Братство

– Это будет Данил, а это – Даша, – сказала Соня вслух, рванувшись к детям. – Спасибо вам всем большое!

– Э, э, мамочка, погоди переворачиваться! – осадила её пожилая стриженная ёжиком акушерка. – Тебе лежать надо. Мы твоих деток пока взвесим, измерим.

– С-спасибо всё равно, вы такие хорошие вс-се! – не могла молчать Соня, которую внезапно начало потряхивать в ознобе.

– Эх как тебя колбасит! – покачала головой акушерка. – Это гормоны, девонька. Они в обе стороны скачут. Потом может всё и в чёрном цвете показаться.

Ещё шесть дней Соня провела в больнице. На третьи сутки её с малышами перевели в обычную палату, где уже лежала нерусская девочка – совсем молодая, девятнадцати лет, с сыном-первенцем. Соня на удивление быстро разговорилась с соседкой: они рассказывали друг другу про своих родителей, про детство, вспоминали разные смешные случаи. Потом соседка, оставив на прощание в подарок контейнер с варёным мясом, уехала, и Соня осталась одна. С отъездом соседки усталость и недосып стали проявлять себя сильнее, но больше всего Соня невзлюбила кормление. Ей было больно и неприятно, и она поражалась тому, как маленькие существа, не имеющие ни одного зуба, смогли поранить её соски до крови. Соня была готова не спать и укачивать сына с дочкой на руках, лишь бы не давать им грудь, не испытывать чувства, что вместе с молоком из неё по капле вытекает жизненная сила.

Дома Денис хлопотал около детей, купил подушку для кормления, игрушки, салфетки, шампунь, без конца спрашивал, всё ли хорошо с Данилом и Дашей, и будто не замечал Соню. Она скоро почувствовала себя ненужной, и самое страшное было в том, что Денис предупреждал обо всём заранее. Ведь он же всегда говорил, что главное в жизни – дети! Соня хотела стать матерью, но никогда не думала, что превратится для своего мужа, которого она поспешно назначила близким человеком, в только мать. Она жадно расспрашивала его вечером о делах на работе, но рассказы Дениса были короткими, и он, наскоро поужинав, спешил заняться младенцами – переодевал их, даже если в этом не было необходимости, подкидывал вверх и крутил, называя это беби-йогой, купал. Их кроватка стояла вплотную к дивану, и нередко бывало, что первым ночью на крик просыпался Денис, подкладывая под бок измождённой Соне жадно ищущего молоко младенца.

Однажды при слабом свете ночника Соне показалось, что личико её месячного сына искривлено в садистской улыбке и, причмокивая губами, он тянет к ней свои ручонки, желая высосать из матери кровь. Она тихо вскрикнула от ужаса, схватила ребёнка в охапку и выскочила с ним на кухню, с закрытыми глазами щёлкнув там выключателем. При ярком свете младенец снова обрёл человеческие черты. Он надсадно кричал, но Соня не могла заставить себя дать ему грудь, и сунула в рот мальчику большой палец, чтобы он унялся хоть ненадолго. Ей казалось, что стоит только позволить этому существу, которое и без того отняло у неё внимание Дениса, прикоснуться к её соскам, как оно без сожаления выпьет у неё кровь до капли.

С того дня Соня стала сцеживать своё молоко и кормить детей из бутылочки. Денис и свекровь ругали её, но она ссылалась на боль и твёрдо заявила, что не может иначе.

А мама, хоть и говорила по телефону ласковое «доченька», день ото дня напоминала Соне о том, что та бросила её с отцом наедине:

– У тебя, конечно, семья теперь своя, некогда тебе… А он же закодировался опять и злой, как чёрт… Всё ему не так. Тарелку метнул по столу – думала, разобьёт… Ты была, Витька был, он вас хоть немного стеснялся. Ну, что поделать, выросли вы теперь, ушли…

Мама открыто ни в чём не обвиняла Соню, но от её тихой жалобы становилось не по себе. Идти к родителям Соня не то, что не хотела – не могла. Слишком мало у неё оставалось сил для того, чтобы слушать отцовские придирки, видеть вечную неустроенность родного дома.

Витька приходил в гости дважды, и во второй раз от него явно тянуло перегаром. Соня ничего не сказала ему об этом, только через полчаса выпроводила, сослалась на усталость и дела, а, закрыв за младшим братом дверь, не заплакала – разрыдалась.

– Не пей, не пей никогда, сыночек, Данилушка, – заикаясь от слёз, горячо шептала она сыну. – И ты, Дашенька. Никто. Никогда, – заклинала она детей от злой напасти, укравшей её детское, а, может быть, и взрослое счастье.

Соня долго размышляла, позвать ли в гости коллегу, преподавательницу русского и литературы, с которой они довольно тепло общались в школе. В конце концов она решила ограничиться перепиской в Ватсаппе. Соня почувствовала, что, если пригласит эту знакомую домой, то не удержится и выльет на неё всю накопившуюся в душе грязь, а потом будет стыдиться смотреть ей в глаза. Она остро жалела о том, что умерла бабушка, отцова мать: сейчас Соне казалось, что только она, которую сам папаша называл старой ведьмой и греховодницей, могла бы понять всё на свете, не осуждая – и страшные сны с младенцами-вампирами, и жгучую ревность к мужу, и желание бросить эту отчего-то чужую и холодную квартиру, уехать куда-нибудь в глухую деревню – хоть даже и с малыми ребятами. Зимой греться там у печки в чьём-нибудь гостеприимном доме, а летом ходить по дорогам, просить милостыню.

Денис уходил по утрам в восемь, возвращался в семь вечера, а в промежутке между этими часами у Сони не было никого. Если раньше Денис изредка приводил к себе приятелей, то сейчас он уверенно заявлял, что чужие малышам пока что не нужны: шумят, принесут микробов. Соня старалась прилежно исполнять всё, что нужно делать хорошей матери: кормила, массировала животики, гуляла, пела песенки, покупала новые игрушки. Её уже перестали мучить кошмары, дети на пятом месяце жизни стали спать больше и давали ночной отдых, но особенной радости Соня всё равно не ощущала. Вместо неё было чувство долга, ответственности перед слабыми, зависящими от неё существами, и громадная усталость – не только от недосыпа и недоедания (Соня часто не успевала готовить для себя днём), но и от кажущейся бессмысленности происходящего.

От одиночества спасали книги. Соня приспособилась кормить одного ребёнка, покачивать ногой кроватку со вторым, а свободной рукой свайпить страницы в электронной читалке. Перечитав за месяц «Сагу о Форсайтах», она случайно наткнулась в интернете на знакомое со студенческих времён имя – Джеймс Джойс.

Соня вспомнила когда-то прочитанные рассказы из книги «Дублинцы», и, без усилий воскресив в памяти их сюжеты, испытала странное ощущение – желание искать сочувствия у книжных героев. Ей стало упрямо казаться, что не кто иной, как писатель Джеймс Джойс, должен понять её, подсказать, как найти выход из бессмысленной круговерти, в которую превратилась Сонина жизнь за последние месяцы – впрочем, если посмотреть сурово, то и годы.

Она скачала на читалку джойсовского «Улисса» сразу же погрузилась в роман с головой. Стивен Дедал чем-то напомнил ей Серёжу. Соня была стопроцентно уверена, что в детстве Стивен тоже был изысканно вежлив, раним и чувствителен, и мальчишки часто не принимали его в свою игру. Теперь он вырос и стал умным – очень умным! – и научился прятать свою душу за холодностью и горделивостью.

Соне до боли сердечной было жаль Стивена – хмурого, слабого, одинокого, не знающего, что делать с дарованным ему интеллектом, отверженного девушками (по крайней мере, приличными) и друзьями. Временами он напоминал ей уже не Серёжу, а Витьку – брат ведь тоже никогда не любил мыться и нередко бродил в одиночку по набережной или частному сектору, да и выпивал теперь, наверное, тоже «в одного». К Блуму Соня не испытывала такого сочувствия, но и он казался ей неплохим человеком, вполне достойным счастья. Соня сразу решила для себя, что эти двое, Стивен и Блум, непременно должны встретиться, разомкнуть кольцо одиночества, сковавшее каждого из них. Но чем дальше текло повествование, чем гуще становился словесный поток, тем сложнее Соне было продираться сквозь искусственные наносы текста. Особенно в «Быках Солнца», которые (отчасти из-за крика Дашки, у которой резался зуб) Соне пришлось почти перескочить. Многочисленные мерзости, которыми книга была заражена, как стоячая вода микробами, давно перестали пугать Соню – в жизни она видела пусть и не подобное, но нечто очень похожее по внутренней сути. Соня ждала, что сквозь этот жирный пласт житейской грязи, поднятой со дна человеческой души, пробьётся живой родник спасения, и, читая о похотливых фантазиях Стивена или Блума, принимала их как постыдную, но естественную слабость. Куда больше её страшили навязчивые мысли Блума о смерти, о разложившихся под землёй покойниках, чьи тела похожи на творог. Соня в глубине души всегда боялась смерти, всегда искала средство, которое могло бы совершенно её одолеть, и в двенадцать лет после общего наркоза (ей удаляли аппендикс) чувствовала себя победительницей, которая прошла по тонкой границе между бытием и небытием.

Полуночную «Цирцею» Соня читала тоже во тьме, и едва не вскрикнула от изумления, когда Стивену привиделась мать. Соня была уверена, что как раз её Стивен и ждал всё это время, от неё и жаждал исцелиться. Мать услышала вопль сына и вернулась к нему с того света. «Скажи мне то слово, мама», – повторила про себя Соня мольбу несчастного Дедала и сразу же подумала, что это долгожданное слово есть любовь. Но признак матери ответил другое: «Кто тебя спас в тот вечер, когда вы с Пэдди Ли вскочили на поезде в Долки? Кто тебя пожалел, когда тебе было тоскливо среди чужих? Сила молитвы безгранична. Молитва за страждущие души, она есть в наставлении урсулинок, и сорокадневное отпущение грехов. Покайся, Стивен!»

Соня поднялась в волнении, прервала чтение, чтобы как-то осмыслить это странное слово «покайся», идущее прежде «люблю». Ничто толковое не приходило в голову, и она продолжила читать уже при свете на кухне, налив себе стакан холодной воды – от чая пришлось отказаться, потому что шумом включённого чайника можно было разбудить детей.

Соня не спешила перелистывать страницу, думала. «Покайся!» О силе этого слова свидетельствовало то, что Стивен его не вынес. Осыпав мать грязной бранью, он ударил ясеневой тросточкой по люстре, и признак исчез в синем пламени, не смея больше тревожить самолюбивую душу Дедала. Но Блум всё-таки увидел в Стивене сына, нашёл своего давно потерянного Руди. Блум протянул Дедалу руку помощи, и Соня вновь обрела надежду на то, что оба героя перестанут, как заколдованные, ходить по бесконечным городским улицам.

***

Назавтра Денис сказал ей утром:

– Ты такая бледная, не высыпаешься? Дети разбудили?

– Нет, просто что-то разволновалась, – поспешно ответила Соня, нисколько не желая рассказывать этому неблизкому человеку о пережитом.

Денис задумчиво взял её исхудавшую за последние месяцы руку в свою.

– Тебе нужно немного отдохнуть. Сходить на причёску, на маникюр. Кстати, я, по-моему, не видел у тебя приличный маникюр. У меня есть знакомая, хороший мастер, и берёт недорого. Запишу тебя к ней, это сразу тебе поднимет настроение.

– Ну что ты, – Соня ощутила липкий стыд, будто ночью не читала втайне книжки, а пила водку или занималась чем-то ещё более непотребным.

– Когда у меня была первая девушка, я вас не знал. В смысле, не знал женщин. Я только приехал в город, и мне нужно было устраиваться, а тут завязались отношения… В общем, я делал много ошибок. Сейчас я многое изучил, в том числе в плане психологии. Тебе нужно развеяться. Сходишь в салон. Я скажу, куда и дам, сколько нужно.

Соня, не смея спорить, приняла пару купюр и записалась в салон на следующий же вечер. Сама бы она, пожалуй, покрасила ногти в розовый или бледно-оранжевый цвет, но рассудила, что если Денис дал ей деньги, то и подарок он сделал себе. Так было с отцом: каждый раз, когда он вручал им с братьями конвертики на новый год или день рождения, то прозрачно намекал, что нормальный школьник потратит эти деньги на тетради, ручки, сумку для обуви – в общем, нужную вещь к школе. И если покупалось что-нибудь неполезное (например, однажды Витька взял в магазине маленький термос), отец высмеивал эти приобретения и заявлял, что в такие годы позорно впадать в детство, причём «такой» возраст наступил для Сони и братьев уже лет с десяти.

Пока мастер колдовала над её ногтями, делая скромный французский маникюр, Соня думала сначала о том, любит ли Блум свою жену Молли, а потом – любит ли её саму Денис. Ответы на оба этих вопроса получались как будто утвердительными, но это была настолько разная любовь, что Соня не могла определить, какая из них настоящая. И всё-таки голос её сердца говорил, что Блум любит сильнее, потому что он знал об изменах Молли и всё-таки её прощал.

Остаток «Улисса» Соня проглатывала жадно, всё ещё надеясь на то, что Блум и Стивен обретут друг друга. Но Дедал ушёл и во второй раз – ушёл просто так, в никуда, выпив на дорогу чашку какао. Ему протягивали руку вначале мать, потом отец – Блум в образе отца, и если первый отказ ещё можно было списать на испуг и растерянность, то в отцовскую руку Дедал попросту плюнул. С этого момента Соня больше не делала попыток оправдать Стивена, хотя и, к собственному ужасу, продолжала его понимать. Он выбрал мир – хаос, в котором нет ничего, кроме многоликих порождений самого себя. Выбрал мешанину из обрывков книг вместо хоть одного разговора по душам, вместо попытки шагнуть выше и взамен книжного знания обрести сердечное. Одного не могла понять раздавленная джойсовской книгой Соня: почему Дедал так ненавидел бога, в которого не верил? Почему он всё время рассуждал и спорил с другими о нём, якобы несуществующем? А, может быть, не только он, но сам Джойс, прикрывающий словесной игрой зияющую пустоту собственной души?

Эти мысли так мучили Соню, что однажды мартовским вечером она решила спросить у Дениса:

– Ты веришь в бога?

На его скуластом широком лице мелькнула едва уловимая усмешка:

– В какого именно? В Одина, в Перуна, в домового?

Соня вспыхнула, почувствовав себя оскорблённой:

– Я нормально спрашиваю… В настоящего бога.

– Что есть нормальность? – вопросил Денис. – Это иллюзия. Малыш, на самом деле, возможно, ничего не существует. Нет меня, нет тебя, нет этого мира. Мы играем в игру, мы условились думать, что всё это есть. Я пишу программы. Как ты думаешь, они есть?

– Есть, – пожала плечом Соня.

– Их нет. Я стираю код, и программы больше не существует.

Денис взял её за руку, как он делал всегда, желая утешить или взбодрить, но на сей раз Соне был неприятен этот снисходительный жест, и она высвободила пальцы.

– Пойми меня правильно, малыш. Я тоже, как все, хожу в тумане и не знаю ничего. В том мире, в котором мы сейчас…скажем так, есть ты, есть дети, есть мой начальник Алексей, всё понятно и чётко. Но существует много других миров. Один умный человек говорил мне, что всё вокруг – сон Будды.

– Сон бога? – переспросила Соня.

– Будда – не бог, – покачал наставительно пальцем Денис. – Тебе будет сложно это понять. У тебя много школьных знаний, но это другое. В доброго бога на небесах могут верить только примитивные люди. Всё на самом деле сложней: есть много реальностей, много богов. В эти вещи тебе пока лучше не углубляться, но потом я тебе расскажу. В духовном мире много неприятного.

– Откуда ты знаешь? – спросила Соня раздражённо. – Ты что, его видел, этот духовный мир?

– Я видел многое, – Денис посмотрел на неё строгими холодными глазами. – В основном во снах.

– А я – не сон, я существую, – Соня произнесла это тихо, скорее не для Дениса, а для самой себя.