Руфь

Руфь вздохнула с облегчением: бесконечная ночь наконец-то миновала. Скоро тяжкое ожидание закончится, и станет известно, куда повернет болезнь. Тревога обострилась настолько, что едва не заставила ее войти в комнату и узнать правду. Послышались звуки движения, но не быстрые и торопливые, вызванные срочной необходимостью, и снова стало тихо. Руфь сидела, прислонившись головой к стене и обхватив руками колени, и терпеливо ждала. А тем временем больной медленно пробуждался от долгого, глубокого, благодатного сна. Матушка провела возле него всю ночь, лишь сейчас впервые осмелившись изменить положение и даже отважившись что-то тихо сказать старой сиделке. Та дремала в кресле в ожидании приказов госпожи. Миссис Беллингем встала и, ругая себя за неловкость, на цыпочках направилась к двери. После ночного бодрствования ей потребовалось хотя бы на несколько минут сменить обстановку. Уже стало ясно, что кризис благополучно миновал, и облегчение пробудило замороженные во время долгого дежурства телесные ощущения. Она медленно открыла дверь.

При первом же скрипе ручки Руфь вскочила. Губы онемели от бросившегося в голову потока крови, и слова прозвучали едва слышно:

– Как он, мадам?

В первый миг миссис Беллингем удивилась внезапно выросшему из земли белому привидению, однако гордый, быстрый ум помог понять все и сразу. Перед ней стояла та самая девица, чье распутство сбило сына с пути и помешало исполнению ее плана женить его на мисс Данком. Да, именно эта особа послужила причиной смертельно опасной болезни и отчаянной тревоги. Если в каких-то условиях миссис Беллингем можно было обвинить в невежливости и отказе отвечать на вопрос, то именно сейчас. Она хотела пройти молча, однако Руфь не смогла ждать и заговорила снова:

– Ради всего святого, мадам, скажите, как он? Будет жить?

Матушка испугалась, что, не получив ответа, неразумное создание ворвется в спальню, а потому все-таки произнесла несколько слов:

– Он хорошо спал, и сейчас ему лучше.

– О Боже! Благодарю тебя! – пробормотала Руфь и, чтобы не упасть, опять прижалась к стене.

Благодарность Господу в устах отвратительной девчонки возмутила миссис Беллингем. Как будто она имеет с сыном что-то общее и присвоила право обращаться к Всевышнему от его имени! Дама смерила девицу ледяным, полным презрения взглядом, от которого у бедняжки застыла кровь, и процедила сквозь зубы:

– Послушайте, если обладаете хотя бы каплей приличия и скромности, то, надеюсь, не осмелитесь открыть эту дверь!

Миссис Беллингем помедлила, ожидая ответа и предполагая услышать возражение, но поскольку не знала и не понимала душу Руфи, не могла вообразить и преданную доверчивость чистого сердца. Руфь поверила, что если мистер Беллингем жив и будет жить, значит все хорошо. Как только пожелает ее видеть, сразу попросит (нет – потребует!), чтобы ее немедленно позвали, так что ни один человек на свете не посмеет отказать. А пока, наверное, любимый слишком слаб, чтобы думать о тех, кто находится рядом. И хотя с искренней радостью вернулась бы к уходу за больным, сейчас она думала только о нем, а не о себе, а потому покорно отстранилась, чтобы уступить дорогу знатной особе.

Спустя некоторое время пришла миссис Морган. Руфь по-прежнему сидела возле двери, как будто не могла тронуться с места.

– Право, мисс, не надо вот так открыто сторожить своего друга. Это неприлично, дурные манеры, видите ли. Миссис Беллингем высказалась на ваш счет крайне сурово и резко. Если люди станут так отзываться, то мое заведение потеряет репутацию. Разве я не отвела вам отдельную комнату, чтобы никто вас не видел и не слышал? Разве не предупредила об особом характере миссис Беллингем? И все же вы явились сюда, прямо к ней! Должна заметить, что поступили вы нехорошо, и прежде всего по отношению ко мне.

Руфь потупилась, словно провинившийся ребенок. Не переставая ворчать, миссис Морган проводила ее в комнату, а потом, облегчив сердце скоропалительными упреками, добавила уже значительно мягче:

– Оставайтесь здесь, как хорошая девочка. Пришлю вам завтрак, а потом дам знать о его здоровье. Ничто не мешает вам отправиться на прогулку. Прошу только сделать милость и выйти через боковую дверь. Во всяком случае, это, возможно, избавит от скандала.

Целый долгий день Руфь, словно пленница, просидела в отведенной ей комнате, и следующий, и еще много-много других, но по ночам, когда дом затихал и даже маленькие коричневые мышки, подобрав крошки, снова прятались в норки, она на цыпочках выходила, подкрадывалась к двери больного и садилась у стены в надежде поймать звук дорогого голоса. По интонации она сразу понимала, как он себя чувствует, – ничуть не хуже тех, кто постоянно находился рядом, – мечтала хотя бы разок на него взглянуть, и все же принуждала себя к терпению, верила, что, когда станет лучше, когда рядом уже не будет сиделки, мистер Беллингем сразу ее позовет, и тогда она сможет рассказать, как преданно ждала его выздоровления. Но даже с мыслью о благополучном окончании испытания ждать пришлось долго. Бедная Руфь! Ее бесконечная вера воздвигала воздушные замки. Да, они действительно поднимались до небес, но оставались всего-навсего видениями.

Глава 8

Миссис Беллингем все уладила

Если мистер Беллингем поправлялся не слишком быстро, то исключительно из-за воображаемой слабости, а вовсе не из-за медицинских симптомов. Он с раздражением и даже брезгливостью отворачивался от пищи, приготовленной в слишком непритязательной манере, которая вызывала отвращение в здоровом состоянии. Не имело смысла доказывать, что Симпсон, личная горничная матушки, внимательно следила за каждым движением поварихи. В каждом, даже самом изысканном блюде он обнаруживал что-нибудь негодное к употреблению, чем заставлял миссис Морган постоянно что-то говорить в свое оправдание. Впрочем, матушка предпочитала ничего не замечать до тех пор, пока сын не поправится настолько, чтобы можно было его увезти.

– Сегодня тебе уже намного лучше, – заключила она в один прекрасный день, когда сын попросил придвинуть кровать к окну и лакей сделал это. – Пожалуй, завтра спустим тебя вниз.

– Если бы можно было покинуть это отвратительное место, спустился бы уже сегодня. Но, кажется, меня ждет судьба вечного пленника: здесь я никогда не поправлюсь.

В полнейшем отчаянии мистер Беллингем снова откинулся на подушки.

Приехал доктор, и миссис Беллингем принялась с пристрастием допрашивать его о возможности отъезда. Уже выслушав внизу тревогу по тому же поводу из уст миссис Морган, мистер Джонс не стал чинить препятствий, а когда удалился, миссис Беллингем несколько раз кашлянула, и сын, сразу узнав давно знакомую прелюдию, раздраженно поморщился.

– Генри, должна кое о чем с тобой поговорить. Тема, конечно, неприятная, но девушка сама мне ее навязала. Надеюсь, понимаешь, о чем пойдет речь, и не заставишь пускаться в лишние объяснения.

Мистер Беллингем немедленно отвернулся к стене и приготовился выслушать нотацию, скрыв лицо от наблюдения, но его матушка сама пребывала в столь нервозном состоянии, что ничего не замечала.

– Конечно, мне не хотелось обращать внимание на эту историю, но можешь представить, с каким безобразным шумом миссис Мейсон выставила ее на всеобщее обозрение. В Фордеме только ленивый не обсуждает вашу связь. Понятно, насколько мне неприятно слышать – точнее говоря, сознавать, – что столь неприличная особа находилась под одной… Прости, дорогой Генри, что ты сказал?

– Руфь вовсе не неприличная особа, мама. Вы к ней несправедливы!

– Мой милый мальчик, не собираешься же ты представить ее воплощением добродетели!

– Нет, мама, но я сам виноват. Я…

– Если не возражаешь, оставим дальнейшее обсуждение нынешнего положения этой особы, – прервала сына миссис Беллингем тем полным властного достоинства тоном, который всегда действовал безотказно.

Корни такого воздействия уходили глубоко, в раннее детство, а противостоять ему удавалось лишь в состоянии страстного возбуждения. Сейчас мистер Беллингем чувствовал себя слишком слабым, чтобы возражать и дюйм за дюймом отвоевывать территорию.

– Я вовсе не собираюсь возлагать вину на твои плечи. Всего раз увидев, я получила возможность лично убедиться в ее навязчивости и дерзости, а также нескромном, даже бесстыдном поведении.

– Что вы имеете в виду? – раздраженно уточнил мистер Беллингем.

– Когда тебе было совсем плохо, я всю ночь просидела возле кровати, а утром вышла подышать свежим воздухом. Так вот эта особа преградила мне путь и даже осмелилась заговорить. Прежде чем вернуться в комнату, мне пришлось отправить к ней миссис Морган. В жизни не встречала столь назойливых, неучтивых девиц.

– Но Руфи вовсе не свойственно такое поведение. Просто она слишком простодушна и может что-то сделать не так по неведению.

Мистер Беллингем устал от неприятного разговора и пожалел, что вообще поддался на провокацию. С того самого момента, как он начал осознавать присутствие матушки, возникла дилемма в отношении Руфи. В голове мелькали различные планы, но взвесить их и обдумать не хватало сил; пришлось отложить решение до лучших времен. Однако сложности отношений с Руфью послужили причиной раздражения и сердитого раскаяния. Теперь Генри сожалел – хотя и лениво, как испытывал все чувства, не относящиеся непосредственно к бытовому комфорту, – что вообще встретил мисс Хилтон. Роман предстал в самом неловком, самом неприятном свете, и все же, несмотря на недовольство сложившимися обстоятельствами, слушать несправедливые оскорбления в адрес Руфи он не желал. Матушка почувствовала это и немедленно изменила тактику наступления.

– Конечно, можно прекратить обсуждение манер этой молодой особы, но вряд ли ты намерен продолжать свои отношения с ней. Полагаю, ты еще не настолько игнорируешь приличия, чтобы допустить проживание матери и падшей женщины под одной крышей. Ведь мы можем наткнуться друг на друга в любой момент! – Миссис Беллингем подождала ответа, но его не последовало. – Задаю простой вопрос: желательно ли такое положение?

– Думаю, нет, – мрачно ответил сын.

– А я думаю – судя по твоей манере, – что ты считаешь, будто все само собой уладится после моего отъезда, когда никто уже не помешает тебе продолжать отношения со своей распутной подругой.

Мистер Беллингем промолчал, но почувствовал еще большее раздражение, в котором обвинил Руфь, потом все-таки заговорил:

– Мама, после вашей преданной заботы я не имею ни малейшего намерения прогнать вас или обидеть, но должен сказать, что Руфь виновата значительно меньше, чем вам кажется, однако встречаться с ней больше не хочу. Посоветуйте только, как все устроить и при этом не выглядеть последней сволочью, и избавьте меня от беспокойства, пока я слишком слаб. Отдаю себя в ваши руки. Поступайте с ней так, как считаете нужным, но прилично. И чтобы больше я о ней никогда не слышал: не вынесу новых волнений. Хочу жить тихо и спокойно, без постоянных упреков, выговоров и неприятных мыслей.

– Дорогой Генри, положись на меня.

– Больше ни слова, матушка. История настолько некрасивая, что не хочу даже думать об этом: трудно себя не винить.

– Не вини себя слишком сурово, дорогой, пока настолько слаб. Раскаяние – чувство благородное, однако не сомневаюсь, что хитроумная особа сбила тебя с пути своими интригами. Но ты прав, все нужно сделать прилично. Признаюсь, что, услышав о твоем романе, глубоко огорчилась, но как только увидела девушку… Хорошо, не стану упоминать о ней, если не хочешь. И все же скажу, что благодарна Господу за то, что вразумил тебя.

Некоторое время миссис Беллингем провела в задумчивом молчании, а потом приказала подать письменный прибор. Сын сразу встревожился и нервно заговорил:

– Матушка, все это страшно меня беспокоит. Не могу избавиться от тяжелых мыслей.

– Предоставь дело мне, и увидишь, я все прекрасно улажу.

– Нельзя ли уехать сегодня вечером? Надеюсь, что в другом месте почувствую себя спокойнее. С ужасом думаю о встрече с ней: страшно боюсь сцены. И все же понимаю, что должен увидеть и объясниться.

– Даже не думай об этом, Генри! – испугавшись его намерений, приказала миссис Беллингем. – Больше того, уже через полчаса мы отправляемся и постараемся к вечеру добраться до Пен-Тре-Воле. Еще нет и трех, а темнеет сейчас поздно. Симпсон останется в гостинице, соберет вещи и отправится прямиком в Лондон, чтобы нас встретить. Макдоналд и сиделка поедут с нами. Как думаешь, сможешь осилить двадцать миль?

Чтобы выпутаться из неловкой ситуации, мистер Беллингем был готов на все. Он понимал, что по отношению к Руфи ведет себя непорядочно, хотя как разрешить эту ситуацию, ему даже в голову не приходило. Казалось, только поспешный отъезд смог бы разрубить узел и избавить от множества неприятных упреков. Генри не сомневался, что с помощью денег матушка все уладит, а спустя пару-тройку дней он сможет сам написать Руфи и представить те объяснения, которые сочтет уместными. На душе сразу стало легче, и вскоре он забыл о переживаниях, сосредоточившись на наблюдении за сборами и подготовкой к отъезду.

Все это время Руфь покорно сидела в своей комнате и скрашивала долгие часы ожидания мечтами о встрече. Ее комната располагалась в боковом крыле здания, вдали от основных гостевых апартаментов, а окно выходило во двор, поэтому никаких подозрений у нее не возникло. Но даже если бы она услышала стук дверей, властные распоряжения и скрип колес, то и тогда не поняла бы, что происходит: ее любовь не оставляла сомнений в Генри.

Уже в пятом часу к ней постучала служанка и передала оставленную миссис Беллингем записку. Леди не удалось изложить мысли таким образом, чтобы остаться вполне довольной, и все же объяснить собственные намерения она сумела:

«Поправившись после болезни, мой сын с Божьей помощью осознал, какую греховную жизнь вел с вами. По его острому желанию и во избежание новой встречи с вами мы намерены немедленно уехать отсюда. Но прежде хочу призвать вас к раскаянию и напомнить, что вина падет не только на вашу голову, но и на голову любого молодого человека, которого вовлечете в порочную связь. Буду молиться о вашем обращении к честной жизни. Решительно рекомендую, если еще не окончательно погрязли в заблуждениях и прегрешениях, поступить в какой-нибудь исправительный дом. В соответствии с желанием сына вкладываю в конверт банкноту в пятьдесят фунтов.

Маргарет Беллингем».

И что же, вот так все закончилось? Неужели он и вправду уехал? Руфь вскочила и задала этот вопрос служанке, которая догадалась о содержании письма и задержалась, чтобы увидеть реакцию.

– Да, мисс. Экипаж отъехал от парадной двери, когда я поднималась к вам. Если подойдете к окну в двадцать четвертом номере, то увидите его на дороге в Успитти.

Руфь поспешила вслед за горничной. Да, действительно: карета, похожая на улитку, медленно, тяжело ползла вверх по крутой белой дороге.

Еще можно было его догнать, произнести прощальные слова, в последний раз взглянуть в любимое лицо. Что, если, увидев ее, он передумает и вернется? Да, так она решила и поспешно вернулась в комнату за шляпой, потом, на бегу дрожавшими пальцами завязывая тесемки, бросилась вниз по лестнице к ближайшей двери. Произнесенные вслед сердитые слова миссис Морган остались без внимания. Обиженная претензиями миссис Беллингем, хозяйка гостиницы не утешилась щедрой оплатой и выместила недовольство на Руфи, выбежавшей через парадный вход.

Миссис Морган едва успела закончить гневную тираду, а девушка уже выбежала на дорогу, забыв обо всем на свете, кроме главной и единственной цели – догнать любимого. Ну и пусть сердце бешено колотится, а голова гудит от напряжения – ведь еще можно остановить экипаж! Погоня превратилась в кошмар, постоянно ускользавший от самых заветных желаний и смелых начинаний и в то же время постоянно возвращавшийся. Всякий раз, когда цель появлялась в поле зрения, оказывалось, что она еще дальше, но Руфь не желала этому верить. Ей казалось, что если удастся добраться до вершины холма, то оттуда бежать будет легче и удастся догнать экипаж. Ни на миг не останавливаясь, она даже успевала горячо молиться, чтобы Господь позволил еще раз увидеть дорогое лицо, даже если придется умереть на месте. Молитва принадлежала к числу тех просьб, которые Бог в своей милости оставляет без ответа, и все же Руфь вкладывала в слова всю душу и повторяла их снова и снова.

Преодолев череду сменявших друг друга холмов, Руфь взобралась на вершину. Перед ней расстилалась бесконечная, уходившая вдаль, тонувшая в дымке летнего дня, поросшая вереском коричнево-сиреневая равнина. Белая дорога лежала как на ладони, однако экипаж, а вместе с ним и любимый человек, бесследно исчезли. Вокруг не было ни единой души – лишь несколько диких черных горных овец мирно паслись на обочине, словно их давным-давно никто не тревожил.

В отчаянии Руфь бросилась на придорожный вереск. Хотелось одного: тотчас умереть, – и смерть казалась близкой. Думать она не могла, но могла поверить во что угодно. Жизнь представлялась кошмарным сном, и Бог, сжалившись, освобождал ее от оков. Руфь не испытывала раскаяния, не сознавала ошибочности поведения, не понимала ни единого обстоятельства – кроме того, что он уехал. И все же потом, спустя много времени, она вспомнила деловито пробиравшегося сквозь чабрец ярко-зеленого жука и изящный, легкий полет жаворонка, мягко спустившегося в гнездышко неподалеку от того места, где она лежала. Солнце уже стояло совсем низко над горизонтом, горячий воздух перестал дрожать над еще более горячей землей, когда она вдруг вспомнила о письме, которое так и не дочитала, и подумала с сожалением: «Наверное, я поспешила. Он мог написать несколько слов на другой стороне и что-то объяснить. Надо вернуться в гостиницу и прочитать еще раз и до самого конца».

Тяжело, неуклюже Руфь поднялась с помятого вереска и некоторое время простояла в нерешительности. От смены положения голова закружилась, а первые шаги дались с огромным трудом. Ноги совсем не слушались, но мало-помалу мысли заставили идти быстрее. Вдруг ей показалось, что можно обогнать настигшую агонию. В долину Руфь спустилась в тот самый час, когда множество веселых и жизнерадостных компаний возвращалось с приятной прогулки. Со всех сторон долетали негромкие разговоры, тихие радостные смешки и восторженные, исполненные восхищения восклицания.

После инцидента с мальчиком Руфь старалась держаться в стороне от детей, которых она теперь не могла назвать невинными созданиями. И даже сейчас основанная на грубом унижении привычка одержала верх. Она остановилась, оглянулась и, увидев, что с тропинки на главную дорогу выходит еще больше народу, открыла калитку, что вела на пастбище, и спряталась за живой изгородью, чтобы пропустить гуляющих и потом незаметно пробраться в гостиницу. Едва живая от усталости, девушка присела на кочку под старым боярышником. Глаза горели, но слез не было. До нее доносились голоса беспечных путников, слышались крики деревенских детей и топот многочисленных ног, вдали виднелись низкорослые черные коровы, возвращавшиеся с пастбищ. Жизнь вокруг кипела. Когда же мир наконец успокоится, станет неподвижным и темным, готовым принять одинокое, несчастное существо?

Даже в этом укромном уголке покой продолжался недолго. Любопытные малыши заглянули в калитку и, увидев сидевшую на земле девушку, собрались со всех концов деревни. Один, самый смелый, подбежал с криком: «Дай полпенни!»; остальные тут же последовали его примеру. Скрытый от посторонних глаз уголок, где Руфь пыталась найти убежище, наполнился веселыми детскими голосами, беготней и смехом. Счастливцы! Еще не пришел их черед понять, что такое горе. Она пыталась попросить оставить ее в покое и не сводить с ума, но валлийские мальчишки не знали по-английски ни слова, кроме вечного «дай полпенни». Сочувствия нигде не было, но вдруг, как раз в ту минуту, когда она едва не обиделась на самого Господа, печально опущенный взор заметил упавшую на платье тень. Подняв голову, девушка увидела того горбатого джентльмена, которого встречала уже дважды.

Привлеченный шумом толпы детей, он по-валлийски спросил, что происходит, но ответа не понял и, руководствуясь жестами, вошел в калитку, а там на невысоком земляном пригорке увидел ту самую девушку, на которую в первый раз обратил внимание из-за чистой, почти небесной красоты, а во второй – из-за сложной ситуации, в которой она оказалась. И вот теперь красавица сидела съежившись, словно измученное, загнанное существо, и смотрела с диким отчаянием, придававшим прелестному лицу почти яростное выражение. Платье выглядело поношенным и грязным, шляпа потеряла форму. Несчастная, всеми покинутая бродяжка вызывала в душе сочувствие.

Светившаяся в глубоких глазах чистая жалость тронула окаменевшее от горя сердце. Не отводя взгляда, словно впитывая доброту и участие, Руфь проговорила тихо, медленно и скорбно:

– Он бросил меня, сэр. Просто взял и уехал.

Прежде чем джентльмен успел вымолвить хоть слово утешения, она залилась самыми безысходными, самыми бурными слезами, какие только можно представить. Облеченные в слова переживания потрясли ее душу, а рыдания и стоны ранили его сердце, но, понимая, что ни единый произнесенный им звук не достигнет цели и даже не будет услышан, незнакомец стоял молча, в то время как Руфь безудержно выплескивала скопившееся горе. Наконец, обессилев и лишившись слез, сквозь тихие всхлипы она услышала негромкие, обращенные к небесам слова:

– О Господи! Ради Христа, сжалься над несчастной!

Руфь подняла голову и обратила на джентльмена почти осмысленный взгляд. Потом посмотрела внимательнее, как будто слова затронули в душе какую-то струну, и она попыталась услышать эхо. Так и случилось. То ли жалость в глазах незнакомца, то ли его краткое, но страстное воззвание напомнили о днях детства, когда она сидела возле колен матушки. Захотелось вспомнить каждый день, каждый миг того счастливого времени.

Джентльмен не беспокоил расспросами, поскольку сам чувствовал себя глубоко потрясенным обстоятельствами и обращенным к нему бледным, изможденным лицом, и сознавал необходимость высшего терпения. Но внезапно девушка испугала его, как испугалась сама острого приступа страдания: вскочила, оттолкнула невольного свидетеля своих мук и бросилась к калитке. Из-за увечья джентльмен не мог двигаться так же активно, но постарался не отстать – перешел через дорогу и, чтобы сократить путь, свернул на каменистую вересковую пустошь. Однако в сумерках он не заметил выступавший из земли камень, споткнулся и упал. От острой боли в спине горбун коротко вскрикнул, а когда птицы и звери успокаиваются и мир погружается в ночную тишину, высокий страдальческий звук далеко разносится в неподвижном воздухе. Руфь тоже услышала возглас и остановилась. Невольный крик боли совершил то, чего невозможно было добиться никакими увещеваниями, – вернул к действительности. Даже в столь тяжкий час, когда все добрые ангелы оставили мятущуюся душу, доброта в ее сердце сохранилась: как и в прежние дни, она не могла равнодушно пройти мимо любого страдающего существа, непременно пыталась помочь. Потому и сейчас, на безумном пути к самоубийству, обернулась на этот резкий, исполненный страдания звук.

Человек лежал среди камней и от слабости не мог подняться, но душевные страдания оказались сильнее физической боли: мучила мысль, что из-за несчастного случая он утратил последнюю возможность спасти несчастную душу. И вдруг – хвала Господу! – белая фигурка остановилась, прислушалась и медленно, как будто разыскивая потерянную вещь, зашагала обратно. Джентльмен не мог говорить, но издал звук, который, несмотря на радость, прозвучал подобно стону. Руфь поспешила к нему, и горбун едва слышно пробормотал:

– Я ранен… Не уходите.

Немощное, безвольное тело не выдержало падения и бурных переживаний, последние силы ушли на эти несколько слов, и бедняга потерял сознание. Руфь бросилась к небольшому, но бурному горному потоку, который всего несколько минут назад искушал обрести забвение в глубоком омуте, набрала в сложенные ладони холодной воды, вернулась к страдальцу и попыталась привести его в чувство. Когда джентльмен начал подавать признаки жизни, она участливо спросила:

– Где больно, сэр? Может, что-то серьезное?

– Кажется, нет. Во всяком случае, мне сейчас уже лучше. Видите ли, любое быстрое движение грозит потерей равновесия, вот и споткнулся: здесь полно камней. Надеюсь, скоро все пройдет. Может быть, проводите меня до дома?

– Да, конечно! Не стоит долго лежать на вереске: роса очень холодная.

Джентльмен так хотел исполнить ее желание, чтобы не утомить заботой и не позволить вернуться к собственным переживаниям, что попытался подняться, но резкая боль пронзила тело, и Руфь это заметила.

– Не спешите, сэр. Я подожду.

Мысли вернулись в печальное русло, и все же несколько услышанных и произнесенных простых слов пробудили от безумия. Присев рядом с незнакомцем, бедняжка закрыла лицо ладонями и неслышно, но горестно расплакалась. Руфь забыла о присутствии постороннего, но в сознании сохранилось смутное представление о том, что кто-то ждет ее помощи, что она нужна в этом мире, а потому не должна столь поспешно его покидать. Представление не превратилось в конкретную, выраженную словами мысль, но удержало в неподвижности и постепенно успокоило.