Руфь

– Какое очаровательное создание! – заметил один из джентльменов, поднявшись из-за стола и взглянув на входившую в столовую Руфь, только что вернувшуюся с ранней прогулки. – Должно быть, лет шестнадцать, не больше, а в белом платье особенно мила и невинна!

Возившаяся с маленьким сыном супруга, не посмотрев и не оценив скромной манеры и потупленного взора девушки, решительно возразила:

– О чем ты говоришь! По-моему, таких вообще нельзя сюда пускать. Подумать только, какой разврат процветает под одной с нами крышей! Отвернись, дорогой, и не льсти ей своим благосклонным вниманием.

Супруг, ощутив запах яичницы с ветчиной и услышав требование жены, вернулся к завтраку. Не могу сказать наверняка, что именно вызвало покорность, обоняние или слух. Может, вам удастся понять?

– А теперь, Гарри, – велела дама сынишке, – поднимись в комнаты и узнай, готовы ли няня и сестренка к прогулке. В такое прекрасное утро нельзя терять ни минуты.

Увидев, что мистер Беллингем еще не спустился к завтраку, Руфь решила немного прогуляться по деревенской улице. Между холодными каменными домами виднелись освещенные солнечными лучами, уходившие вдаль чудесные пейзажи. Возле небольшой лавчонки она увидела только что вышедшую няню с маленькой девочкой и мальчиком чуть постарше. Малышка с серьезным видом восседала у нее на руках. Свежее, румяное, словно персик, личико вызывало умиление. Руфь всегда очень любила детей и не удержалась, подошла. Немного повеселив малышку, она собралась было поцеловать ее на прощание, но в это мгновение мальчик, сердито наблюдавший за ней, вдруг покраснел, размахнулся пухлой ручонкой и изо всех сил ударил девушку по лицу.

– Как вам не стыдно, сэр! – в ужасе воскликнула няня. – Разве можно так обращаться с доброй леди, которая так любезно обошлась с твоей сестрой?

– Никакая она не леди! – в негодовании возразил мальчик. – Мама сказала, что это нехорошая, дурная женщина. Да, так и сказала. И она не имеет права целовать Сесиль.

Теперь уже залилась краской няня, сообразив, что мог услышать ребенок. Но до чего же неловко и стыдно было слышать эти слова, стоя лицом к лицу с элегантной молодой леди!

– Дети сами не знают, какие глупости говорят, мэм, – попыталась она извиниться, но Руфь словно застыла, побледнев от неведомой прежде мысли.

– Это вовсе не глупости, а чистая правда! И ты сама так говорила, я слышал. Поди прочь, дурная женщина! – выкрикнул мальчик в припадке острой детской ненависти.

К огромному облегчению няни, Руфь отвернулась и медленно, понуро склонив голову, нетвердой походкой отошла, а когда рискнула поднять взгляд, увидела грустное лицо горбатого джентльмена, наблюдавшего за безобразной сценой через открытое окно второго этажа. Сейчас он выглядел еще серьезнее и печальнее, чем во время первой встречи, а в его глазах застыло выражение глубокой скорби. Вот так бесславно, в равной степени осужденная и старым и малым, Руфь вернулась в гостиницу. Мистер Беллингем уже ожидал ее возвращения. Великолепная погода восстановила его энергию и подвижность. Он говорил непрестанно, не дожидаясь ответов и реакции, в то время как Руфь готовила чай и пыталась успокоить отчаянно бившееся сердце. Встреча не прошла бесследно: в душе остался глубокий, болезненный след. К счастью, некоторое время мистеру Беллингему вполне хватало ее односложных ответов, но поскольку даже эти короткие слова звучали настолько безрадостно и обреченно, в конце концов он заметил, что настроение спутницы далеко не самое радужное.

– Руфь, что с тобой сегодня? Ведешь себя отвратительно. Вчера, когда все вокруг тонуло во мраке, а я страдал от скуки, от тебя исходили сплошь восторженные восклицания, а сегодня, когда каждое живое существо радуется солнцу, ты опечалена, если не сломлена горем. Как прикажешь тебя понимать?

По щекам девушки потекли слезы, но в ответ она так и не произнесла ни звука. Трудно было выразить словами только что пришедшее осознание оценки окружающих, с которой отныне предстояло смириться. Казалось, что, узнав об утреннем происшествии, мистер Беллингем расстроится – так же, как она сама. Наверное, поделившись с ним открытием, она падет в его глазах. К тому же какой смысл говорить о постигшем страдании с тем, кто стал его первопричиной.

«Нельзя его огорчать, – подумала бедняжка. – Надо постараться взять себя в руки. Если в моих силах сделать его счастливым, то какое мне дело до мнения окружающих?»

Решив забыть о собственных чувствах, Руфь постаралась изобразить беспечность, но стоило лишь на мгновение отвлечься, как горестные мысли настойчиво возвращались, а вопросы все так же безжалостно терзали ум, поэтому мистер Беллингем лишился той веселой, обворожительной подруги, чьим обществом наслаждался.

Они вышли на прогулку и по тропинке пришли к поросшему лесом и манившему свежей тенью склону холма. Поначалу все выглядело обычно, но вскоре внизу, у самых ног, заволновалось зеленое море – это мягко раскачивались вершины деревьев. Тропинка круто спускалась, а выступавшие из земли камни превращали ее в подобие лестницы. Шаг сменился прыжками, а прыжки вскоре перешли в бег. Остановиться удалось только в самой нижней точке, где царствовал зеленый полумрак. В это время дня птицы прятались в тенистых уголках и молчали. Путники прошли еще несколько ярдов и оказались на берегу круглого озера, окруженного высокими деревьями, чьи вершины еще несколько минут назад оставались далеко внизу. Озеро лежало вровень с землей, словно не имело берегов, и походило на зеркало. В воде задумчиво, неподвижно стояла цапля, но, едва заметив людей, взмахнула крыльями, медленно взмыла в воздух и полетела над зеленым лесом в голубое небо – из глубокой низины казалось, что деревья касаются застывших над землей круглых белых облаков. На отмелях и вокруг озера щедро разрослась вероника, но в глубокой тени цветки оставались почти невидимыми, а в центре водной глади отражалось казавшееся темным и бездонным небо.

– Ах, смотрите, водяные лилии! – воскликнула Руфь, заметив на противоположной стороне озера белые цветы. – Я пойду соберу букет.

– Нет-нет, лучше я сам, – возразил мистер Беллингем. – Земля здесь болотистая. А ты присядь и отдохни – да вот хоть на эту кочку. Будет удобно, как в кресле.

Руфь кивнула и, устроившись на кочке, приготовилась ждать. Скоро мистер Беллингем вернулся, снял с нее шляпу и принялся украшать волосы лилиями. Руфь сидела спокойно, с любовью глядя ему в лицо. Каждое его движение отражало почти детскую радость: казалось, большой ребенок нашел новую игрушку, – и это странное воодушевление ничуть ее не смущало, напротив, хотелось забыть обо всем, кроме того, чтобы доставить ему удовольствие. Наконец, завершив деяние, мистер Беллингем удовлетворенно заключил:

– Ну вот! Теперь пойдем к воде, посмотришь на свое отражение. Только надо выбрать чистое, не заросшее травой место. Давай руку.

Руфь покорно взглянула в хрустальное зеркало. Красота образа восхитила, как восхитило бы любое другое прекрасное изображение, но она и не подумала соотнести его с собой. Сознание собственного очарования существовало абстрактно, в то время как существование заключалось в чувствах и мыслях.

Здесь, в таинственной лесной низине, путешественников объединяла невозмутимая гармония. Мистер Беллингем думал только о красоте девушки, а эта красота превосходила самые смелые фантазии и рождала не только восхищение, но и гордость. Руфь стояла под сенью деревьев в белом платье; нежное румяное лицо напоминало едва распустившуюся июньскую розу, тяжелый белоснежный венок украшал прелестную голову, а легкий беспорядок пышных каштановых локонов лишь добавлял очарования. Прелесть девушки радовала мистера Беллингема больше, чем старание соответствовать его переменчивому настроению.

Когда они вышли из леса, Руфь все же сняла венок, а возле гостиницы надела шляпку. Теперь уже простая мысль, как доставить радость любимому человеку, не успокаивала душу. Грусть и задумчивость вернулись, не позволяя изображать веселье или хотя бы оживление.

– Право, Руфь, – заметил вечером мистер Беллингем, – не позволяй себе укореняться в привычке ни с того ни с сего предаваться меланхолии. За последние полчаса вздохнула уже раз двадцать. Постарайся держаться хотя бы немного жизнерадостнее: не забывай, что в этом диком краю мне не с кем общаться, кроме тебя.

– Простите, сэр, – со слезами на глазах ответила Руфь и вдруг подумала, как, должно быть, скучно ему весь день терпеть ее плохое настроение.

Постаравшись улыбнуться, девушка кротко, с раскаянием в голосе попросила:

– Не будете ли так добры, сэр, научить меня одной из тех карточных игр, о которых говорили вчера? Постараюсь не раздражать своей непонятливостью.

Нежный просительный тон достиг цели. Мистер Беллингем приказал принести колоду и вскоре забыл и о скуке, и о разочаровании, настолько захватывающим оказался процесс посвящения очаровательной ученицы в премудрости игры.

– Ну вот! – наконец воскликнул он удовлетворенно. – Для первого урока достаточно. Твои ошибки, маленькая глупая гусыня, заставили смеяться так, что страшно разболелась голова.

Он бросился на диван, а она тут же опустилась рядом на колени и нежно попросила:

– Позвольте положить на лоб прохладные ладони. Маме это всегда помогало.

Некоторое время мистер Беллингем лежал молча, неподвижно, отвернув лицо от света, а потом вовсе уснул. Руфь задула свечи и устроилась в кресле, ожидая, что он проснется отдохнувшим и освеженным. От вечернего воздуха в комнате стало прохладно, но она не осмелилась прервать то, что казалось крепким, здоровым сном, а заботливо укрыла джентльмена шалью, которую, вернувшись с прогулки, оставила на спинке стула. Надо было многое обдумать, но она постаралась отогнать тягостные мысли. Вдруг дыхание спящего стало учащенным, неровным и сдавленным. Прислушавшись с возрастающим страхом, Руфь осмелилась разбудить мистера Беллингема. Он открыл глаза, но не смог ничего ни понять, ни сделать: тело охватила странная дрожь. Все в гостинице спали, кроме одной-единственной горничной, которая еще днем исчерпала скудный запас доступного английского языка, а сейчас на все вопросы отвечала лишь одной емкой фразой: «Да, мэм, конечно».

Всю ночь Руфь просидела возле любимого. Он стонал и метался в бреду, но не мог произнести ни единого внятного слова. Бедняжка еще ни разу не видела ничего подобного. По сравнению с нынешними тревогами страдания вчерашнего дня представлялись далекими и мелочными. Действительность оказалась несравнимо тяжелее и пугала сильнее. Когда ранним утром в коридоре послышалось движение, Руфь отправилась на поиски миссис Морган – той самой хозяйки постоялого двора, чьи резкие проницательные манеры, ни в малейшей степени не смягченные ни уважением, ни расположением к бедной девушке, страшили даже в присутствии мистера Беллингема.

– Миссис Морган, – начала Руфь, явившись в личную гостиную хозяйки и сразу едва не рухнув на стул, поскольку силы внезапно иссякли. – Миссис Морган, боюсь, что мистер Беллингем очень серьезно болен. – Она расплакалась, но тут же совладала с собой. – Что мне делать? Всю ночь он бредил, а сейчас выглядит странно, если не дико.

Она заглянула в лицо миссис Морган, словно ожидая пророчества.

– Вы правы, мисс, положение крайне неловкое. Но не плачьте, слезы все равно не помогут. Сейчас поднимусь и сама взгляну на бедного молодого человека, а тогда уже решу, надо ли посылать за доктором.

Вслед за хозяйкой Руфь пошла наверх. Открыв дверь комнаты, обе увидели, что мистер Беллингем сидит на кровати и смотрит по сторонам, явно ничего не понимая, но девушку он сразу узнал и громко позвал:

– Руфь, Руфь! Подойди, не оставляй меня одного!

Одна-единственная фраза до такой степени утомила больного, что он в изнеможении упал на подушки.

– Сейчас пошлю за мистером Джонсом. Даст бог, через пару часов будет здесь, – пообещала миссис Морган, но больной не ответил и, кажется, даже не услышал ее.

– О, не сможет ли доктор приехать пораньше? – в ужасе воскликнула Руфь.

– Никак. Живет он в Ллангласе, а это в семи милях от нас. Хорошо, если окажется дома, а то ведь может отправиться миль за восемь-девять к пациенту. Но сейчас же пошлю к нему парнишку на пони.

Хозяйка удалилась, оставив Руфь в печальном одиночестве. Поскольку мистер Беллингем вновь забылся тяжелым сном, делать было нечего. Уже вовсю раздавались звуки утренней жизни: звенели колокольчики, по коридорам разносили завтрак тем из гостей, кто еще не желал выходить, – а Руфь сидела возле кровати больного в комнате с плотно закрытыми ставнями. Хозяйка поручила горничной отнести наверх поднос с завтраком, но бедняжка решительно отвергла заботу, а настаивать служанка не имела права. Больше ничто не нарушило бесконечного, монотонного ожидания. С улицы доносились веселые разговоры собиравшихся на прогулку гостей: кто верхом, кто в экипажах. Утомившись от неподвижности, Руфь подошла к окну, немного приоткрыла ставни и выглянула наружу, но яркий свет солнца лишь обострил душевную боль. Мрак больше соответствовал безысходному настроению.

Прежде чем приехал доктор, миновало несколько часов тягостного ожидания. Мистер Джонс задал пациенту несколько простых вопросов, однако вразумительных ответов не получил и обратился к девушке с просьбой описать симптомы, но когда она попыталась это сделать, лишь неопределенно покачал головой и, печально взглянув на миссис Морган, жестом пригласил ее выйти. Они отправились вниз, оставив Руфь в полном отчаянии, какого еще час назад она не испытывала и даже не представляла.

– Боюсь, случай крайне тяжелый, – заключил мистер Джонс. – Очевидно, мы имеем дело с воспалением мозга.

– Бедный джентльмен! Несчастный молодой человек! Выглядел воплощением здоровья! – горестно воскликнула миссис Морган.

– Не исключено, что именно внешнее физическое здоровье оказало и впредь окажет отрицательное влияние на ход болезни. И все же будем надеяться на лучшее. Кто сможет за ним ухаживать? Потребуется тщательный присмотр. Эта молодая леди доводится джентльмену сестрой? Для жены выглядит чересчур молодой.

– Нет-нет, ничего подобного! Как вам, должно быть, известно, мистер Джонс, мы не должны слишком пристально присматриваться к гостям. Честно признаться, мне даже жаль бедняжку, настолько она скромна и мила. Правда, когда здесь появляются ей подобные, я считаю необходимым добавить в манеры оттенок презрения, но эта молодая особа настолько обходительна, что трудно открыто ее осуждать.

Хотя доктор ее почти не слушал (хозяйка могла бы еще долго распространяться в том же духе), стук в дверь отвлек ее от морализаторства, а мистера Джонса от мысленного составления необходимых рекомендаций.

В комнату вошла Руфь, бледная и дрожавшая, но держалась она с тем впечатляющим достоинством, которое придает человеку скованное волевым усилием бурное чувство.

– Прошу вас, сэр, оказать любезность и подробно объяснить, что я должна сделать для мистера Беллингема. Каждое ваше указание будет исполнено в точности. Вы говорили о пиявках… Я могу их поставить и проследить за процессом. Перечислите все необходимые меры, сэр.

Руфь говорила спокойно и серьезно, а ее манера поведения убедительно доказывала, что она обладает желанием и намерением противостоять болезни. Мистер Джонс заговорил с почтением, которого не проявил наверху, хотя и принял ее за сестру пациента. Руфь внимательно выслушала и даже повторила некоторые предписания, чтобы убедиться, что все правильно поняла, а потом молча поклонилась и ушла.

– Странная особа, – заключил мистер Джонс. – И все же слишком уж молода, чтобы ухаживать за столь тяжелым больным. Не знаете ли, миссис Морган, где живут его родственники?

– Да, к счастью, кое-что знаю. В прошлом году по Уэльсу путешествовала матушка мистера Беллингема – крайне самоуверенная и надменная леди. Останавливалась у меня, и, смею заверить, все здесь ее не устраивало в полной мере. Да, требования были невероятно высоки. После нее остались книги и даже кое-какая одежда, так как горничная понимала о себе не меньше, чем госпожа, и предпочитала службе романтические прогулки в обществе одного из наших слуг. Впоследствии мы получили несколько писем, и я заперла их в том ящике, где храню все подобное.

– В таком случае рекомендую немедленно написать леди и сообщить о состоянии сына.

– Было бы куда лучше, мистер Джонс, если бы вы сами написали. Дело в том, что мне непросто даже говорить по-английски, не то что писать.

Итак, послание было начертано самым профессиональным образом. Чтобы сэкономить время, мистер Джонс сам отвез его на почту в Лланглас.

Глава 7

Кризис

Руфь перестала думать о прошлом и будущем – обо всем, что могло отвлечь от непосредственных обязанностей. Отсутствие опыта восполнялось любовью. Больше она ни разу не вышла из комнаты, но заставила себя есть, так как самоотверженный уход за больным требовал сил, и сдерживать слезы, понимая, что нельзя предаваться слабости. Она наблюдала, ждала и молилась – молилась, совершенно забыв о себе, с сознанием всемогущества Господа и надеждой на то, что милость Божия спасет любимого.

Дни и ночи – летние ночи – слились в бесконечном бодрствовании. В темной безмолвной комнате ощущение времени пропало. И вот однажды утром миссис Морган вызвала ее в залитую светом галерею, куда выходили двери спален.

– Она приехала, – возбужденно прошептала хозяйка, совсем забыв, что Руфь понятия не имела, что доктор вызвал миссис Беллингем.

– Кто приехал? – в недоумении переспросила девушка, почему-то подумав об ужасной миссис Мейсон.

Ей сообщили о прибытии матушки ее любимого, о которой он отзывался как об особе, с чьим авторитетным мнением следовало безоговорочно считаться, и Руфь охватил настоящий ужас.

– Что же мне теперь делать? Она ведь рассердится? – наивно, по-детски полагаясь на миссис Морган, как на посредника между ней и грозной особой, спросила бедняжка.

Миссис Морган и сама пребывала в растерянности, не представляя, как истинная леди отнесется к присутствию рядом с сыном столь сомнительной компаньонки. Она была готова поддержать девушку в стремлении избежать встречи с миссис Беллингем – стремлении, возникшем не из-за сознания собственного неправильного поведения, а в результате того, что она знала о ее строгости и высокомерии.

Миссис Беллингем явилась в комнату сына так, словно понятия не имела о присутствии там несчастного создания, а Руфь тем временем незаметно прошмыгнула в свободную спальню. Здесь, в полном одиночестве, она не справилась собой: самообладание покинуло ее, уступив место бурным рыданиям. Утомленная долгими бессонными ночами, опустошенная слезами, она прилегла на кровать и мгновенно уснула. Проспав целый день, никем не замеченная и не потревоженная, Руфь открыла глаза лишь поздним вечером с чувством вины, все еще не освободившись от ответственности. Быстро сгущались сумерки. Она дождалась, пока стемнеет, и спустилась к миссис Морган, робко постучав.

– Простите, пожалуйста, можно войти?

Дженни Морган разбиралась в иероглифах, которые называла бухгалтерией, поэтому ответила весьма резко, однако войти позволила, что Руфь сочла огромной милостью.

– Скажите, пожалуйста, как он? Могу ли я его проведать?

– Ни в коем случае. Вход строжайше запрещен даже горничной, которая постоянно наводила порядок в комнате. Миссис Беллингем привезла с собой собственную горничную, семейную сиделку и личного лакея сына – целое племя слуг – и бесконечное количество багажа. Скоро прибудет водяной матрас, а завтра приедет доктор из Лондона. Обычная перина и наш мистер Джонс ей не подходят. И уж конечно, она не впустит никого из нас, так что тебе путь туда закрыт раз и навсегда.

– Как он? – с тяжелым вздохом опять спросила Руфь.

– Откуда мне знать, если я его не видела? Мистер Джонс сказал, что сегодня вечером должен произойти кризис, но я не верю. Мистер Беллингем болеет четвертый день, а разве кто-нибудь слышал, чтобы кризисы происходили по четным дням? Нет, всегда в третий, пятый, седьмой и так далее. Так и у нас: кризис случится завтра вечером, гордый лондонский доктор припишет успех себе, а добрый, честный мистер Джонс останется не у дел. Впрочем, лично я считаю, что изменений к лучшему ждать не стоит: Гелерт попусту не воет. Боже мой! Что с тобой, девочка? Никак собираешься упасть в обморок прямо здесь?

Громкий оклик вывел Руфь из бессознательного состояния, охватившего ее при последних словах хозяйки. Не в силах произнести хотя бы слово, она почти упала на стул. Бледность и слабость тронули сердце миссис Морган.

– Должно быть, ты даже чай не пила. Да, наши служанки так беспечны!

Она энергично зазвонила в колокольчик, а для надежности подошла к двери и на валлийском языке призвала к порядку Нест, Гвен и еще трех-четырех простых добрых, но нерадивых горничных.

Они тотчас принесли чай – очень хороший по понятиям этого не изысканного, но гостеприимного дома. Вместе с чаем подали еще и еду – слишком много, так что аппетит, который она должна была разжечь, наоборот, пропал, но добродушие розовощекой служанки и заботливое возмущение миссис Морган, когда та обнаружила нетронутым намазанный маслом тост (хотя сама Руфь предпочла бы хлеб без масла), поддержали больше, чем сам чай. В душе родилась надежда, а вместе с ней возникло ожидание утра, когда могла появиться уверенность. Напрасно хозяйка заверила Руфь, что та комната, где она провела день, остается в ее полном распоряжении. Ни словом не возразив, она твердо решила вообще не ложиться спать, ведь этой ночью жизнь любимого балансировала на трагической грани. Она дождалась в своей спальне, пока все в доме стихнет, и тогда услышала звуки, доносившиеся из запретной комнаты: торопливые шаги и властные, хоть и произнесенные шепотом команды принести бесчисленные вещи. Затем воцарилась тишина. Решив, что все, кроме сиделки, спят крепким сном, Руфь неслышно выбралась в галерею.

Противоположную толстую каменную стену прорезали два глубоких окна, а на подоконниках в огромных горшках тянулись к свету разросшиеся неухоженные герани. Окно напротив двери мистера Беллингема оказалось открытым, и с улицы мягкими волнами проникал теплый, напоенный ароматами воздух. Летом темнота не сгущалась даже глубокой ночью, свет лишь мерк, лишая окружающие предметы привычной окраски, но оставляя неизменной форму. Из окна на противоположную стену падал мягкий серый свет, а растения отбрасывали чуть размытые тени – более изящные, чем в реальности. Руфь присела у стены возле двери, где царила тьма. Все ее существо обратилось в слух. Стояла полная тишина, только сердце билось гулко, тяжело и ровно, словно молот. Хотелось остановить этот бесконечный назойливый звук. Вот из комнаты больного донесся шелест шелкового платья, и все чувства сосредоточились на единственном на земле человеке. Должно быть, легкий шум был вызван сменой позы сиделки, потому что снова наступила полная тишина. Мягкий ветер со стоном сник среди холмов, затерялся вдали и больше не прилетел, но сердце продолжало громко, настойчиво биться. Тихо, словно привидение, поднявшись, Руфь перешла к открытому окну, чтобы отвлечься от навязчивого звука. Под безмятежным небом, прикрытые скорее легким туманом, чем облаками, проступали темные очертания гор; деревня приютилась среди вершин, словно в гнезде. Подобно вечным гигантам, горы замерли в торжественном ожидании конца земли и времени. Темные округлые тени напоминали о той низине, где еще недавно в ярком солнечном свете и в радости она гуляла с любимым. Тогда казалось, что все на свете существует в вечном сиянии и счастье. Верилось, что ни несчастье, ни зло не осмелятся проникнуть в надежно охраняемый величественными горами зачарованный край. И вот теперь стало ясно, что беда не знает барьеров – подобно молнии, она обрушивается с небес на дом в горах и на мансарду в городе, на дворец и на хижину.

Рядом с постоялым двором имелся сад, днем радовавший яркими красками, ведь в этой благодатной земле без особого ухода щедро цвело все, что когда-то было посажено. Даже сейчас, в сером полумраке, мерцали белые розы, а красные скромно прятались в тени. Между низкой линией сада и холмами возлежали зеленые луга.

Руфь смотрела в мглистую даль так пристально, что вскоре начала различать очертания и формы, а потом в разросшемся на стене дома плюще объявил о своем пробуждении птенец, но заботливая мамаша укрыла его мягкими перьями и заставила спать. Приближался рассвет, и вскоре уже послышались громкие, чистые голоса множества встречавших его птиц. Над горизонтом туман превратился в повисшее над краем мира серебристое облако, которое вскоре стало мерцающим, белым, а потом мгновенно превратилось в розовое. Горные вершины взметнулись ввысь и скрылись в божественной дымке. Солнце взлетело над горизонтом огненно-красным шаром, и тут же тысячи птиц встретили светило радостными голосами. Земля ответила таинственным счастливым шепотом. Мягкий ветер покинул убежище среди холмов и полетел над шелестящими деревьями, время от времени опускаясь к травам и пробуждая к новой жизни бутоны цветов.