Руфь

– Значит, не считаете ясное представление о Милхем-Грейндже заслугой моего богатого воображения? Он ведь расположен по левую сторону от дороги, не так ли?

– Совершенно верно, сэр. Надо только переехать через мост и подняться в гору, где вязы так высоки и раскидисты, что создают плотную зеленую крышу. И вот там-то приютился милый старый Грейндж, который я больше никогда не увижу.

– Никогда… Что за чепуха! Всего-то шесть миль, так что можно поехать в любой день. Путь займет не больше часа.

– Может быть, увижу когда-нибудь – не скоро, в старости. Не знаю точно, что означает слово «никогда». Я так давно там не была и не вижу возможности попасть в обозримом будущем.

– Послушайте, но ведь, если хотите, можно поехать туда уже в следующее воскресенье.

Руфь посмотрела на молодого человека с искренней радостью и откровенным удивлением.

– Как, сэр? Неужели можно успеть за время между дневной службой и возвращением миссис Мейсон? Готова поехать ради одного взгляда на милый дом. Но если бы удалось зайти внутрь… Ах, сэр! Вот бы еще разок увидеть мамину гостиную!

Мистер Беллингем обдумывал возможность доставить спутнице это удовольствие, которое с радостью бы разделил, но если поехать в одном из его экипажей, то очарование пешей прогулки исчезнет, сменившись любопытством слуг.

– Вы любите долгие пешие прогулки, Руфь? Сможете пройти шесть миль? Если выйдем в два часа, то без спешки к четырем будем на месте. Ну, пусть даже в половине пятого. Можем остаться в Грейндже на два часа, чтобы вы показали мне свои любимые места и тропинки, а потом спокойно вернемся в город. Видите, как замечательно все складывается!

– Но будет ли это правильно, сэр? Слишком все хорошо, чтобы не вызывать сомнений, будто что-то здесь не так.

– Ах, глупышка, что же может быть не так?

– Во-первых, чтобы выйти в два, мне придется пропустить церковную службу, – серьезно и даже мрачно заявила Руфь.

– Только однажды. Неужели нельзя один-единственный раз пропустить службу? Тем более что вы можете посетить церковь утром.

– Не знаю, что скажет миссис Мейсон. Позволит ли?

– Думаю, что нет. Но не собираетесь же вы подчиняться понятиям миссис Мейсон о том, что хорошо и что плохо? Она считает, что можно обращаться с бедной девушкой так, как – вы мне рассказали – она поступила с Палмер. А ведь вы считаете такое поведение недопустимым, как и все остальные разумные и совестливые люди. Право, Руфь, не оглядывайтесь ни на кого, а решайте самостоятельно. Удовольствие вполне невинное, причем абсолютно лишенное эгоизма, ведь я в полной мере разделю его с вами. Мечтаю увидеть ту деревню, где прошло ваше детство, и уверен, что сразу ее полюблю.

Мистер Беллингем говорил так тихо и доверительно, что Руфь опустила голову и покраснела от счастливого смущения, но сказать ничего не смогла – пусть даже чтобы снова выразить сомнение. Таким образом, было достигнуто некое подобие соглашения.

Какой яркой радостью осветил этот план ближайшую неделю! Когда умерла матушка, девочка была еще слишком мала, чтобы получить наставления относительно главной ценности жизни женщины – если мудрые родители вообще прямо и открыто говорят о том, что невозможно во всей глубине и полноте выразить словами; о том тревожном духе без определенной формы и явного проявления – недоступного и непонятного мужчинам, но неизменно существующего, прежде чем мы сумеем понять и принять его существование. Руфь оставалась невинной и чистой, словно первый снег. Конечно, она слышала о любви, но не представляла признаки и симптомы опасного состояния, да и никогда о них не задумывалась. Дни ее заполняла печаль, оставляя место и время лишь для мыслей о непосредственных обязанностях и воспоминаний о безвозвратно ушедшей счастливой жизни. Но душевная пустота после смерти матушки и во время болезни отца научила ее особенно ценить душевное тепло и сочувствие – сначала со стороны Дженни, а теперь и со стороны мистера Беллингема. Снова увидеть родной дом, к тому же вместе с ним! Показать (исполнив его желание) милые сердцу уголки – каждый со своей историей, со своими воспоминаниями! Ни единая тень опасения или сомнения не омрачила счастливую неделю ожидания и слишком яркую, чтобы доверить ее чьим-нибудь равнодушным и грубым ушам, мечту.

Глава 4

Опасная прогулка

И вот настало следующее воскресенье – такое безупречное, словно в мире не существовало ни печалей, ни смерти, ни чувства вины. Два дождливых дня умыли землю, сделав ее такой же свежей, чистой и прекрасной, как небо. Руфь сочла реализацию своих надежд слишком полной и подумала, что к полудню снова соберутся тучи, однако ничто не нарушило природной гармонии, и в два часа она с радостно бившимся сердцем появилась в предместье Лизоус, мечтая остановить быстро летевшее время.

Они медленно пошли по наполненным ароматами аллеям, как будто верили, что неторопливая прогулка продлит время и остановит стремительный бег огненных коней к закатному завершению дня. Лишь к пяти часам путники подошли к застывшему в воскресном покое огромному, похожему на темную бесформенную массу колесу старинной мельницы, все еще мокрому после вчерашнего погружения в прозрачную водную глубину, поднялись на небольшой холм, еще не окончательно укрытый тенью вязового полога. Легким движением лежавшей на руке спутника ладони Руфь остановила его и заглянула в лицо, стараясь уловить выражение, возникшее при виде мирно покоившегося в предвечерней неге Милхем-Грейнджа. Дом представлял собой результат множества доделок и переделок. Округа не знала недостатка в строительных материалах, а потому каждый следующий владелец считал необходимым что-нибудь перестроить, добавить и расширить. В результате сооружение превратилось в живописное, наполненное светом и тенью беспорядочное скопление частей, ярко воплощавшее понятие «дом». Все его фронтоны и закоулки объединялись и удерживались в согласии нежной зеленью плетистых роз и вьющихся растений. Пока не наступило время аренды, за фермой присматривали пожилые супруги, но они жили в дальней части дома и никогда не ходили через парадную дверь. Свободную территорию освоили маленькие птички, вольготно и безбоязненно расположившись на крыльце, оконных откосах и даже на краях старинного каменного резервуара для сбора дождевой воды с крыши. Путешественники молча прошли по заросшему, неухоженному саду, сейчас заполненному бледными весенними цветами. Парадную дверь затянул плотной сетью паук. Зрелище больно ранило сердце Руфи: должно быть, этим входом ни разу не воспользовались с тех пор, как вынесли на кладбище тело отца. Не говоря ни слова, она повернулась и пошла вокруг дома к другой двери. Мистер Беллингем последовал без единого вопроса – плохо понимая ее чувства, но не переставая восхищаться стремительно менявшимся выражением лица.

Судя по всему, старуха еще не вернулась из церкви или последовавшего за дневной воскресной службой чаепития с соседками. Ее муж сидел в кухне и читал молитвенник, причем строки псалмов произносил вслух – по давней привычке двойного одиночества, ибо он был глух. Старик не услышал шагов, а вошедших поразило неизменно свойственное пустым, необитаемым домам гулкое призрачное эхо, разносившее в пространстве такие строки: «Отчего ты так встревожена, душа моя; отчего так неспокойна? Доверься Господу, ибо я готов благодарить Создателя за помощь и поддержку».

Закончив чтение, старик закрыл книгу и удовлетворенно, с чувством исполненного долга вздохнул. Слова доверия к высшей силе, возможно, не в полной мере понятые, проникли в глубину души и принесли покой. Подняв голову, он наконец увидел остановившуюся посреди комнаты молодую пару, поднял на лоб очки в железной оправе и встал, чтобы поприветствовать дочь почившего хозяина и светлой памяти хозяйки.

– Да благословит тебя Господь, девочка! Мои старые глаза рады снова тебя видеть!

Руфь подбежала, схватила обеими ладонями протянутую в жесте благословения натруженную руку и принялась задавать вопросы. Мистеру Беллингему не очень понравилось, что та, которую он уже начал считать своей собственностью, так близко и душевно знакома с простым, грубоватым, плохо одетым поденным рабочим. Он подошел к окну и принялся рассматривать заросший травой двор, но все же не смог не услышать разговор, который, по его мнению, грешил излишней свободой и непосредственностью.

– А кто пришел с тобой? – спросил старик. – Должно быть, сердечный друг? Наверное, хозяйкин сын. Ничего не скажешь, одет славно.

В ушах мистера Беллингема застучала «кровь множества поколений благородных предков», отчего расслышать ответ не удалось. До слуха донеслась лишь начальная фраза: «Тише, Томас. Пожалуйста, тише!» – а продолжение так и осталось неведомым. Подумать только: его приняли за сына миссис Мейсон! Какая нелепость! Подобно множеству подобных нелепостей, слова чрезвычайно его рассердили, так что, когда Руфь смущенно подошла и спросила, не желает ли мистер Беллингем увидеть ту часть дома, в которую вела парадная дверь, потому что многие считали ее очень уютной, лицо его все еще сохраняло жесткое, высокомерное выражение. Конечно, он последовал за спутницей, но, выходя из кухни, успел заметить, что старик смотрит на него недовольно и осуждающе.

Они прошли по длинным, пахнувшим сыростью каменным коридорам и попали в общую комнату, обычную для фермерских домов в этой части страны. Сюда вела парадная дверь, и отсюда же можно было попасть в другие помещения: на маслобойню, в хозяйскую спальню (при необходимости также служившую гостиной) и небольшую комнатку, где – часто лежа – проводила время миссис Хилтон и через открытую дверь распоряжалась жизнью дома. В те дни общая комната была наполнена радостью. То и дело приходили и уходили хозяин, дочь, слуги. Каждый вечер, даже в разгар лета, с веселым треском топился камин, поскольку толстые каменные стены, глубокие оконные ниши, заросшие плющом и диким виноградом, постоянно требовали согревающего тело и душу тепла, но сейчас, в запустении и заброшенности, зеленые тени превратились в черные. Прежде начищенная до зеркального блеска и отражавшая пламя камина старинная мебель: дубовый стол, массивный комод, резной буфет – сейчас выглядела тусклой и отсыревшей, добавляя мрачности. Плиточный пол тоже казался сырым. Руфь осматривалась, забыв о настоящем, и видела прежнее счастливое время: теплые семейные вечера, сидевшего в хозяйском кресле возле огня, спокойно курившего трубку и благосклонно наблюдавшего за женой и дочерью отца, читавшую вслух матушку, в то время как сама она ютилась у ее ног на маленькой скамеечке. Ничего не осталось, все ушло в царство теней, но на краткий миг прошлое вернулось и наполнило старую комнату жизнью, отчего настоящее показалось призрачным сном. Потом, не произнося ни слова, Руфь прошла в комнату матери, но здесь унылый вид прежде наполненного любовью пространства обдал сердце холодом. Вскрикнув, она упала на колени возле софы, закрыла лицо ладонями и дала волю беззвучным рыданиям.

– Дорогая Руфь, не горюйте так отчаянно. Мертвые все равно не вернутся, – проговорил расстроенный печальным зрелищем мистер Беллингем.

– Знаю, что не вернутся, – пробормотала девушка, – и оттого плачу. Да, плачу, потому что невозможно их оживить.

Она снова зарыдала, но уже не так бурно: слова сочувствия немного успокоили и, не сумев полностью устранить, все-таки облегчили ощущение одиночества.

– Пойдемте, – предложил мистер Беллингем. – Не могу позволить вам остаться здесь, в полных тяжелых воспоминаний комнатах. – Он мягко, но настойчиво поднял Руфь с пола. – Лучше покажите мне свой маленький садик, о котором так много рассказывали. Он ведь под окнами этой комнаты, не так ли? Видите, как хорошо я все помню.

Через дверь кухни он вывел девушку в прелестный старомодный сад. Возле стены сохранилась освещенная солнцем клумба, а чуть дальше, за лужайкой, в окружении живой изгороди возвышались живописные тисы. Руфь снова предалась воспоминаниям о детских приключениях и одиноких играх. Обернувшись, оба увидели, что старик вышел, опираясь на палку, и, остановившись, стал наблюдать за ними все так же мрачно, печально, встревоженно.

Мистер Беллингем не стал скрывать раздражения:

– Почему этот человек нас преследует? По-моему, крайне неучтиво с его стороны.

– О, не говорите так про старого Тома! Он был так добр ко мне – почти как отец. Помню, как в детстве часто сидела у него на коленях, а он рассказывал истории из «Путешествия Пилигрима», учил пить молоко через соломинку. Мама тоже очень его любила. Когда папа уезжал на рынок, просила вечером посидеть с нами, потому что боялась оставаться в доме без мужчины. Тогда он вместе со мной слушал, как она читает Библию.

– Но ведь вы не хотите сказать, что сидели на коленях у этого старика?

– О да! Причем много-много раз.

Мистер Беллингем расстроился и рассердился еще больше, чем при виде ее слез в комнате матушки, но вскоре ощущение неуместности утонуло в восхищении спутницей, легко и грациозно скользившей среди пышных, разросшихся кустов в поисках особенно памятных и милых сердцу растений. Воздух наполняли густые весенние ароматы, и Руфь полностью погрузилась в родную атмосферу, на время забыв о присутствии внимательных глаз. Вот она на миг остановилась возле куста жасмина, нагнула ветку и поцеловала любимое растение матери.

Старый Томас стоял поодаль и все так же пристально наблюдал за происходящим. Но если мистер Беллингем смотрел со страстным восхищением, смешанным с эгоистичной любовью, то взгляд старика выражал нежную заботу, а губы двигались, произнося слова благословения:

– Прелестная, похожая на матушку девочка. И такая же добрая, как раньше. Важная модистка ничуть ее не испортила. Вот только не доверяю я этому щеголю, хотя она сказала, что он истинный джентльмен, и зашикала на меня, когда назвал его ухажером. Но если он не выглядит по уши влюбленным, то значит, я совсем забыл молодость. Да, вот они идут. Гляди-ка! Кажется, он хочет увести ее, даже не дав попрощаться! Но нет, моя девочка не такова!

Да, Руфь была не такой. Она даже не заметила не ускользнувшего от взгляда Томаса недовольства мистера Беллингема и подбежала к старику, чтобы крепко пожать ему руку и передать привет жене.

– Передай Мери, что, как только научусь, сошью ей самое красивое на свете платье – по последней моде, с такими пышными рукавами, что она не узнает себя в зеркале! Не забудь, Томас! Обещаешь?

– Хорошо, девочка, непременно. Знаю, ей понравится, что ты не забыла мои старые шутки. Да благословит тебя Господь, да прольет на тебя свет своей милости!

Руфь пошла к нетерпеливо ожидавшему мистеру Беллингему, но Томас окликнул ее и попросил вернуться: хотел предупредить о грозившей, по его мнению, опасности, но не знал как. А когда Руфь подошла, старик не нашел ничего лучше, чем процитировать Священное Писание, ведь едва его мысли выходили за рамки практической жизни, он начинал думать на языке Библии. Вот и сейчас он обратился к девушке с несколько туманной, загадочной фразой:

– Дорогая, помни, что дьявол бродит в поисках жертвы подобно хищному льву. Никогда не забывай об этом, Руфь.

Слова проникли в сознание, но не вызвали конкретного образа. Единственным их следствием стало воспоминание о том ужасе, который предупреждение вызывало в детстве: представлялась страшная львиная голова с жадными горящими глазами, которая выглядывала из кустов. Девочка даже не ходила в ту часть леса, где, по ее мнению, таился страшный зверь, и сейчас тоже не могла вспомнить о нем без содрогания. Конечно, она ни в малейшей степени не связала мрачное предупреждение с красивым молодым джентльменом, ждавшим с выражением любви на лице и сразу завладевшим ее рукой.

Провожая пару взглядом, старик грустно вздохнул и подумал: «Господь может наставить ее на путь истины. Да, может. Вот только боюсь, что девочка идет по опасной тропе. Пожалуй, отправлю жену в город, чтобы поговорила с ней и предупредила об опасности. Добрая и разумная пожилая тетушка вроде нашей Мери справится лучше, чем такой глупец, как я».

Тем вечером этот простой, бедный человек долго и жарко молился о благополучии Руфи. Сам он назвал свою молитву борьбой за душу девочки. Мне кажется, что его молитва была услышана, ведь «человек предполагает, а Господь располагает».

Руфь шла своим путем, не подозревая о собиравшихся вокруг темных призраках будущего. В шестнадцать лет меланхолия с детской гибкостью трансформировалась в совершенно очаровательную мягкую манеру поведения. Постепенно печальное настроение сменилось солнечным счастьем. Вечер выдался тихим, наполненным нежным светом, а новорожденное лето дарило такую изысканную красоту, что, подобно всем молодым существам, Руфь ощутила на себе его влияние и предалась чистой радости.

Путешественники остановились на вершине крутого холма, на свободном пространстве размером примерно в шестьдесят-семьдесят квадратных ярдов, где золотое цветение дрока создавало яркую картину, а восхитительный аромат наполнял свежий прозрачный воздух. С одной стороны склон спускался к чистому озеру, отражавшему песчаные скалы на противоположном берегу. Сотни стрижей, устроивших жилища в мягкой породе, привольно кружились над спокойной водой, то и дело прочерчивая крыльями причудливые линии на ее поверхности. Другие птицы тоже облюбовали одинокое озеро: по берегу бегали непоседливые трясогузки, на самых высоких кустах дрока гордо восседали коноплянки, а чуть дальше, в зарослях, заливались трелями умелые, хотя и невидимые певцы. В дальнем конце зеленого пространства, возле дороги, для удобства уставших от подъема лошадей и всадников расположился трактир, больше похожий на ферму, чем на постоялый двор. Это было длинное приземистое строение с множеством мансардных окон в наветренной стене, необходимых в таком открытом месте, со странными выступами и неожиданными фронтонами с обеих сторон. Фасад украшало просторное крыльцо, где на гостеприимных скамьях могли отдохнуть и насладиться красотой и покоем до дюжины гостей. Перед домом рос огромный благородный платан, чей ствол также почтительно окружали скамьи («Такую сень любили патриархи»), а на дорогу смотрела маловразумительная вывеска, которую, приложив некоторые усилия, можно было истолковать как «Король Карл среди дубов».

Возле этого удобного, спокойного, малолюдного трактира располагался хозяйственный пруд, из которого, возвращаясь на пастбище после дойки, пили коровы. Медленными, ленивыми движениями животные создавали впечатление дремотного отдохновения. Чтобы выйти на дорогу возле трактира, Руфь и мистер Беллингем рука об руку пошли прямо по нетронутой земле – то путаясь в зарослях дрока, то по щиколотку проваливаясь в песок, то приминая мягкий, податливый, но обещавший к осени набрать силу вереск. С веселым смехом они шагали сквозь невысокие кустики чабреца и по ароматным травам. Выбравшись на дорогу, Руфь остановилась на вершине и на миг замерла в молчаливом восторге. Холм круто спускался в простиравшуюся на дюжины миль долину. Неподалеку на фоне закатного неба темнели высокие шотландские ели, да и все пространство внизу отличалось богатством красок: все деревья уже выпустили молодые листочки, и один лишь осторожный вяз вносил в живописное полотно скромную серую краску. Далеко, на равнине, виднелись шпили, башенки, трубы неведомой фермы, сообщавшей о своем существовании голубым дымом вечерних каминов. На фоне заходящего солнца глубокая тень погружала округу в сиреневую дымку.

Когда после нелегкого перехода путники остановились в молчании, чтобы отдышаться, воздух наполняли разнообразные приятные звуки: звон далеких колоколов перекликался с пением птиц, мычание коров и возгласы крестьян не создавали дисгармонии, поскольку голоса смягчались задумчивым воскресным настроением. Часы в трактире пробили восемь, и звук чисто и ясно разнесся в спокойном вечернем воздухе.

– Уже так поздно? – удивилась Руфь.

– Сам не верю, – ответил мистер Беллингем. – Но не волнуйтесь, вернетесь домой задолго до девяти. Подождите, ведь есть короткая дорога прямо через поля. Сейчас пойду и узнаю, как на нее попасть.

Выпустив ее руку, он скрылся в трактире.

Молодые люди не заметили, что вверх по склону медленно взбиралась двуколка. В тот самый момент, когда мистер Беллингем ушел, она поднялась на вершину холма и остановилась неподалеку. Руфь обернулась на звук лошадиных копыт и оказалась лицом к лицу… с миссис Мейсон!

Их разделяли всего десять – нет, пять ярдов. Конечно, хозяйка и ученица сразу узнали друг друга, но что еще хуже, своим острым, ничего не упускавшим взглядом миссис Мейсон ясно увидела, в какой позе Руфь стояла рядом с только что отошедшим молодым человеком – ее ладонь лежала на его руке, и он нежно удерживал ее другой рукой.

Хозяйка швейной мастерской нисколько не заботилась об обстоятельствах искушений, переживаемых доверенными ее попечению ученицами, но проявляла крайнюю строгость, если искушения хотя бы в малейшей степени влияли на их поведение. Свою нетерпимость она объясняла сохранением репутации заведения, хотя было бы намного справедливее и честнее, если бы она следила за девушками с бережным вниманием и материнской заботой.

Этим вечером миссис Мейсон пребывала в раздраженном состоянии духа. Брат не просто так повез ее на прогулку в сторону Хенбери, а по пути рассказал о недостойном поступке старшего сына, работавшего продавцом в магазине тканей в соседнем городе. Миссис Мейсон негодовала из-за отсутствия благонравия, но не желала направлять негодование на достойный объект, а именно – на своего бездельника-сына. В тот самый момент, когда она кипела гневом (ибо брат справедливо защищал от нападок хозяина магазина и его компаньонов), на глаза неудачно попалась Руфь, да не одна, а с джентльменом, поздним вечером, вдали от дома, и неудовольствие бурным потоком излилось на нарушительницу.

– Немедленно подойдите, мисс Хилтон! – громко воскликнула модистка, а когда та, дрожа от страха и чувства вины, приблизилась, заговорила тихим, полным неудержимой злобы голосом: – После такого поведения даже не вздумайте показаться в моем доме. Собственными глазами видела вас рядом с кавалером. Не потерплю пятна на репутации своих учениц. Не смейте оправдываться: я заметила вполне достаточно. Завтра же напишу обо всем вашему опекуну.

Лошадь тронулась с места, а Руфь так и осталась стоять – бледная и потрясенная, словно в землю под ее ногами только что ударила молния. Почувствовав, что сейчас упадет, девушка присела на ближайший бугорок, опустила голову и закрыла лицо ладонями.

– Милая Руфь, что случилось? Вам плохо? Прошу, скажите! Любовь моя, ответьте мне!

Какие нежные слова, да еще сразу после жестокой отповеди! Доброта открыла путь слезам, и Руфь горько разрыдалась:

– Ах, вы ее видели? Слышали, что она сказала?

– Она? Но кто же, моя дорогая? Пожалуйста, не плачьте. Лучше расскажите, что случилось. Кто вас огорчил? Кто говорил с вами так, что заставил рыдать?

– Это моя хозяйка, миссис Мейсон.

После упоминания зловещего имени горе вырвалось еще отчаяннее.

– Не может быть! Вы не ошиблись? Меня же не было всего каких-то пять минут!

– Нет, сэр, все так. И так рассердилась, что приказала больше не показываться в ее доме. О господи! Что же теперь делать?

Слова хозяйки казались бедняжке окончательными и бесповоротными, а собственная судьба виделась неисправимой. Сейчас, когда уже было невозможно что-то изменить, стало ясно, как дурно она поступила. Руфь помнила ту язвительную строгость, с какой миссис Мейсон реагировала на невольные неудачи учениц, которые вполне можно было бы простить. Так какой же кары ожидать после настоящего прегрешения? Поток слез до такой степени ослабил зрение, что Руфь не увидела (а если бы и увидела, то все равно бы не поняла), насколько изменилось выражение лица мистера Беллингема. Спутник молчал так долго, что даже в остром горе она начала с тревогой спрашивать себя, почему он не скажет хотя бы пару утешительных слов.

– К моему огромному сожалению, – заговорил наконец джентльмен, но осекся и начал снова: – К моему сожалению, хоть я и не говорил об этом прежде, дела вынуждают меня завтра же отправиться в Лондон, и когда смогу вернуться, мне неведомо.

– В Лондон! – в потрясении воскликнула Руфь. – Неужели уезжаете? Ах, мистер Беллингем!

Она опять разрыдалась, но теперь уже от отчаяния и разочарования, вкупе с ужасом при мысли о гневе миссис Мейсон. В это мгновение казалось, что можно пережить все, кроме отъезда единственного друга, но она не произнесла ни слова, и после двух-трех минут молчания он заговорил сам, но не обычным беспечным голосом, а напряженно и взволнованно:

– Не представляю, как оставлю вас на произвол судьбы, милая Руфь, тем более в таком отчаянии. Понятия не имею, куда вам пойти. Из вашего рассказа о миссис Мейсон можно заключить, что она не смягчится и не изменит решения.

Ответом ему были нескончаемые, но теперь уже тихие слезы. Гнев миссис Мейсон казался уже далеким, в то время как отъезд мистера Беллингема доставлял острую душевную боль.