделаем так – сейчас ты поработаешь, недолго, но если вдруг услышишь что с той стороны братья уже близко, бегом ко мне, – он заговорщицки подмигнул и добавил шепотом: – Только настоятелю не рассказывай, не надо, договорились?

Снега и вправду намело немало. Запал, с которым я взялся за борьбу с сугробами, быстро улетучился. Лопата стала неподъемно тяжелой и очень уж неудобной. Вздымалась она все реже и реже, а скоро и вовсе остановилась. Уткнулась она в сугроб, я оперся о черенок, закрыл глаза и принялся часто дышать. Дед Петро, который все это время через окошко наблюдал за моей работой, тут же вышел, подошел, похлопал меня по плечу и изрек:

– Эх, молодежь, молодежь, а ну давай-ка сюда инструмент, покажу, как работать надо!

Еще трижды мы менялись, то я работал, то дед и вот послышались звонкие голоса с другой стороны снежной баррикады. Как и следовало того ожидать, согласно всем законам подлости, я только успел взяться за лопату, только набрал снега. Дед Петро быстро сориентировался, выхватил инструмент из моих рук и приложил палец к губам. Сопровождаемая победоносным кличем, сплошная стена снега впереди рассыпалась. Несколькими минутами позже обе дорожки окончательно слились в одну. Снежный завал был расчищен. Дорога свободна.

Привратник на глаз оценил длину каждого участка, покачал головой и с гордостью сказал:

– Вот скажите мне на милость, что бы вы без деда делали? А? Посмотрите, сколько я расчистил, – он поднял указательный палец вверх и, четко выговаривая каждую букву, продекламировал, – с-а-м! А вы сколько, вчетвером!

Монахи ответили что-то в тон деду, все вместе посмеялись и они направились обратно. Дед Петро крикнул вслед:

– Ну и куда это вы собрались? Гостя заберите!

Спустя всего несколько минут я стоял перед настоятелем. Стоял, вертел головой и удивлялся. Прежде всего, ему самому. Ему и его возрасту. Странно, но он выглядел всего-то лет на пять старше меня, пожалуй, слишком молод для столь ответственной должности. Но это было далеко не единственное «слишком». Чуть выше меня ростом, при этом он был невероятно худым, этого не могли скрыть даже весьма просторные одежды монаха. Его худобу венчала большая голова. Опять-таки слишком большая. Она казалась особенно большой из-за просто-таки творческого беспорядка на ней. Слишком длинные волосы выглядели растрепанными и живописно торчали в разные стороны. К тому же светлые они, отчего вся эта картинка сразу навеяла мысли об одуванчике, вызвала предательскую улыбку и тут же потребовала ее спрятать.

Так же как сам настоятель, удивляла и его келья, скорее, кабинет. Он мало напоминал лишенное излишеств пристанище монаха, скорее это была лаборатория ученого, причем ученого с неимоверно широкой сферой интересов…

Помню, вошел в кабинет-келью-лабораторию. Вошел и сразу же остановился. Первое что бросалось в глаза – книги. Они были везде. На высоких до самого потолка стеллажах, поставленных вдоль боковых стен, на столе, на стульях, несколько даже на полу. Одна лежала просто у меня под ногами (собственно, поэтому я и замер, остановился, чтобы не наступить). Многие из тех книжек, что не стояли на полках, лежали открытыми в самых разных местах помещения, большинство с вложенными яркими закладками, не иначе как настоятель развлекается тем, что одновременно читает множество книг, перебегая от одной к другой. Вот бы как-то подсмотреть, наверняка это занимательное зрелище!

У единственной стены свободной от книжных полок, той, в которой имелось узкое и высокое окошко, по обе стороны от окна расположились два закрытых мутными стеклами шкафа. Сквозь полупрозрачные двери можно было разглядеть множество пробирок, колб, банок бутылок, емкостей замысловатых форм, заполненных всевозможными веществами, всех мыслимых расцветок. Левее шкафов, в дальнем углу, стоял небольшой металлический столик. Я лишь успел заметить отблеск какой-то стеклянно-металлической конструкции на нем, как настоятель быстро набросил на него черную материю. Заметив, что я стал свидетелем его маневра, он улыбнулся, сначала виновато, слегка натянуто, затем чуточку шире, почти искренне, еще шире, еще искреннее. Когда же улыбка достигла пика яркости, он протянул руку и направился ко мне:

– Прошу прощения за беспорядок, я именно сегодня намерился навести порядок во всем этом хозяйстве. Погода, знаешь ли, не благоприятствует никаким более занятиям, – он обвел рукой книжные полки. – И все это… одну минутку!

Он убрал стопку книг со стула, не найдя куда ее определить, бросил на пол, протер сиденье рукавом.

– Вот, присаживайся!

Я подумал, что сидеть послушнику в присутствии настоятеля это не совсем правильно, субординация, какая ни есть должна быть, потому подождал, пока отец Феофан освободит еще один стульчик для себя, сядет и уже после присел сам.

– Вчера весь день такая метелица была, даже во двор не выходили, я почти собрался, а теперь… уже и сегодня… – извинительным тоном продолжил он. – Но ведь не это неважно, правда? Важно то, что ты, несмотря на столь неблагоприятную зиму, прибыл! Словом, рад приветствовать в нашей обители. Отец Орест, меня уже давно уведомил, правда, ожидали мы тебя еще три дня назад, но ничего не поделать, прихоти погоды. Он что-то наказывал передать?

Я отдал письмо, он быстро пробежал глазами текст и кивнул:

– Узнаю отца Ореста. Он всегда отличался лаконичностью и четкостью мысли. Всего несколько предложений, но все со смыслом. Ну что, ты пока располагайся, братья покажут твою келью, ты ведь к нам надолго, еще не раз увидимся. Словом, добро пожаловать!

– У меня тут приключение случилось неприятное, – сказал я и поведал подсказанную дедом Петром историю про разбойников.

Настоятель грустно покачал головой.

– Знаю, знаю, места у нас, прямо сказать, дикие. Мало кто из путешественников, кто странствовал нашими землями, может похвастаться тем, что избежал знакомства с разбойниками. Но, увы, тут мы бессильны. Окраина! Разный народ бежит в эти земли, с разными намерениями, от разной жизни. Правда, нас пока не трогают. Думаю, боятся гнева, не знаю только гнева божьего или гнева человеческого. А с твоей проблемой поможем. Тулуп тебе найдем, да и валенки подыщем, а коли еще чего пропало, так не взыщи, тут ничего поделать, придется просто смириться…

Так началось служение мое в монастыре святого Василия. Со снега, с приключения и, увы, со лжи. Пусть ложь и не ради выгоды, а исключительно ради спасения, но ложь она была и остается ложью.

В первое время основным занятием как моим, так и моих собратьев была борьба с последствиями снегопада. Снега насыпало так много, что если бы не приближающееся Рождество, и мужики из соседних деревень не помогли, думаю, мы бы до Пасхи разгребались. Но вот свершилось. Просторный двор наконец-то лишился сугробов, высоту которых живописно подчеркивали многочисленные дорожки, освобождены из снежного плена деревья, вырваны из сплошной белизны монастырские постройки. Моему взору открылось истинное величие и, замешанная на мощи и аскетизме, красота дома божьего.

Сам монастырь удачно расположился на изгибе полноводной реки. Более того, она, словно природный ров укрепленный замок, окружала его территорию. Река выгибалась, образовывала практически идеальный круг, не доходила буквально с два десятка метров до своего же русла и, свершая крутой поворот, исчезала вдали. На ограниченной рекой площадке, по самому берегу, насколько можно было судить по льду, вдоль самой кромки воды, была выстроена высокая стена. Сопровождая быстрые воды, она доходила до разворота русла, отходила от него, завершая круг. В той части, где образовался перешеек между «материком» и округлым «полуостровом», стена постепенно становилась выше, переходя в две одинаковые симпатичные башенки. Они обрамляли массивные деревянные ворота, обитые листами толстого железа. Правее них, скрытая среди каменной кладки, виднелась дверь в прекрасно знакомую мне каморку деда Петра, памятная дверь, та к которой я так удачно свалился.