Руфь

Сейчас главной темой в мастерской оставалась болезнь Дженни. Руфь, конечно, начала рассказывать о своих приключениях, но в тот самый момент, когда история дошла до падения мальчика в реку, умолкла, пристыдив себя за то, что думала о чем-то ином, кроме состояния милой Дженни.

Вскоре в мастерской появилась бледная, тихая женщина, и по дому прошел шепот, что приехала матушка больной. Она сразу вызвала всеобщую симпатию миловидной внешностью, скромностью, терпением и благодарностью за малейший интерес к дочери, чья болезнь, хоть немного и смягченная усилиями доктора, явно обещала быть долгой и плохо поддающейся лечению. Пока все думали и беспокоились о Дженни, незаметно наступило воскресенье. Разыграв небольшую душещипательную сцену перед миссис Вуд за то, что той приходится одной ухаживать за больной дочерью, миссис Мейсон, как обычно, отправилась навестить отца. Ученицы разошлись по родственникам и друзьям, с которыми привыкли проводить выходные дни, а Руфь, сострадая Дженни и упрекая себя за невыполненное обещание, отправилась в церковь Святого Николая. Когда служба закончилась, она увидела мистера Беллингема, хотя втайне надеялась, что джентльмен забудет о встрече, но в то же время должна была освободиться от ответственности. Стоило ей только взглянуть на него, как сердце забилось быстрее и захотелось убежать.

– Мисс Хилтон? – первым заговорил мистер Беллингем, кланяясь и заглядывая в пылавшее от смущения лицо. – Как здоровье нашего маленького матроса? Идет на поправку?

– Полагаю, сэр, что сейчас он уже вполне здоров. Глубоко сожалею, что не смогла его навестить. Простите, но так сложились обстоятельства. Тем не менее я сумела передать кое-что через посредницу, а траты записала на этом клочке бумаги. И вот ваш кошелек, сэр. Боюсь, больше ничего не в силах сделать. Тяжело заболела одна мастерица, и все мы очень заняты.

В последнее время Руфь настолько привыкла выслушивать обвинения, что почти ожидала выражения недовольства и упреков за дурно выполненное обещание. Ей и в голову не пришло, что в эту минуту мистер Беллингем изо всех сил старался придумать повод для следующей встречи, а вовсе не испытывал недовольства из-за скупого рассказа о мальчике, к которому уже утратил интерес.

После небольшой паузы Руфь с сожалением повторила:

– Простите, сэр, что успела сделать так мало.

– О, не беспокойтесь, прошу. Уверен, что вы сделали все возможное.

«Должно быть, он считает, что я пренебрежительно отнеслась к здоровью ребенка, ради которого он рисковал жизнью, – подумала Руфь. – Если бы я все рассказала, понял бы, что сделать больше просто не получилось».

В этот миг мистера Беллингема посетила блестящая идея.

– И все же позволю себе дать вам еще одно маленькое поручение – если, конечно, оно не займет слишком много времени и не потребует особых усилий. Миссис Мейсон живет в Хейнидж-плейс, не так ли? Когда-то, в давние времена, этот дом принадлежал предкам моей матушки и во время ремонта она водила меня туда. Над одним из каминов на панели была изображена сцена охоты, участники которой – наши родственники. Я вот подумал купить эту картину, если она сохранилась. Не могли бы вы это узнать и в следующее воскресенье мне сказать?

– Конечно, сэр, непременно, – заверила Руфь, радуясь возможности исполнить просьбу и тем самым загладить воображаемую вину. – Сразу, как только вернусь домой, посмотрю, а потом попрошу миссис Мейсон написать вам.

– Благодарю, – ответил слегка разочарованный мистер Беллингем. – Полагаю, однако, что не стоит беспокоить миссис Мейсон из-за такого пустяка. Видите ли, меня это скомпрометирует, поскольку я пока не совсем уверен, что куплю картину. Если сообщите, на месте ли она, то немного подумаю и в случае необходимости сам свяжусь с хозяйкой.

– Очень хорошо, сэр. Обязательно выясню, – пообещала Руфь, и на этом встреча закончилась.

Прежде чем наступило следующее воскресенье, миссис Вуд увезла больную дочь домой, в далекие края, чтобы она восстановила силы в родных стенах. Из окна второго этажа Руфь смотрела вслед экипажу, пока он не скрылся за поворотом, после чего с протяжным печальным вздохом вернулась в мастерскую, отныне лишенную спокойного, разумного предупреждающего голоса и мудрой заботы.

Глава 3

Воскресенье в доме миссис Мейсон

В следующее воскресенье мистер Беллингем опять пришел на дневную службу в церковь Святого Николая. Хотя его появление в жизни Руфи сыграло значительно более важную роль, чем ее появление в жизни джентльмена, он думал о ней намного чаще, чем она о нем. Произведенное девушкой впечатление озадачило мистера Беллингема, хотя, как правило, он не был склонен анализировать собственные чувства, а просто наслаждался новыми яркими эмоциями, как это свойственно молодости.

Джентльмен был значительно старше Руфи, однако все же весьма молод: ему едва исполнилось двадцать три года. Как часто случается, то, что он был единственным ребенком в богатой и знатной семье, послужило причиной развития черт характера, которые формируются по мере взросления.

Воспитывая сына одна (отец рано умер), матушка то баловала его, то из-за излишней тревоги держала в чрезмерной строгости. Сосредоточенность на любимом сыне нередко выражалась в потворстве прихотям, что не могло не сказаться на формировании повышенного самолюбия.

Молодой человек унаследовал от отца относительно небольшое состояние. То поместье, в котором жила матушка, принадлежало лично ей, а солидный доход позволял держать сына в узде даже после того, как он достиг совершеннолетия, – в той мере, в какой подсказывали родственные чувства и властность.

Если бы мистер Беллингем дал себе труд порадовать матушку нежным обращением и проявлением глубокой преданности, ее страстная любовь заставила бы отдать все ради его достоинства и счастья. Хоть он и испытывал к ней горячую привязанность, небрежность к чувствам окружающих, которой матушка научила скорее собственным примером, чем наставлениями, то и дело толкала мистера Беллингема на поступки, которые сама она осуждала как оскорбительно грубые. Так, он научился ловко, вплоть до выражения лица, передразнивать особо ценимого матушкой священника, месяцами отказывался посещать ее школы, а когда, наконец, там появлялся, то развлекался, с серьезным видом задавая детям самые странные вопросы, какие только мог придумать.

Такие мальчишеские выходки раздражали миссис Беллингем даже больше, чем слухи о более серьезных его проступках в колледже и в Лондоне. О тяжких прегрешениях она никогда не упоминала, в то время как о мелочах не переставала твердить. И все же временами матушке удавалось значительно влиять на сына, и ничто не доставляло ей большего удовлетворения. Подчинение его воли неизменно щедро вознаграждалось, поскольку таким способом удавалось получить уступки, не достижимые силой убеждения или воззваниями к принципам, – уступки, в которых мистер Беллингем нередко отказывал матушке единственно ради утверждения и демонстрации собственной независимости.

Миссис Беллингем мечтала, чтобы сын женился на мисс Данком, хотя сам он относился к перспективе брака крайне легкомысленно, считая, что время создать семью наступит только лет через десять. А сейчас молодой человек просто с удовольствием проводил день за днем: то флиртовал с охотно принимавшей ухаживания молодой леди, то расстраивал матушку, то радовал послушанием. Так продолжалось до встречи с Руфью Хилтон, когда всем его существом завладело новое страстное, горячее чувство. Он и сам не знал, чем так очаровала его эта девушка. Да, она очень хороша собой, но ему доводилось видеть и других красавиц, обладавших, правда, такими чертами характера, что сводили на нет внешнее очарование.

Возможно, неотразимая привлекательность Руфи заключалась в редком сочетании женственной грации и прелести с наивностью, простотой и чистотой умного ребенка. Ореол застенчивости позволял ей избегать любых проявлений восхищенного внимания. Мистер Беллингем с особым восторгом мечтал привлечь и приручить дикое существо, как приручал молодых оленей в парке матушки.

Не смея вспугнуть Руфь ни чрезмерно откровенным восхищением, ни дерзким, страстным словом, он мечтал, чтобы со временем красавица научилась видеть в нем друга, а может, даже более близкого и дорогого человека.

Следуя принципу осторожности, мистер Беллингем подавил искушение после службы проводить девушку до дома – с благодарностью выслушал сообщение о картине, произнес несколько слов о погоде, поклонился и ушел. Руфь решила, что больше никогда его не увидит, и, несмотря на недовольство собственной глупостью, не смогла не ощутить пустоту и разочарование.

У миссис Мейсон, вдовы, было то ли шесть, то ли семь детей, и этим объяснялась царившая во всем доме строжайшая экономия. Так, поскольку по воскресеньям молодых мастериц ждут к обеду родственники и друзья, у которых те проведут остаток дня, обеда не было, а в доступных им комнатах не затапливались камины. Сама же она вместе с теми детьми, которые учились в школе, отправлялась к жившему в нескольких милях от города отцу. Завтрак накрывался в собственной гостиной хозяйки, после чего по взаимному, хотя и невысказанному соглашению комната на весь день запиралась.

Но что же оставалось делать в большом, густонаселенном, но чужом городе таким, как Руфь, у кого не было ни родных, ни друзей? Приходилось просить служанку, которая ходила на рынок за продуктами для хозяйки, купить булочку или печенье, чтобы съесть этот скудный обед в пустой нетопленой мастерской в уличном платье, шали и шляпке. Потом Руфь подходила к окну и смотрела на холодную улицу до тех пор, пока глаза не наполнялись слезами. Чтобы прогнать грустные воспоминания и не обещавшие ничего хорошего печальные мысли, бедняжка брала привезенную из дому Библию и усаживалась с книгой на широком подоконнике лестничной площадки, откуда открывался вид на обширное пространство перед домом. Отсюда можно было рассмотреть старинный город во всем обветшалом величии, восхититься вздымавшейся к небу серой заиндевевшей громадой собора, заметить медленно бредущих по солнечной стороне улицы редких пешеходов в воскресной одежде и воскресном безделье. Руфь воображала, откуда, куда и зачем они идут, пыталась представить их дома и повседневные заботы.

Потом звон колоколов оповещал округу о том, что пора собираться на дневную службу.

Из церкви Святого Николая Руфь возвращалась домой, устраивалась на том же подоконнике и смотрела на улицу до тех пор, пока не гас короткий зимний день и в небе над темной массой домов не зажигались звезды.

Руфь спускалась вниз и просила свечу, служившую единственной подругой в темной, пустой мастерской. Иногда служанка приносила чашку чая, однако в последнее время ученица отказывалась от угощения, обнаружив, что лишает добрую женщину части оставленного миссис Мейсон и без того скромного пропитания. Так она сидела, голодная и озябшая, пыталась читать Библию и думать о высоком, как в детстве думала у коленей матери. Потом начинали возвращаться утомленные долгими рабочими днями и воскресными событиями коллеги – слишком усталые, чтобы развлечь ее подробными рассказами о проведенном времени.

Последней появлялась миссис Мейсон, собирала подопечных в своей гостиной, читала молитву и отпускала спать. Хозяйка неизменно требовала, чтобы к ее приходу все уже были дома, однако не задавала вопросов о том, как прошло воскресенье, – возможно, потому, что боялась услышать, что кому-то некуда идти, ведь из этого следовало, что надо отдавать распоряжение об обеде и весь день держать камин растопленным.

Вот уже пять месяцев Руфь жила в доме миссис Мейсон, и все это время воскресенья проходили по однажды заведенному порядку. Старшая швея Дженни, пока была здорова, по доброте душевной делилась впечатлениями о проведенном в городе дне и, как бы ни уставала к вечеру, непременно старалась скрасить Руфи дневное одиночество. Но вот Дженни заболела и уехала, и с тех пор монотонное однообразие воскресенья казалось тяжелее непрестанной работы в остальные дни. Так продолжалось до тех пор, пока в душе не затеплилась надежда, что в церкви будет ждать мистер Беллингем – он скажет несколько дружеских слов и поинтересуется, как прошла неделя.

Матушка Руфи была дочерью бедного викария в графстве Норфолк. Рано став сиротой, она сочла за благо выйти замуж за почтенного фермера в возрасте, но брак не заладился. После рождения дочери здоровье миссис Хилтон пошатнулось, и она не смогла заниматься хозяйством в той мере, в какой требует жизнь на ферме. Мужу пришлось вынести целую череду неприятностей, причем многие оказались более тяжелыми, чем гибель заблудившихся в крапиве индюшат или большая партия испорченного нерадивой молочницей сыра. По словам соседей, все несчастья мистера Хилтона стали следствием женитьбы на благородной, чересчур утонченной леди. Его урожай не вызрел, лошади пали, амбар сгорел. Короче говоря, будь он в каком-то отношении выдающейся личностью, можно было бы предположить безжалостную месть судьбы – настолько упорно и успешно преследовали его несчастья, – но поскольку мистер Хилтон был всего лишь заурядным фермером, то скорее всего катастрофа постигла его из-за отсутствия в характере единственной черты, необходимой в качестве основы для множества достоинств и успехов. Пока жена была жива, все земные невзгоды казались пустяками. Ее светлый ум и способность надеяться на лучшее удерживали мужа от отчаяния, а умение выразить сочувствие и направить на верный путь не позволяло проявлять слабость, поэтому в комнате больной неизменно царила спокойная и жизнерадостная атмосфера, благотворно влиявшая на каждого, кто туда входил.

В один из дней, в сезон уборки сена, когда Руфи исполнилось двенадцать лет, они с отцом отправились в поле, и на несколько часов миссис Хилтон осталась дома одна. Такое нередко случалось и раньше, и она вовсе не выглядела слабее обычного, но когда муж и дочь вернулись на обед, их встретила странная, непривычная тишина. Негромкий голос не произнес обычных ласковых слов, не спросил, как прошел день, а войдя в маленькую гостиную, которую матушка особенно любила и считала своей, они обнаружили ее лежащей на софе… мертвой. Миссис Хилтон выглядела умиротворенной: видимо, кончина настигла ее без мучений и борьбы. Бороться предстояло оставшимся в живых, и старший из них не выдержал испытания. Поначалу супруг не проявил острого горя, во всяком случае внешне. Память о супруге сдержала любые эмоциональные излишества, но потеря оказала разрушительное воздействие на сознание мистера Хилтона: с каждым днем ум его заметно слабел. Он по-прежнему выглядел крепким мужчиной, пожилым, хоть и наделенным отменным телесным здоровьем, вот только часами неподвижно сидел в кресле возле камина, глядя на огонь и не говоря ни слова, если не считать односложных ответов на вопросы, которые несколько раз ему повторяли. Если уговорами и даже физической силой Руфи удавалось вывести отца из дому, он обходил поля размеренным шагом, низко опустив голову и уставившись в землю все тем же отрешенным, невидящим взглядом – никогда не улыбаясь и не меняя выражения лица, даже не проявляя печали, когда что-нибудь напоминало о покойной жене. Естественно, результатом отстранения от мирских забот стал полный упадок хозяйства. Вериер платил и получал деньги с таким равнодушием, словно это была простая вода. Даже золотые прииски Потоси не смогли бы развеять охватившую его душу печаль. Лишь Господь в своей милости знал единственное верное лекарство и отправил прекрасного посланника, чтобы забрать страдальца домой.

После смерти мистера Хилтона кредиторы оказались единственными, кто был заинтересован в развитии событий. Руфь с недоумением наблюдала, как чужие люди бесцеремонно расхаживали по дому, трогали и рассматривали все, что она привыкла считать милым сердцу. Отец составил завещание сразу после рождения дочери. Гордый поздним отцовством, он считал миссию опекуна своей драгоценной малышки почетной и приятной, а потому мечтал поручить заботу о Руфи лорду-лейтенанту – хранителю архива и главному мировому судье графства, но, не обладая привилегией личного знакомства с высокопоставленным лицом, выбрал самую достойную персону в своем кругу. В дни относительного благополучия назначение не выглядело излишне амбициозным, но пятнадцать лет спустя процветающий солодовник из Скелтона немало удивился, узнав, что является исполнителем завещания многих сотен фунтов – увы, уже не существующих – и опекуном девочки, которую никогда не видел.

Это был разумный, практичный, деловой человек, обладавший изрядной долей совести. Можно сказать, что совести у него было куда больше, чем у многих, поскольку понятие долга он распространял за пределы собственной семьи и не отказался действовать, а поспешно вызвал кредиторов, изучил многочисленные счета, продал сельскохозяйственное имущество и, заплатив долги, положил восемьдесят фунтов в банк Скелтона сроком на неделю, пока искал для бедной, сраженной горем Руфи место ученицы. Узнав о мастерской миссис Мейсон, за две короткие беседы договорился с хозяйкой о месте для подопечной, приехал за девочкой в своей двуколке и подождал, пока с помощью старой служанки Руфь собрала вещи. Когда, обливаясь слезами, она бегала по саду, в страстном прощальном порыве собирая огромный букет из дорогих сердцу чайных и дамасских роз, задержавшихся в цветении под окном комнаты матушки, он впал в нетерпеливое раздражение, а когда она села в экипаж, то даже если бы очень захотела, все равно не смогла бы воспринять лекцию опекуна относительно экономии и самостоятельности. Всю дорогу Руфь сидела тихо, смотрела прямо перед собой и мечтала о наступлении ночи, когда можно будет дать волю отчаянию из-за утраты дома, в котором прошло счастливое детство, не омраченное предчувствием грядущих печальных перемен. Трудно сказать, чем является свобода от тяжких ожиданий: благословением или проклятием наших ранних лет.

В спальне, кроме Руфи, оказалось еще четыре девушки, и плакать при них она постеснялась. Лишь дождавшись, когда соседки уснут, она уткнулась лицом в подушку и дала волю рыданиям, а потом, немного облегчив душу, принялась вспоминать драгоценные мелочи счастливых дней, так мало ценимые в то спокойное время и так горько оплаканные после утраты, постаралась представить лицо, фигуру и манеры любимой матушки и с новой остротой ощутила вызванные ее смертью перемены – первые грозные тучи на некогда безмятежном небосводе. Той печальной ночью Дженни проснулась от рыданий новой ученицы и искренним сочувствием смягчила горечь одиночества. Тогда и зародилась их дружба. Нежная привязчивая натура Руфи, постоянно излучавшая волны добра в поисках поддержки, так и не нашла ни одного другого объекта симпатии, способного восполнить потребность в сердечной близости.

И вот удивительным образом опустевший после отъезда Дженни уголок души заполнился. Появился человек, готовый с бережным вниманием выслушивать все небольшие откровения, не устававший задавать вопросы о счастливых днях и в ответ готовый поведать о своем детстве – вовсе не таком золотом, как у Руфи, однако значительно более впечатляющем. Рассказы об арабском пони кремового цвета, о старинной картинной галерее, об аллеях, террасах и фонтанах в саду оживляли богатое воображение и превращались в фон за спиной той фигуры, что постепенно все больше занимала мысли.

Не стоит думать, что все произошло быстро, просто мы пропустили промежуточные ступени. После того воскресенья, когда мистер Беллингем выслушал сообщение об интересовавшей его панели, он не пришел в церковь Святого Николая ни через неделю, ни через две, но в третье воскресенье все-таки прошелся с Руфью, но заметил ее раздражение и поспешил удалиться. Она же так хотела, чтобы он вернулся, что весь остаток дня проскучала, пытаясь понять, почему небольшая прогулка с таким добрым воспитанным человеком, как мистер Беллингем, казалась чем-то неправильным. Глупо постоянно смущаться. Если он когда-нибудь заговорит с ней снова, не надо думать о том, что могут сказать окружающие, надо просто наслаждаться приятными речами и живым интересом. Но, скорее всего, он больше не обратит на нее внимания: она вела себя очень неучтиво и неприветливо, чем наверняка обидела его. В следующем месяце исполнится шестнадцать лет, а она все еще держится по-детски неловко. Так Руфь отчитывала себя после расставания с мистером Беллингемом, а в результате в следующее воскресенье держалась в десять раз скованнее и краснела ярче, отчего (так показалось мистеру Беллингему) выглядела еще прекраснее. Джентльмен предложил спутнице возвратиться домой не коротким путем, по Хай-стрит, а совершить небольшую прогулку по лугам Лизоус. Поначалу Руфь отказалась, но потом, спросив себя, почему не хочет согласиться с тем, что разум и познания (ее познания) оценивали как вполне невинное, заманчивое и приятное времяпровождение, приняла предложение, а едва оказавшись в окружавших город лугах, совсем забыла о недавних сомнениях и неловкости – больше того, испытала восторг от чудесного, почти весеннего февральского дня и едва не забыла о присутствии мистера Беллингема. Среди зарослей жухлой прошлогодней травы уже показались первые бледные звездочки примул, а в живых изгородях зазеленели свежие листочки. Здесь и там по берегам по-февральски полноводного ручья ярко желтел прелестный чистотел. Солнце низко стояло над горизонтом, и Руфь, поднявшись на возвышенность, не сдержала восхищенного возгласа при виде мягкого сияния неба за сиреневой дымкой, в то время как голый коричневый лес на первом плане в золотом закатном тумане был наполнен почти металлическим блеском. Путь по лугам составлял не больше трех четвертей мили, однако прогулка заняла почти целый час. Руфь повернулась к мистеру Беллингему, чтобы поблагодарить за доброту и чудесный подарок, однако прямой, откровенно восхищенный взгляд до такой степени ее смутил, что, едва попрощавшись, со стремительно бьющимся, наполненным счастьем сердцем она поспешно вошла в дом.

«Как странно, – подумала Руфь вечером. – Почему чудесная прогулка кажется не то чтобы неправильной, но и не совсем правильной. Я не гуляла в рабочее время, что было бы нехорошо, но по воскресеньям позволено ходить куда угодно, – посетила службу, а значит, не пренебрегла долгом. Интересно, если бы я гуляла с Дженни, то испытывала бы те же чувства? Наверное, со мной что-то не так, если чувствую себя виноватой, не сделав ничего плохого. И все же я готова благодарить Бога за счастье весенней прогулки. А матушка всегда говорила, что невинные удовольствия приносят пользу».

Руфь еще не понимала, что особое очарование придавало путешествию присутствие мистера Беллингема, а когда, после множества неторопливых воскресных прогулок, смогла бы это понять, то уже настолько погрузилась в особое настроение, что не захотела задавать себе неудобные вопросы.

– Откройся мне, Руфь, как открылась бы брату. Позволь, если смогу, помочь, – сказал ей однажды спутник.

Мистер Беллингем действительно постарался понять, каким образом столь мелкая, незначительная личность, как модистка миссис Мейсон, смогла внушить ученице глубокий ужас. Рассказ о некоторых откровенных проявлениях недовольства начальницы вызвал глубокое негодование. Он решительно заявил, что впредь не позволит матушке заказывать платья у жестокой мастерицы и убедит всех знакомых дам отказаться от ее услуг. Руфь испугалась суровых последствий своих субъективных замечаний и принялась с такой страстью умолять мистера Беллингема сжалиться, как будто джентльмен мог буквально исполнить свои угрозы.

– Честное слово, сэр, я была не права. Пожалуйста, сэр, не сердитесь. В основном она относится к нам очень хорошо, лишь иногда сердится. А ведь мы сами, случается, напрашиваемся на недовольство. Например, я – то и дело вынуждена переделывать работу, а вы не представляете, до какой степени необходимость распарывать вредит ткани, особенно шелку. А миссис Мейсон приходится отвечать за нашу нерадивость. Я так жалею, что вообще пожаловалась. Прошу, сэр, не говорите ничего матушке. Миссис Мейсон так дорожит заказами от нее!

– Хорошо, в этот раз ничего не скажу, – согласился мистер Беллингем, вспомнив, насколько сложно будет объяснить источник достоверных сведений о положении в мастерской миссис Мейсон. – Но если она снова позволит себе вас притеснять, то я за себя не отвечаю.

– Постараюсь больше ничего подобного вам не говорить, – тихо сказала Руфь.

– Но ведь вы не собираетесь скрывать от меня истинное положение вещей, правда? Забыли об обещании относиться ко мне как к брату? Пожалуйста, продолжайте рассказывать обо всем, что происходит! Меня интересует каждая подробность. Живо представляю уютный дом в Милхеме, о котором вы рассказывали в прошлое воскресенье, и почти так же явственно вижу мастерскую миссис Мейсон, что доказывает не только силу моего воображения, но и вашу способность к точным описаниям.

Руфь улыбнулась:

– Да, сэр. Наша мастерская ничуть не похожа на все, что вам доводилось видеть. А что касается Милхема, то думаю, что вам часто доводилось проезжать мимо деревни по пути в Лоуфорд.