Ты мое будущее

– Понял. Еду.Она мчалась в своем Aston Martin, и с каждым оборотом колес тревога сжималась в тугой, холодный узел. Ее пальцы сами набрали номер Криса. – Крис, слушай и не перебивай, – ее голос в Bluetooth-системе был лишен всяких эмоций. – Ден у Лизы. Там какой-то парень. Полный ад. Лиза в истерике, говорит, Ден кого-то убивает. На той стороне на секунду – тишина, а затем глухой мат. – Точный ад. Сейчас. Я ближе, – голос Криса потерял всю свою привычную легкость, став жестким и собранным. – Лети. Он тебя послушает. Только дай понять, что это я тебя послала, – добавила Эмма. – Он в ярости не отличит друга от врага.

– Ден, хватит! Ты его убьешь! – крикнул Крис, бросаясь к другу и с трудом оттаскивая его. Он был силен, но ярость Дена давала ему сверхчеловеческую силу.Крис ворвался в подъезд первым. Дверь в квартиру была распахнута. Первое, что он увидел, – мужские туфли и опрокинутую сумочку Лизы. Сердце упало. В воздухе витал сладковатый запах ее духов, смешанный с чем-то металлическим и острым – запахом крови. И тогда он услышал. Приглушенные, влажные удары и хриплое дыхание. Звуки доносились сверху. Пазл сложился. «Нет. Только не это. Он ее любил, черт побери». Он ворвался в спальню. Картина была хуже любого кошмара. Ден, похожий на разъяренного титана, методично избивал в кровь незнакомца. Лицо того уже не было лицом.

– Завтра тебя не должно быть ни здесь, ни в этом городе. Иначе ты знаешь, что будет.И тут в дверном проеме возникла Эмма. Ее взгляд за секунду оценил ситуацию, но остановился только на брате. Она не кричала. Подошла и схватила его за лицо, прижавшись лбом к его вспотевшему лбу. – Успокойся, братик, – ее шепот был подобен щипцам, сжимающим раскаленный металл. – Все хорошо. Я с тобой. Выдыхай. И случилось чудо. Напряжение спало с плеч Дена. Он отпустил Криса. Его дыхание выровнялось, но в глазах осталась ледяная пустота. Он посмотрел на Лизу, и его голос прозвучал тихо и мертво.

– Ты сломала его, – голос Эммы снова стал тихим и опасным. – И если он не оправится, тебе не поздоровится. Исчезни. Сейчас же.Он развернулся и вышел. Его шаги по лестнице отдавались, как удары молота, запечатывающие приговор. Как только дверь закрылась, ледяное спокойствие Эммы испарилось. Она резко повернулась к Лизе, и ее глаза полыхали таким холодным огнем, что та отпрянула. – Как ты могла? – прошипела Эмма, делая шаг вперед. Крис встал рядом, его взгляд был не менее суров. – Пять лет! Он дышал тобой! Он готов был отдать тебе свою черствую, сложную, но единственную душу! Как ты могла так плюнуть на это?! – Я… я не знаю… это просто случилось… – всхлипывала Лиза. – Ничего не «просто случается»! – крикнул Крис, его лицо исказила гримаса отвращения. – Он тебе доверял! Мне противно на тебя смотреть.

– Он уезжает. В Торонто. Ждет нас в аэропорту.В этот момент зазвонил телефон Криса. Он посмотрел на экран, поднес трубку к уху. – Да, брат? – Он слушал, его взгляд встретился с взглядом Эммы. – Понял. Я с тобой. А Эмма?.. Хорошо. Жди. Он положил трубку.

– Братик! А мы уж думали, ты без нас улетишь в закат, как одинокий ковбой! – крикнула она, направляясь к нему, оставляя позади обломки прошлого и шагая в новую, неизвестную жизнь.Не говоря ни слова, Эмма бросила последний уничтожающий взгляд на Лизу и вышла. Крис – за ней. Час спустя они стояли у частного терминала. Ден был неподвижен, как изваяние, его профиль резок на фоне неба. Эмма вышла из машины, и ее лицо озарила та самая, солнечная улыбка. Маска была надета. Война за душу брата только начиналась.

Преданность и Предательство

Когда в пять утра на телефоне вспыхнуло имя «Эмма», в животе у меня всё сжалось в ледяной, тяжелый ком. Эмма не звонила в такое время. Ее голос в трубке был обезличенным и острым, как хирургический скальпель: «Ден у Лизы. Там какой-то парень. Полный ад».

Я не помню, как оказался в машине. В ушах стучал только один навязчивый ритм: «Не Лиза. Только не она». Пустые улицы мелькали за окном, а в голове, как обрывки проклятой киноленты, проносились воспоминания, которые теперь казались самым ядовитым фарсом.

Я помнил, как Ден впервые привел ее в нашу компанию. Милая, скромная, но с неизменной сталью в глазах. Наши друзья, наши семьи – все смотрели на нее с холодной вежливостью. «Она не нашего круга, Ден». «Она не для тебя». А он? Он вставал за нее горой. В прямом смысле. На дне рождения отца кто-то из наших позволил себе колкость в ее адрес. Ден поднялся, подошел к нему, и весь зал замер. Он не сказал ни слова. Просто посмотрел. Этого хватило, чтобы тот, побледнев, извинился перед Лизой. Ден всегда был ее щитом. Всегда. Он отгородил ее от всего нашего мира своим телом, своим именем, своей репутацией. Он был ее неприступной крепостью.

А она… она стала его ахиллесовой пятой. Единственной дверью в его броне, которую он так тщательно охранял и которая теперь оказалась нараспашку для кого-то чужого.

Я влетел в подъезд. Дверь в их квартиру – нет, в его квартиру, купленную для их общего будущего – была распахнута. Первое, что я увидел – чужие мужские ботинки, брошенные посреди прихожей. Дорогие. Не деновские. И маленькую сумочку Лизы, валявшуюся на боку, будто ее отшвырнули. Сердце замерло. Пазл складывался в ужасающую картину, но я до последнего цеплялся за надежду. Может, ее брат? Кузен? Кто угодно!

Потом я услышал. Звуки, от которых кровь стынет в жилах. Приглушенные, тяжелые, влажные удары. Хриплое, прерывистое дыхание. Я взлетел по лестнице, перескакивая через ступеньки, и то, что увидел в спальне, выжгло сетчатку.

Ден. Мой лучший друг, брат по духу, человек с железной волей… превратился в орудие разрушения. Он избивал этого незнакомца. Лицо того уже не было лицом. От Дена исходили волны адреналина, ярости и какой-то первобытной, животной боли. Это был не просто гнев. Это было крушение всей его вселенной.

– Ден, остановись! Ты его убьешь! – я кричал, вцепляясь в него, пытаясь оттащить. Его мышцы были налиты свинцом, он был сильнее, чем когда-либо. Он не видел меня. Не слышал.

Потом приехала Эмма. Она всегда была его якорем. Она вошла, и ее ледяное спокойствие было оглушительным. Она не кричала. Она подошла, схватила его за лицо и прижалась лбом к его вспотевшему лбу. Это сработало, как щелчок выключателя. Он отпустил. Выдохнул.

И тогда он произнес свой приговор. Лизе. Слова, прозвучавшие как погребальный звон: «Завтра тебя не должно быть ни в этой квартире, ни в этом городе». Он развернулся и ушел. Твердым, мерным шагом. Оставив за спиной руины своей прежней жизни.

Как только дверь закрылась, во мне что-то сорвалось с цепи. Вся моя ярость, все разочарование, вся горечь за него вырвались наружу. Я обернулся к Лизе. Она рыдала. Но сейчас ее слезы вызывали во мне лишь тошноту и презрение.

– Как ты могла? – это вырвалось у меня, и голос сорвался на крик. Эмма стояла рядом, и ее холодная, молчаливая ярость была в тысячу раз страшнее моей. – Ты же знала, кто он! Ты знала, через что ему пришлось пройти, чтобы быть с тобой! Все были против! Все! А он… он сражался за тебя с каждым, кто посмел косо посмотреть!

Он выстроил для тебя чертову цитадель, Лиза! А ты… ты взяла и разнесла ее в щепки ради какого-то…

Я не нашел слов. Я просто смотрел на нее и вдруг понял, что мне ее жаль. Жаль, потому что она сама не понимала, что натворила. Она потеряла человека, который был готов ради нее на все. На абсолютно все.

– Он тебе доверял, – уже тише сказал я, и голос дрогнул. – Я тебе доверял. Как подруге. Как будущей жене моего лучшего друга. А ты плюнула на все это.

Эмма добила ее своим ледяным приговором, и мы ушли. Мы вышли на улицу, и свежий утренний воздух обжег легкие, словно дым после пожара. Мы не сговаривались. Мы просто молча сели в машины и поехали в аэропорт. Потому что, когда твой брат падает в пропасть, ты не стоишь на краю и не смотришь. Ты прыгаешь следом, чтобы успеть поймать его до самого дна.

Когда мы увидели его у терминала – неподвижного, смотрящего в пустоту, – я все понял. Прежнего Дена, того, что сиял от счастья, получая ее «да», того, что был готов на все ради их будущего, – того больше не существовало. Остался лишь осколок, холодный и острый. И наша задача теперь – собрать его заново.

Эмма, как всегда, надела свою маску солнечного зайчика и побежала к нему с дурацкой шуткой про ковбоя. И я пошел за ней. Потому что он – мой брат. А с предательством мы справимся. Вместе.

ИСХОД.

Сознание возвращалось обрывками, пропущенными сквозь густую вату боли и шока. Первым пришло ощущение – всепроникающее, жгучее, будто тело переехал каток. Затем – тихий, надрывный плач. Знакомый голос, шепчущий сквозь слезы: «Прости, прости меня, дочка…»

Я с трудом разлепила ресницы, слипшиеся от слез и пота. Очертания комнаты плыли, не желая складываться в знакомую картину. Потом я увидела ее. Мама. Она сидела на коленях рядом со мной на полу, ее руки, испачканные в крови, дрожали, лаская мои волосы. А вокруг, словно осколки разбитой жизни, сверкали на полу осколки хрустальной вазы – той самой, что когда-то, в другую жизнь, подарил ей папа. И среди этого хрустального хаоса, неподвижный и тяжелый, лежал он. Отец. На его виске алела зияющая рана, из которой сочилась темная, густая кровь. Он дышал – хрипло, прерывисто, – но был без сознания. Отчаянная, точная меткость матери подарила нам шанс.

– Всё, дочка. Всё кончено. Мы уезжаем. Сейчас же, – она вздрогнула, ее глаза, полные ужаса и непоколебимой решимости, встретились с моими.– Мама… – мой голос был чужим, хриплым шепотом, сорвавшимся с пересохших губ.

Она помогла мне подняться. Каждое движение отзывалось пронзительной болью в спине, в ребрах. Я сжала зубы, зашипев, чтобы не закричать. Мир плыл перед глазами, но я уперлась ногами в липкий, мокрый пол, чувствуя под ступнями собственную кровь, смешанную с водой и осколками.

Мне нужно было в душ. Смыть с себя этот дом, этот вечер, этот въедливый запах страха и крови. Оставить все это в стоках, как кошмар.

Поднявшись в ванную, я с трудом стянула с себя одежду. Джинсы прилипли к коже, и, отдирая ткань, я сорвала запекшуюся корку с колена. И тогда я увидела. Увидела свое тело. Это была не просто карта жестокости, нарисованная его руками. Это был ландшафт войны, которую я проиграла. Длинные, багровые полосы-ссадины от удара о стену. Мелкие, глубокие порезы от острых краев застежек на его рубашке, когда он тащил меня по лестнице. Они усеивали мои руки, ноги, один такой же зиял на скуле. Кровь сочилась медленно, упрямо, напоминая, что я все еще жива. Вопреки всему.

Я залезла под душ. Вода, горячая почти до нестерпимости, обожгла раны, заставив скулить от нового приступа боли. Но я терпела. Стояла под струями, пока вода не потекла с меня прозрачная, а не розоватая, пока кожа не онемела, а боль не превратилась в глухой, однообразный гул где-то на фоне.

Одеваясь, я выбирала каждую вещь с тщательностью, граничащей с одержимостью. Мягкие, свободные штаны из нежного джерси, которые не врезались бы в раны. Футболку с длинным рукавом из самого тонкого, дышащего хлопка. Это был не просто наряд. Это был щит, барьер между грубой тканью и моим истерзанным телом.

Потом я подошла к зеркалу. Лицо в отражении было бледным, осунувшимся, чужим. Глаза – огромными, слишком яркими на этом бледном полотне, с синяками под ними, что были следствием не усталости, а выжженной пустоты. Я взяла тональный крем. Не для красоты. Для маскировки. Это был мой боевой раскрас, камуфляж, скрывающий следы войны, которая шла в стенах моего собственного дома. Я втирала крем в ссадину на скуле, и слезы текли по лицу сами собой, соленые и горькие, смешиваясь с косметикой и болью. Каждое прикосновение было пыткой, но я смотрела в глаза своему отражению, пока они снова не стали сухими и пустыми. Пустота была лучше страха. В ней скрывалась стальная решимость.

Мы вышли на улицу, в прохладную, равнодушную ночь, не оглядываясь на дом-тюрьму. Такси ждало. Мы сели, прижимаясь друг к другу, как два перепуганных, но вырвавшихся на свободу зверька.

– Аэропорт, – тихо сказала мама, и ее голос впервые за многие годы звучал не как просьба, а как приказ, отчеканенный сталью.

Город за окном проплывал, растворяясь в темноте. Я смотрела на него, не видя. Впереди был аэропорт. Билеты в Торонто, купленные на наши спасенные и отвоеванные назад деньги. И новая жизнь, куда мы везли с собой только боль, впитанную в кости, застарелый страх и хрупкую, отчаянную надежду, тонкую, как паутинка.

Мы бежали. И в такси, уносящем нас прочь, я поняла: та девушка, которую били и унижали, осталась там, в луже крови и осколков хрусталя. А я… я еще не знала, кем стану. Но я была свободна. И это было одновременно и страшно, и пьяняще.

И тут память, как кинжал, вонзила в меня образ вчерашнего дня. Как будто это была не моя жизнь, а чья-то чужая. Вчера, придя на смену в забегаловку, менеджер сообщил, что наш персонал «повышают» – отправляют на подмену в ресторан бизнес-зала аэропорта. «Не бесплатно, конечно, доплата будет», – сказал он, и в его глазах читалось нечто похожее на стыд. Он-то знал, с какими «царями жизни» нам придется иметь дело.

И вот тот мужчина. С ледяными глазами цвета зимнего неба. Он сидел в баре, словно изгой в собственном царстве, и его ярость была почти осязаемой, тяжелой, как свинец. Когда он встал и подошел ко мне, у меня перехватило дыхание. Не от страха. От узнавания. В его взгляде, в напряженной линии плеч, я увидела ту же рану, что носила в себе – рану от предательства, от ножевого удара в спину от самого близкого. Только его рана была упакована в лед и дорогой костюм, а моя – гноилась в бедности и безысходности. Его слова «Вы пролили своё достоинство» вонзились в меня острее, чем любые отцовские оскорбления. Потому что он, этот чужой, холодный человек, увидел то, что я так тщательно скрывала. И в его глазах я прочитала не презрение, а нечто иное – странное, горькое понимание.

А потом появились они. Девушка с огненными волосами, ворвавшаяся в зал, словно ураган из другого, солнечного измерения. И парень, следовавший за ней с верной, расслабленной ухмылкой, но с умными, все видящими глазами. Они были его противоположностью. Они были его якорем. Я смотрела на эту рыжеволосую девушку, на ее небрежную, врожденную грацию и сияние, исходящее изнутри, и почувствовала странный, щемящий укол зависти. Не к ее богатству или красоте, а к этой… абсолютной свободе. Свободе быть собой – громкой, яркой, бесстрашной. Она мне понравилась. Понравилась той глухой, забытой частью души, что еще помнила, каково это – смеяться, не оглядываясь на дверь в ожидании новой бури.

Теперь мы с мамой были здесь, в этом аэропорту, который навсегда разделил мою жизнь на «до» и «после». Прохождение досмотра, контроль документов, бесконечные очереди – все это было сном наяву. Я двигалась на автомате, чувствуя, как сквозь слои тонального крема на лице проступает лихорадочный жар, а под свободной одеждой ноют и саднят свежие шрамы.

И вот самолет. Мы вошли в салон, и контраст между блестящим миром того мужчины и нашей жалкой, затравленной реальностью стал еще очевиднее, еще болезненнее. Мы пробирались к своим местам в хвосте, среди кричащих детей и уставших рабочих, в то время как он, наверное, устроился в широких кожаных креслах бизнес-класса, за бронированным стеклом статуса и денег.

Мы взлетели. Моторы взревели, заглушая стук моего сердца. Я вжалась в кресло, чувствуя, как перегрузки больно отзываются в моих ушибленных ребрах. За иллюминатором огни города превратились в россыпь одиноких, равнодушных звезд, а затем исчезли в сплошной, безразличной тьме. Мы летели в никуда. В Торонто. В неизвестность.

И тут, глядя в черное ничто за стеклом, я вспомнила его. Своего Егора. Того единственного, кто в этом аду видел меня не бедной и затравленной, а просто – Амелией. Мы встречались тайком все эти годы. Он был моим глотком чистого воздуха, моим тихим, единственным убежищем. Вчера, после смены, я должна была встретиться с ним. Я должна была рассказать ему все. Об отце. О побоях. О нашем бегстве.

Но я не пришла. Я просто перестала отвечать на его сообщения, отключила телефон. Я боялась, что его участие, его жалость, его попытки помочь поставят его под удар моего отца. Я боялась, что наше бегство потянет его за собой в неизвестность, которую мы и сами не могли оценить. И я боялась самого страшного – что, увидев всю глубину моего позора, всю грязь моего существования, он отвернется. И этот последний огонек погаснет.

Теперь, набирая высоту и оставляя позади весь свой ад, я с ужасом осознавала: я совершила ту же ошибку, что когда-то совершил мой отец по отношению к нам с мамой. Я позволила страху сломать того, кого любила. Я стала тем, кого презирала, – трусом, бегущим от собственного счастья. И теперь эта вина, тяжелая и невысказанная, летела со мной через океан, становясь самым тяжким грузом.

А в кармане моего рюкзака, среди скудных сбережений и паспортов, лежал его подарок – маленький, изящный серебряный свисток. «Чтобы ты всегда могла позвать на помощь, и я приду», – сказал он тогда, вкладывая его мне в ладонь. Его пальцы были такими теплыми. Я так и не позвонила ему. И теперь этот свисток обжигал мне кожу сквозь ткань, как раскаленное железо, безмолвное и страшное свидетельство моего собственного предательства.

Завеса тайны

Сон был беспокойным, обрывчатым, как кинопленка, порванная в клочья. Я проваливалась в темноту, а выныривала от прикосновения. Чье-то нежное, но настойчивое поглаживание по руке.

– Амелия, проснись, родная. Мы прилетели. Это Торонто.

Голос мамы звучал устало, но в нем слышались новые, незнакомые нотки – решительность и странное спокойствие. Я с трудом разлепила веки. Салон был залит слепящим утренним светом. За иллюминатором простирался не другой город, а другой мир – стерильно чистые взлетные полосы, строгие конструкции терминалов и пронзительно синее небо.

Выход из самолета был похож на переход в другое измерение. Чистый, прохладный воздух пах не выхлопами и большим городом, а какой-то незнакомой свежестью. Дальше – лабиринт чистых, ярко освещенных коридоров, автоматические двери, строгие, но вежливые взгляды пограничников. Мы проходили паспортный контроль, забирали наши жалкие чемоданы – два на двоих, – и я чувствовала себя призраком, который бесшумно скользит по отлаженному механизму чужой жизни.

И вот мы вышли. Автоматические двери раздвинулись, и нас обнял гул большого аэропорта. Мама поймала такси, и мы молча погрузились в салон. Машина тронулась, и только когда аэропорт остался позади, мама повернулась ко мне. Ее глаза наполнились слезами.

– Прости меня, дочка, – прошептала она, сжимая мою руку так сильно, что косточки затрещали. – Прости, что все эти годы… что я позволяла ему… Я должна была остановить его. Должна была забрать тебя и уйти. Я смотрела, как он калечит тебя, и моя трусость… – ее голос сорвался.

– Тихо, мама. Тихо. Я никогда не была на тебя в обиде. Никогда. Если бы ты вмешалась сильнее, он бы убил тебя. А я бы не пережила этого. Я люблю тебя. Мы справились. Мы сбежали. Вместе.Я тут же прижала ее голову к своему плечу, зашипев от боли, но не отпуская.

Она всхлипнула, и мы сидели, прижавшись друг к другу, пока такси мчалось по широким, идеальным автомагистралям. И тогда я оторвала взгляд от мамы и посмотрела в окно.

И у меня перехватило дыхание.

Торонто был не просто красивым. Он был величественным. Он рос ввысь стальными и стеклянными кристаллами небоскребов, сверкающих на солнце. Мы проезжали мимо огромных, ухоженных парков, мимо футуристичных зданий, у подножия которых текли чистые реки. Люди шли по улицам с спокойными, деловыми лицами. Это был город порядка, возможностей, город из тех глянцевых журналов, что я листала в забегаловке в перерывах между заказами. Я прижалась лбом к прохладному стеклу, и в моей израненной душе, помимо боли и усталости, зародилось крошечное, хрупкое чувство – восторг.

Но такси не остановилось в центре. Оно свернуло с шумных магистралей на тихие, широкие улицы, утопающие в зелени. Дома здесь уже не были небоскребами. Они были другими. Огромными, скрытыми за высокими заборами и вековыми деревьями поместьями. У меня защемило сердце. Куда мы едем?

Машина подъехала к массивным, но изящным кованым воротам. Охранник в безупречной форме сверил что-то в планшете, кивнул, и ворота бесшумно поползли в стороны. Мы въехали на территорию, напоминающую частный парк. Я смотрела на маму широко раскрытыми глазами, не в силах вымолвить ни слова. Она встретила мой взгляд и лишь грустно улыбнулась, понимая, что вопросы вот-вот хлынут потоком.

– Позже, дочка. Обещаю, я все объясню.

Такси остановилось у… дворца. Это мог быть только дворец. Перед нами возвышался огромный особняк из светлого камня и стекла. Он сочетал в себе классическую монументальность и современный минимализм. Высокие панорамные окна отражали небо и кроны деревьев, а перед парадным входом струился в чаше из полированного гранита небольшой фонтан.

Возле подъезда нас ждала девушка. Высокая, со строгой осанкой, в элегантном костюме-футляре цвета слоновой кости. Ее темные волосы были собраны в тугой пучок, а взгляд был одновременно приветливым и невероятно собранным.

– Ариадна? – обратилась она к маме, и я с удивлением услышала это имя. Оно звучало гордо и царственно, как будто принадлежало другой женщине, не той, что годами прятала синяки под воротником. – Я Даша, ваш куратор. Добро пожаловать в Брайдл-Паth. Ваш дом готов.

Она провела нас внутрь, и у меня снова перехватило дыхание. Мы stepped into просторный холл с мраморным полом и парящей лестницей. Воздух пахл свежей краской, дорогим деревом и свежесрезанными цветами в огромной вазе.

– Позвольте провести для вас краткий осмотр, – сказала Даша, и ее голос мягко эхом разносился под высокими потолками.

Она показала нам две гостиные: одну – камерную, с камином и уютными диванами для семейных вечеров, другую – парадную, для приемов, с хрустальной люстрой и выходом на террасу. Показала просторную столовую с огромным столом из цельного дуба. Современную кухню, которая сияла хромом и черным матовым гарнитуром, выглядела как командный центр звездолета. Рядом – дверь в трехместный гараж, а за ним – кабинет, отделанный темным деревом, с массивным столом и стеллажами до потолка.

Потом мы поднялись наверх. Четыре спальни, каждая с собственной ванной. Даша бегло описывала их: «Эта – с выходом на балкон», «В этой – гардеробная побольше». Я шла, как в тумане, пока мы не зашли в последнюю, самую дальнюю комнату.

Она была залита светом. Большое панорамное окно открывало вид на ухоженный сад и кроны деревьев. В центре стояла огромная кровать с мягким изголовьем, похожая на облако. Стены были выкрашены в нежный песочный цвет.

– Я хочу эту, – тихо сказала я, даже не думая.

Мама кивнула, глядя на меня с такой нежностью и болью, что мне снова захотелось плакать.

Пока я оставалась в комнате, пытаясь осмыслить свое новое пристанище, мама с Дашей отошли в сторону. Я видела, как они разговаривают в холле. Мама, моя скромная, забитая мама, говорила с этой элегантной женщиной на равных. Она что-то подписывала на планшете Даши. Документы на дом. На этот… дворец.

О чем-то договорившись, Даша с легким кивком удалилась. Мама подошла ко мне на порог моей новой комнаты. Ее лицо было серьезным.

– Иди, разбирай вещи, обживайся, – сказала она мягко. – Тебе нужно отдохнуть.

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Я вошла в комнату и закрыла дверь, прислонившись к ней спиной. За окном, в лучах заходящего солнца, сиял чужой, невероятно красивый город. А за спиной, в кармане, лежал серебряный свисток – символ той жизни, которую я предала, и той любви, которую оставила позади.

Мы были в безопасности. Мы были в раю. Но какая цена была заплачена за этот рай, и какие демоны прилетели с нами через океан, я боялась даже предположить.

Чужой порог

– Брат, приехали. Приземляемся, – голос Криса пробился сквозь остатки сна, в котором я снова бил того парня.Меня вырвало из забытья грубоватое похлопывание по щеке.

Я открыл глаза. Не Лизы. Не нашей спальни. Салон частного самолета, приглушенный свет и заспанная рожа Криса. Позади него, уже при полном параде, сияла Эмма.

– Торонто! – объявила она, словно мы прибыли не в другой город, а в сказочное королевство. – Выходите быстрее, я хочу посмотреть на аэропорт!

Процедуры как таковой не было. Нас провели через отдельный выход, где паспортный контроль был быстрым и незаметным, а багаж уже ждал нас в микроавтобусе с тонированными стеклами. Эмма щебетала без остановки, ловя мой хмурый взгляд и игнорируя его с мастерством заправского дипломата.

– Смотри, Ден, какие потолки! А витражи! Ой, смотри, там кафе! Брат, мы же можем поесть настоящий кленовый сироп?