Братство

– Красивая церковь, – услышала Соня над собой хрипловатый голос.

– А? – повернулась она вначале не в ту сторону.

– Церковь красивая, говорю, – пробасил мужчина в солидном пальто и кожаной кепке. – Наконец что-то построили для народа на наши деньги.

– Наконец, – рассеянно согласилась Соня: её собственные мысли были совсем о другом.

– Христос воскресе! – торжественно провозгласил чернобородый священник, поднявшись на крыльцо к запасному выходу храма.

– Воистину воскресе! – нестройно крикнула толпа.

– Христос воскресе! – повторил священник снова, как будто пытаясь убедить в этом тех, кто ещё не верил.

– Воистину воскресе! – раньше многих откликнулась Соня.

Людской ручей доплыл до центральных ворот храма, и после троекратного пасхального приветствия ринулся внутрь.

Грянула музыка, запели женские и детские голоса, но Соня первое время не могла разобрать никаких слов, кроме «Пасха» и «радуйся».

– Христос воскрес, – женщина в белом платке мягко окликнула Соню и протянула ей пёстрое яйцо.

– Воистину воскрес, – прошептала Соня, сожалея, что ей нечего отдать взамен.

Служба шла своим ходом: после радостных выкликов и песен началась монотонная часть, люди часто заносили руку для крёстного знамения, и Соня вместе со всеми молилась «о вышнем мире», «о благосостоянии божиих церквей», «о святем храме сем», «о плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных», и особенно искренне – «о избавитися от всякия скорби, гнева и нужды». Слушая повторяемое «Господи, помилуй!», Соня думала, что никогда до сих пор не ощущала себя живущей вместе со всеми. Она впервые увидела внутренним взором, что раньше постоянно была одна. Когда в детстве делилась секретами с Витькой, когда стряпала с мамой пироги, даже когда засыпала днём в объятиях ненаглядного Серёжи. Она всегда боялась доверять, боялась быть вместе по-настоящему, остерегаясь, что хрупкая нить близости, протянувшаяся между ней и другим человеком, оборвётся, и она снова окажется в ледяном одиночестве, от которого лучше на всякий случай не отвыкать.

Но сейчас ей было тепло, было сладко, и не думалось ни о Денисе, ни о детях, ни о родителях: существовали только те люди, которые пели, кланялись и молились вместе с ней. Соня чувствовала себя слитой с ними накрепко, и это окрыляющее чувство единения длилось долго, но, однако, всё-таки кончилось, когда прихожане стали один за другим подходить к серебряной чаше. У Сони мелькнула мысль попробовать напиток из ложки вместе со всеми, но необыкновенная торжественность, которая была связана с этим незнакомым обрядом, остановила её. Соня почувствовала, что больше, важнее этой чаши уже ничего не будет, что служба скоро закончится, и, хотя ей не хотелось уходить из тёплого, пахнущего воском и душистой смолой храма, она понимала, что сейчас настало время возвращаться домой.

Назад она шла радостная, и ей по-прежнему казалось, что новенькие белые кроссовки едва касаются земли. Но вместе с этой щемящей радостью в душе появился вопрос: что это была за чаша, к которой все подходили с таким благоговением, какой в ней заключён секрет, ещё больший самого праздника Пасхи?

Она робко повернула ключ в замке, надеясь, что Денис и ребятишки давно спят. Но муж сидел на кухне с включённым светом.

– Как погуляла? – полушутливо спросил он.

– Что? – не поняла Соня вопроса,

– Отдохнула как? – спросил Денис уже более строго. – Вино не пила?

– Не-ет, – улыбнулась Соня. – Какое вино? Вот, яичком угостили.

– Что вы там делали?

– Пели песни… Ходили вокруг церкви. Потом зашли внутрь. Поп кричит: «Христос воскрес!», а мы ему – «Воистину воскрес!» Ну, и что ещё… Пели, молились…

– Ну ладно, – примирительно сказал Денис. – А то я слышал, что в церкви кагор пьют, да ещё из одной чашки. Я против этого. Антисанитария. И иконы целовать не надо.

– Понятно, – с той же робкой улыбкой кивнула Соня, ощущая знакомый холодок внутри.

***

С той самой службы она почувствовала, что должна скрывать от Дениса всё связанное с церковью. В одно мгновение ей стало ясно, что муж не одобрит и не поймёт её радостного чувства от общей молитвы, волшебства крёстного хода вокруг ночного храма. А сама Соня уже не могла и не хотела отказаться от этого. Она узнала, что обряд, когда все подходят к чаше, называется причастием, но почему-то не решалась произнести это слово даже внутри себя – оно казалось ей слишком священным. Из нескольких сайтов о христианстве она выбрала один и стала самым внимательным образом читать о том, что такое причастие и как нужно подготовиться к нему.

Соня безошибочно ощущала, что именно эта серебряная чаша с неизвестным напитком внутри должна дать всей церковной службе, а, может, и всей человеческой жизни какое-то новое наполнение, неизвестный до сих пор смысл. Чем дольше Соня читала о причастии, тем больше наполнялась уверенностью, что именно оно поможет ей почувствовать себя в полной мере живой, живой навсегда, и преодолеть преграду, которая всё-таки существовала между Соней, чего-то не знающей и не понимающей, и той милой женщиной в белом платке, которая просто так подарила ей пасхальное яичко.

Соня стала вспоминать всё дурное, что совершила за свою молодую жизнь, и записывать в особую тетрадь, которую прятала под матрацем. Первыми ей вспомнились скверные слова, которые в запале ссоры она бросала Витьке и матери – эти слова на самом деле предназначались отцу, но отца она боялась, и поэтому кидалась гнилью в тех, до кого было не так страшно дотянуться. Затем Соня стала вспоминать, как однажды, уставшая от пьянок и скандалов, пожелала смерти родителям – обоим, потому что уже понимала, насколько сильно и болезненно мать и отец связаны между собой. Она оживила в памяти ещё большое число грехов, начиная от утаённой двойки по физике и заканчивая мелким предательством по отношению к однокурснице. Но одну вещь Соня никак не могла признать за грех, хотя статьи на сайте не оставляли в её греховности сомнений – свою связь с Серёжей, самозабвенную любовь к нему, благодаря которой она старалась быть хорошей и прикипела душой к английскому. Если все другие грехи ей было легко признать, то здесь она словно вступила в диалог с самой собой. И её второе «я», не очарованная церковной службой, трезвомыслящая, рациональная Соня, убедительно говорила, что первая любовь ведь бывает у всех, что это – самое святое у человека в жизни, и тут не в чем каяться, надо только благодарить небеса за то, что она была. Соня начинала ощущать смутную вину за то, что с Денисом никогда не чувствовала такого восторга, как с Серёжей, и, чтобы избавиться от этого гнетущего ощущения, нарочно подходила к мужу, целовала и гладила его.

– Что это с тобой? – удивился как-то Денис, привыкший с сдержанности жены. – Ведёшь себя, будто где-то напакостила.

– Ну что ты, – усмехнулась Соня, скрывая испуг.

– А в чём тогда дело?

Он смотрел пристально и прямо, и Соня неожиданно для себя решилась сказать:

– Давай крестим Данилу с Дашкой. Позовём в крёстные моего брата.

– Нет. Я против того, чтобы наших детей крестили.

Соня будто ударили в спину – несильно, исподтишка.

– Почему?

– Как тебе сказать… Попы в церкви навязывают своё видение. Что хорошо, что плохо. Я хочу своим детям сам это рассказать. Чтобы я был для них авторитетом, а не какой-то поп.

– Может, просто подождём, когда они подрастут? – с надеждой спросила Соня.

– Подождём, – снисходительно сказал Денис. – Со временем ты увидишь, что я прав.

Соня призналась себе, что её уже давно стала раздражать эта постоянная правота мужа, которую он сам утверждал за собой. Несколько раз ей до физической боли начинало хотеться, чтобы он оказался неправым. Чтобы сверху над ним появился кто-то более знающий, более авторитетный, к кому Денис мог бы прислушаться и чьё мнение поставить выше собственного – или хотя бы рядом с ним. Но такого человека, похоже, не существовало. Даже свёкор не годился на эту роль: муж относился к своему отцу вроде бы уважительно, однако в важных вопросах не советовался с ним. Он вообще не спрашивал никого, и теперь Соня поняла, что в этом крылось нечто страшное.

«Ведь он же сам себе бог, – подумала как-то она, глядя на сидящего за компьютером мужа. – И друзей у него нет. Есть знакомые, но нет друзей».

«А у тебя?» – спросил её ироничный голос изнутри.

«Я хотя бы это понимаю», – ответила она.

Когда тридцатого мая Денис уехал к родителям сажать картошку, Соня провожала мужа до подъездной двери и, обнимая на прощание, вдруг почувствовала к нему жалостливую нежность. Ей пришла мысль, что на самом деле Денису жить гораздо страшнее, нежели ей. Почему – объяснить было невозможно.

«Когда-нибудь он тоже научится доверять не только себе», – успокоила себя Соня и поскорее поднялась наверх – ребятишки в любой момент могли проснуться.

Конечно, она заранее уточнила, что литургия, главная церковная служба, начинается с девяти. Что на исповедь лучше прийти вечером, но, если это сложно, то подойти к священнику (женщина в церковной лавке всегда говорила «батюшке») можно и с утра. Соня давно записала всё, чем грешила, на листок, но могла бы спокойно отправляться на службу без него: всё совершённое зло слишком хорошо осмыслилось и отпечаталось в памяти. Её останавливало только одно: собственные дети. Вначале она подумала попросить маму приехать и посидеть с маленькими. Но в последний телефонный разговор мама снова жаловалась на отца, говорила, что он, как маленький, съел все конфеты в доме, подчистую уничтожил даже сахар в сахарнице и вообще всё больше становился ребенком по разуму. Соня знала, что мать не откажет, приедет к ней, но будет взвинченной или станет бесконечно рассказывать о вымотавшем ей душу муже да ещё о Сашке, которого «вконец допекла» ненавистная матери Оксана.

«Как-нибудь справлюсь. Сейчас все эти разговоры нельзя пускать в душу», – твёрдо решила Соня.

Утром дети проснулись тихо, без криков. Соня заранее приготовила одежду и для себя, и для них, вышла на улицу без пятнадцати девять.

Человек в храме оказалось немного – едва ли три десятка, ровно на один класс школьников. Тусклый мужской голос что-то читал, периодически восклицая: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже!» Ровно в девять на приступок вышел темноволосый молодой человек с широкой алой лентой через плечо и провозгласил:

– Благослови, владыка.

Невидимый пока «владыка» ему тут же ответил:

– Благословенно царство отца, и сына, и святого духа.

И тут же в правой части храма появился худой чернобородый батюшка, которого Соня уже видела на Пасху. Разложил деревянный столик, который звонко брякнул о мраморный пол, расправил на нём кусок малинового бархата и, повернувшись к группке собравшихся около него, молитвенно сложил руки на груди.

Соня дёрнула было коляску с притихшими детьми, потом откатила её обратно. В надежде увидеть какую-нибудь помощь она оглянулась назад, к широким деревянным скамейкам, и увидела сидящего там благообразного старика в светлых льняных штанах и белой рубахе. Преодолевая стеснение, Соня подошла к нему, кротко поздоровалась:

– Мир вам.

– Спаси Господи, – ответил старичок слегка удивлённо, и по тону его голоса Соня поняла, что не совсем угадала с паролем.

– Вы не могли бы…подержать моего ребёнка? Пока я пойду на исповедь… Я постараюсь быстро. Мне бы только одного…

– Давай обоих, – сказал старичок. – Если расшумятся, вытащу. Посидят тут, на лавочке, поиграют.

Соня передала ему коляску и, полная благодарности, коротко поклонилась.

– Иди вперёд, – подтолкнули её в очереди.

Перед Соней оказалось всего два человека, которых чернобородый священник отпустил слишком быстро.

– Имя? – услышала Соня над собой требовательный голос.

– София. Двадцать четыре года. Знаете, я в первый раз…

– Не спешите. Говорите всё, что подготовили – и помните, что вы говорите Богу.

Голос батюшки уже показался Соне теплее, и она почти без смущения начала рассказ. У неё возникло чувство, что всё былое, о котором она вспоминает, больше не имеет к ней отношения. Она словно рассказывала о ком-то другом, кто назывался ею, Софией Бавиной, в прошлом, а теперь уже не существует.

– Всё? – спросил батюшка, когда исповедница замолчала. – Или ещё что-то?

Соня вдруг заволновалась, прикусила губу.

– Есть ещё кое-что… Я любила, это ещё в школе. Одного парня. Были отношения с ним, ну, всё было… Потом расстались. Я прочитала, что это плохо, это грех. Но не могу понять, в чём. Я ведь его обожала!

– В этом и грех, – спокойно сказал чернобородый священник. – Никого нельзя обожать. Бог у нас один. Вы, наверное, слишком много ждали от этого парня. А он не мог и не хотел вам это дать. Сейчас-то замужем?

– Да. И дети есть, два… Вон там, – Соня повернула голову назад, но старика со своими ребятишками не разглядела – их закрыли собой другие люди.

– Хорошо. Наклоняйте голову, – батюшка накинул на Соню полу длинного фартука и зашептал что-то не слишком разборчивое – из всех слов были ясными только «Господь и Бог наш Иисус Христос» и «да простит».

– Спасибо, – Соня сложила руки лодочкой, как делали исповедники перед ней.

– Идите на причастие. И, главное, приходите снова. Не теряйтесь.

Служба длилась ещё долго, и почти всё это время Соня сидела на широкой лавке вместе со старичком и своими ребятами. Даша жмурила глазёнки, на несколько минут задремала в коляске. Данила Соня взяла на руки, давая потрогать шершавые стены храма, янтарную гладкость скамеек. Он тряс разноцветным поильником, присматривался к иконам.

– Смотри, тётя, – объяснила Соня сыну, подводя его к Богородице.

– Де-ека, – пропел тот, тыкая пальчиком в звёзду на платке девы Марии.

– Дева, конечно, дева, – согласно кивнул старичок. – Какая же она тётя?

Соня напряжённо вслушивалась в ход службы, но отчётливо понимала только то, что произносил диакон, помощник священника с красной лентой, да ещё некоторые возгласы и общие молитвы. Хор на сей раз поставили петь наверх, звук раскатывался по просторному храму неровными волнами, отдельные слова падали, терялись под высоким сводом.

– Иди, уже причастие, – подтолкнул Соню старичок. – Иди, деток бери.

– Их нельзя. Они пока некрещёные.

– Покрести, – мягко-наставительно посоветовала подошедшая старушка.

– Покрестит, – ответил старик и без всяких просьб кивнул Соне: мол, ступай.

Батюшка, выйдя с чашей, велел повторять за собой слова молитвы, и причастники подходили один за другим, благоговейно сложив на груди руки. Настала очередь Сони.

– София, – назвала она своё имя.

Алый широкий плат с одной стороны держал совсем ещё маленький, трогательно пухлощёкий мальчик, с другой – диакон, к словам которого Соня больше всего прислушивалась на службе.

– На исповеди были? – неожиданно спросил диакон, оглядев Соню недоверчиво.

– Только что, – ответила она, сглотнув обиду.

Батюшка, тоже молодой, но намного шире фигурой, объявил:

– Причащается раба Божия София во имя отца, и сына, и Святого духа.

– Аминь, – кареглазый диакон сказал это с улыбкой и в то же время серьёзно.

Она благодарно кивнула, медленно отошла от чаши. Запивка из тёплой воды и капельки вина, свежевыпеченный кусочек церковного хлеба показались ей не просто вкусными – она словно впервые в жизни пробовала хлеб и пила воду. Соня остановилась в удивлении, желая прислушаться к своим ощущениям получше, но со стороны алтаря её уже теснили другие причастники.

– Чашечка свободна? – благодушно спросила полноватая женщина, носившая, как Сонина мать, белые серёжки под жемчуг.

– Да… С причастием, – поздравила Соня, повторив то, что слышала только сейчас от других, и её охолонуло изумление: ведь только что, сейчас, вместе с ней из чаши испили и вот эта женщина с жемчужными серёжками, и тот высокий нескладный человек в клетчатой рубахе, и эта бабушка с девочкой, и этот, и эта, и тот…

«Все они теперь должны иметь отношение ко мне, а я – к ним», – уверенно почувствовала Соня.

А хор тем временем запел:

– Видехом свет истины, прияхом Духа Небесного… Обретохом веру истинную…

Их слова уже казались звонкими, чёткими, и Соня повторяла про себя:

«Видехом, прияхом… Это же значит – мы. И вот опять: Троице нас спасла есть… Значит, тут главное – мы, вот в чём вся тайна…»

Хор продолжал славить Бога, и Соне казалось, что она теперь не только разбирает каждое слово, но и чувствует, в каком настроении поёт каждый из хористов. Все люди в храме – и те, кто продолжал сосредоточенно молиться, и те, кто уже развернулся к выходу, и стоящие возле церковной лавки, чтобы узнать цены на свечи или отпевание – все, все стали ей вдруг близки и понятны. Соне показалась странной сама мысль, что между людьми бывают какие-то споры, страхи, что они месяцами и годами воздвигают у себя дома стены отчуждения – всё это, мешавшее увидеть другого, сейчас виделось ей просто миражом, разрушить который могла одна-единственная церковная служба, или даже одна молитва после причастия.

– Спасибо, дедушка, – усаживая детей в коляску, сказала она старику в белом. – А вы часто сюда ходите?

– Хожу по воскресениям… Когда сюда, когда на Кутузова. А ты?

– Я теперь буду сюда ходить, – улыбнулась Соня. – До свидания!

***

Весь тот день был для неё чарующим праздником. Соня привезла детей домой, накормила их, уложила спать – они уснули легко и спокойно, без тени каприза – и не могла налюбоваться их милыми личиками, прядями белокурых, тонких, как паутинка, волос. Когда Данил проснулся первым, Соня подхватила его на руки, вынесла на балкон, и, переполненная чувством заполнившей всё её существо жизни, стала говорить сыну:

– Смотри, Данил! Это – город наш, это – двор, а это – церковь, хорошее, лучшее место на земле. А там – облака, там – небо, куда птицы летают, а мы не летим. Но нам и так хорошо, потому что Бог нам жизнь дал. Господи! Какие же мы счастливые – сами не знаем!

Потом она так же обнимала Дашку, смотрела с ними обоими добрый мультик, и до самого вечера не могла успокоиться, продолжая говорить детям, как хороша земля. Соне казалось, что, если она замолчит, то полнота счастья, так неожиданно открывшаяся ей, станет просто невыносимой. Из детства Соня вспомнила один летний день, когда вместе с Витькой и мамой они ходили в парк, там ели мороженое и катались на каруселях: мама тогда была в самом отличном настроении, карусели летали так, будто хотели унести на крыльях в самое небо, и Соне хотелось только одного: чтобы этот прекрасный день не кончался, и вечер никогда не наступал. Нечто подобное она испытывала и сейчас, только теперь всё осознавалось ярче, сильнее.

Тот день всё-таки медленно истаял, золотисто-белый солнечный круг расплавился в малиновой мгле, и когда июньская ночь уже затопила темнотой окна, тишину в комнате прервал звонок Дениса.

– Не спишь? – услышала Соня глуховатый голос, показавшийся ей чужим.

– Скоро пойду. Половина двенадцатого.

– Дома ты? Дети спят?

– Бог с тобой, – вырвалось у Сони. – Где же им быть? Спят…

Денис помолчал.

– Ну ладно. А то сегодня мы пошли на реку с отцом, стали сети ставить. Я запутался в них и упал.

– Значит, поймаешься в чьи-то сети, – попыталась пошутить Соня.

– Волна меня захлестнула… Холодная. Катер как раз мимо плыл. И я вспомнил о тебе.

– Замёрз? – беспокойно спросила Соня.

– Согрелся… Ну ладно. Всё нормально, говоришь. Мама тебе передаёт привет. Картошку привезу. Целую тебя.

– Мы тебя любим, – ответила Соня за себя и детей.

Назавтра Соню ноги сами понесли к храму. Она закатила коляску внутрь, поставила две свечи, одну за себя, другую – за мать с отцом. Хотела, конечно, взять свечки и для Дениса с ребятишками, но остановило то, что все трое ведь были некрещёные. Больше всего Соне хотелось, чтобы из закрытых половинчатых дверей алтаря вышел тот понимающий чернобородый батюшка или диакон, который спросил, исповедовалась она или нет – оба они были хотя бы немного знакомы. Сонины шаги, шорох колёс прогулочной коляски отзывались эхом в большом и ещё необжитом пространстве.

– Можно вам задать вопрос? – подошла она к работнице лавки, мучаясь неодолимым желанием поговорить с кем-нибудь верующим.

– Конечно, – женщина в красивом голубом платье сдержанно улыбнулась, кивнула приветливо.

– Можно ли в храме молиться за некрещёных? – спросила Соня самое простое, что пришло в голову.

– А почему не крещены? Дети, взрослые?

– Дети… И взрослые. Муж не хочет, ну, и детей не пускает…

– Ой-ой… Вам надо с батюшкой поговорить, – посоветовала женщина.

Батюшка – средних лет, с намечающейся на макушке лысиной объявился рядом как по волшебству.

– Можно с вами поговорить? – рванулась к нему Соня.

– Что хотим?

– Да вот мамочка хочет детей крестить, а муж против, – объяснила продавщица в лавке.

– Уговаривайте! – бросил батюшка. – Дети должны быть крещёные, а некрещёные – кому принадлежат? Сначала повыходят замуж за всяких нехристей, потом спрашивают… Уговаривайте! Пусть мать, отец убеждают. В ограде церкви дети должны быть. Если совсем никак – приходите и крестите сами… Так, я побежал.

– Куда это он? – простодушно спросила Соня, когда священник хлопнул внутренней дверью.

– Как куда? – более чем удивлённо поглядела на неё продавщица. – На требы! По делам.

Соня уже чувствовала, что разговаривать с ней не особенно желают, и пора уходить, но не могла пересилить себя – она хваталась за общение с этой незнакомой женщиной как за спасительную ниточку.

– А вы давно к вере пришли? – решилась наконец Соня на вопрос, хотя бы смутно похожий на то, что она жаждала узнать.

– Давно, а как же… С детства, от бабушки – последовал бесцветный ответ.

– Везёт… – вздохнула Соня.

В лавку пришли покупатели, к тому же раскричался Данил, и Соне пришлось отойти. На следующий день она не заходила в храм – только расположилась на скамейке, взяв с собой плед, поильники, хлеб, пюре из яблока в банке – решила устроить себе и детям что-то вроде пикника. Вначале она удерживала Дашку и Данила на двухметровой площади синего пледа, расстеленного на траве, но они так и рвались дальше и дальше исследовать землю. В конце концов Соня, устав возвращать сына и дочь на кусок ткани, отпустила обоих на волю. Брат и сестра, агукая и шлёпая ладонями, резво поползли по дорожке вокруг храма.

– Женщина! У вас дети убежали! – почти с ужасом воскликнула прохожая, глядя, как Данил в сползшем комбинезоне приближается к церковному крыльцу, а Дашка рвёт цепкими пальчиками траву и пихает её в лицо.

– Пусть! – засмеялась Соня.

Она была уверена, что детям тоже хорошо, как и ей, и даже с любопытством загадывала, сможет ли Данилка (он передвигался быстрей, чем сестра) обползти вокруг храма полностью? Но он не продвигался дальше крыльца, продолжая курсировать от него к скамейке, где сидела мама.

Когда утомившиеся дети потянулись на руки, Соня, видя, что вокруг никого нет, покормила Дашку грудью и уложила спать прямо на расстеленный плед на скамейке. Данил задремал в коляске, и Соня слегка покачивала её ногой, смотря в сторону узкой аллеи, по которой к храму приходил народ из города.

В полуденный час мимо Сони прошла сгорбленная старушка, осторожно поглядела на детей:

– Спят, маленькие…

– Спят, – Соня почувствовала от этой бабушки толику тепла, и очень захотела, чтобы та задержалась хоть на несколько минут. – Хорошую погоду нам Бог послал, правда?

– Хорошую, ясную…

– У вас родные верующие? – Соня была не в силах больше говорить о второстепенном.

Старушка не выказала удивления:

– Дочка – у ней вот как ребёнок заболел сердцем, так она и стала молитвы читать, на службу ходить, всё как надо. У иконы читает акафист Богородице. Внучка, может, на неё глядя, тоже станет Боженьке за своё здоровье молиться… А муж у меня так и помер некрещёный. Куда, говорит, мне креститься, я комсомолец, коммунист был! Ну и что – я говорю ему, где тот комсомол теперь? А церква стоит.

– Да такая красивая, белая! – восхитилась Соня.

– Молюсь за него, а не знаю, будет ли толк. За себя молюсь, здоровья маленько прошу, а то и сердце тоже, и голова кругом идёт по утрам, и суставы ноют, – постепенно перешла на своё старушка.

Они проговорили ещё с полчаса, пока не проснулись дети, и Соне было жаль отпускать единственного, кажется, человека, который хотя бы отчасти способен был понять радость, испытанную Соней в последние три дня. Ей стало казаться, что она получила от Бога невыразимо щедрый дар – богатый дом с изобилием убранства и угощений, вроде роскошных палат в «Аленьком цветочке». И точно так же, как в этой сказке, дом оказался пуст – правда, только на первый взгляд, ведь на самом деле его обитатели не исчезли, а просто были невидимы.