Кочевая жизнь в Сибири

– Привет!

– Куда вы идёте?

– Мы – в Пенжину, а вы кто?"

– Мы гижигинцы, тоже едем в Пенжину, а зачем вы вниз едете?"

– Мы ищем деревню, чёрт её побери; мы всю ночь ехали и ничего не нашли!"

При этих словах Додд громко расхохотался, и когда таинственные сани приблизились, мы узнали в их каюрах троих наших людей, которые отделились от нас в темноте и теперь пытались добраться до Пенжины, спускаясь по реке к морю. Нам с трудом удалось убедить их, что деревня находится в другом направлении. Наконец, они повернули назад вместе с нами, и вскоре после полуночи мы въехали в Пенжину, разбудили жителей своими жуткими воплями, напугали до истерики всех собак и подняли переполох на всю деревню.

Через десять минут мы сидели на медвежьих шкурах перед теплым очагом в уютном русском доме, пили чашку за чашкой ароматный чай и обсуждали наши ночные приключения.

Глава XXV

Пенжина – Столбы для дороги – 47°C ниже нуля – Наши беседы с Доддом – Лекции по астрономии – Съеденные планеты – Дом священника.

Деревня Пенжина представляет собой небольшое скопление бревенчатых домов, плоских юрт и «четвероногих» балаганов, расположенных на северном берегу реки, носящей её название, примерно на полпути между Охотским морем и Анадырском. Она населён главным образом свободными русскими крестьянами, но имеет также несколько чуванцев – коренных сибирских туземцев, которые были покорены русскими казаками в XVIII веке и которые теперь говорят на языке своих завоевателей и добывают себе скудное пропитание рыболовством и торговлей мехами. Город защищен с севера крутым утёсом около ста футов высотой, который, как и все холмы в окрестностях русских поселений, несёт на своей вершине православный крест. Река напротив поселка имеет около ста ярдов в ширину, а её берега густо поросли берёзами, лиственницами, тополями, ивами и осинами. Благодаря тёплым источникам в её русле, он никогда в этом месте полностью не замерзает, и при температуре 40 градусов ниже нуля образуются густые облака пара, которые накрывают деревню, как лондонские туманы.

Мы пробыли в Пенжине три дня, собирая информацию об окружающей местности и нанимая людей, чтобы рубить деревья на столбы для нашей линии. Мы нашли здешних людей веселыми, добродушными, гостеприимными и готовыми сделать всё, что в их силах, чтобы помочь нам осуществить наши планы; но, конечно, они никогда не слышали о телеграфе и не могли себе представить, что мы будем делать со стволами, которые нам так хотелось срубить. Некоторые вообразили, что мы намерены построить деревянную дорогу из Гижиги в Анадырск, чтобы летом можно было ездить туда и обратно; другие возражали, что два человека, даже если они и американцы, не могут построить деревянную дорогу длиной в шестьсот верст и что наша истинная цель состоит в том, чтобы построить какой-нибудь огромный дом. Однако, когда сторонников теории дома спросили о назначении такого огромного здания, они пришли в замешательство и могли только настаивать на физической невозможности дороги и призывать своих противников принять дом или предложить что-то лучшее. Как бы то ни было, нам удалось нанять шестнадцать здоровых мужчин, чтобы они за разумную плату изготовили столбы, дали им необходимые размеры – двадцать один фут в длину и пять дюймов в диаметре наверху – и приказали наделать их как можно больше и сложить на берегу реки.

Следует сказать, что когда я в марте вернулся из Анадырска, то пошёл посмотреть на эти столбы, в количестве 500 штук, которые изготовили пенжинцы. К своему удивлению, я обнаружил, что едва ли один из них был меньше двенадцати дюймов в диаметре наверху, и что большинство из них были настолько тяжёлыми и громоздкими, что дюжина людей не смогла бы сдвинуть их с места. Я сказал туземцам, что они не годятся и спросил, почему они не сделали размерами меньше, как я велел. Они ответили, что, по их предположению, я хочу построить что-то вроде дороги на этих столбах, и посчитали, что шесты диаметром всего в пять дюймов не будут для этого достаточно прочными! Вот они и нарубили таких громадин, что их можно было использовать для колонн какого-нибудь местного Капитолия. Они всё ещё лежат там, погребенные в арктических снегах, и я не сомневаюсь, что много лет спустя, когда какому-нибудь новозеландцу, путешествующему по миру в поисках приключений, наскучат руины Лондона и Парижа и он приедет в Сибирь заканчивать свое образование, местные проводники будут развлекать его рассказами о том, как два сумасшедших американца однажды пытались построить железную дорогу на столбах от Охотского моря до Берингова пролива. Я только надеюсь, что этот новозеландец напишет книгу и дарует двум сумасшедшим американцам честь и бессмертие, которых заслужили их труды, но которые не смогла дать им железная дорога.

31 декабря мы выехали из Пенжины в Анадырск. Проехав весь день, как обычно, по бесплодной тундре, мы остановились на ночлег у подножия отдельно стоящего снежного пика, называемого Налгим, при температуре 47°C ниже нуля. Был канун Нового года, и, сидя у огня в своих самых тёплых мехах, покрытых с головы до ног инеем, я думал о тех великих переменах, которые произошли в моей жизни за один год. Канун Нового 1865 года я встретил в Центральной Америке, проехав на муле от озера Никарагуа до побережья Тихого океана через величественный тропический лес. В канун Нового 1866 года я сидел на корточках при температуре -47° посреди обширной снежной равнины у Полярного круга, пытаясь согреться супом прежде, чем он замёрзнет в тарелке. Вряд ли можно было придумать больший контраст!

У нашей стоянки близ горы Налгим было много стланика, и мы развели костёр, который поднял столб жаркого пламени на десять футов в высоту, но на погоду это не оказало никакого заметного влияния. Веки наши смерзались, когда мы пили чай, а суп, подогретый в чайнике, застывал в жестяных тарелках прежде, чем мы успевали съесть его, наши шубы покрывала белая изморозь, хотя мы сидели всего в нескольких футах от огромного пылающего костра. Металлические тарелки, ножи и ложки обжигали голую руку при прикосновении почти так же, как если бы они были раскалены докрасна, а вода, пролитая всего в четырнадцати дюймах от огня, замерзла за пару минут. От наших собак шел пар, и даже от голой руки, вытертой насухо, шли тонкие струйки тумана, когда она оказывалась на воздухе. Мы никогда раньше не испытывали такой низкой температуры, но не очень страдали от этого, если не считать холодных ног, а Додд заявил, что при хорошем костре и жирной пище он не побоится попробовать и на десять градусов ниже. Больше всего в Сибири страдаешь от ветра. Свежий ветер при тридцати градусах ниже нуля очень утомителен, а штормовой с температурой -40 почти непереносим. Сильный холод сам по себе не особенно опасен для жизни. Человек, который съест сытный ужин из сушёной рыбы и сала, оденется в северную одежду и залезет в толстый меховой спальный мешок, может провести ночь на улице при температуре и -55 градусов без какой-либо серьёзной опасности, но если он устал от долгого путешествия, если его одежда промокла от пота или у него недостаточно еды, он может замёрзнуть до смерти и при -15. Самые важные правила для арктического путешественника: есть много жирной пищи, избегать перенапряжения и ночных путешествий, и никогда не допускать обильного потоотделения от интенсивных движений ради временного согревания. Я видел, как кочевые чукчи в местности без леса, в мороз, путешествуют весь день с замёрзшими ногами, но не истощают силы, пытаясь согреть их бегом. Они никогда не занимались спортом, за исключением тех случаев, когда это было абсолютно необходимо, чтобы не замёрзнуть. И тогда вечером они были почти так же свежи, как и утром, даже если им не удавалось найти дрова для костра или они были вынуждены из-за непредвиденных обстоятельств путешествовать сутки напролёт. Неопытный путешественник при таких же обстоятельствах в течение дня истощил бы все свои силы, стараясь согреться, а ночью, мокрый от пота и утомлённый слишком интенсивными упражнениями, он почти неизбежно замёрз бы до смерти.

В течение двух часов после ужина мы с Доддом сидели у огня, пробуя на себе, как действует сильный холод. Около восьми часов небо внезапно заволокло тучами, и менее чем через час столбик термометра поднялся почти на пятнадцать градусов. Поздравив себя с такой удачной переменой погоды, мы забрались в меховые мешки и проспали как можно дольше.

В течение следующих нескольких дней наша жизнь была всё той же монотонной рутиной санной езды, стоянок и сна, с которыми мы уже были так хорошо знакомы. Местность, по которой мы проезжали, обычно была пустынной, однообразной и неинтересной, погода была достаточно холодной, чтобы причинять неудобства, но не настолько, чтобы сделать жизнь на открытом воздухе опасной или интересной, дни были продолжительностью всего два-три часа, а ночи казались бесконечными. Останавливаясь на ночёвку вскоре после полудня, когда солнце уже скрылось, мы имели около двадцати часов темноты, в течение которых мы должны были либо как-то развлекать себя, либо спать. Двадцатичасовой сон для любого, кроме Рипа ван Винкля[91], был слишком большой дозой, и, по крайней мере, для половины этого времени мы не могли придумать ничего лучше, чем сидеть у костра на медвежьих шкурах и разговаривать. С тех пор как мы покинули Петропавловск, разговоры были нашим главным развлечением, и хотя в течение примерно первых ста ночей это было интересно, теперь немного наскучило, и наши умственные ресурсы явно истощались. Мы не могли придумать ни одной новой темы, которая бы уже не обсуждалось, не критиковалась и не обсасывалась до мозга костей. Мы подробно рассказали друг другу всю историю наших жизней, а также жизни всех наших предков, насколько нам было известно о них. Мы подробно обсудили все известные нам проблемы любви, войны, науки, политики и религии, включая очень многие из тех, в которых мы вообще ничего не понимали, и в конце концов дошли до таких вопросов, как численность армии, с которой Ксеркс вторгся в Грецию, и вероятные масштабы Всемирного потопа. Поскольку не было никакой возможности прийти к какому-либо взаимно удовлетворительному заключению в отношении любого из этих важных вопросов, прения продолжались двадцать или тридцать ночей подряд, но эти вопросы в конечном итоге так и остались открытыми для дальнейшего обсуждения. В случае крайней необходимости, когда все другие темы разговора не получались, мы всегда знали, что можем вернуться к Ксерксу и потопу, но вскоре после отъезда из Гижиги эти две темы по молчаливому согласию сторон были отложены и оставлены в резерве как «неприкосновенный запас» на случай длительного ожидания погоды в какой-нибудь корякской юрте. Однажды ночью, когда мы стояли лагерем в тундре к северу от Шестаково, мне пришла в голову счастливая мысль, что я мог бы проводить эти долгие вечера на свежем воздухе, читая моим каюрам курс лекций о чудесах современной науки. Это развлекло бы меня и в то же время научило бы чему-нибудь их – по крайней мере, я на это надеялся. С этими мыслями я немедленно приступил к осуществлению плана. Сначала я занялся астрономией. На стоянке под открытым звёздным небом я имел все возможности для иллюстрации своей лекции, и ночь за ночью, пока мы ехали на север, меня можно было видеть в центре группы усердных в учении туземцев, чьи смуглые лица освещались красным пламенем костра и которые с детским любопытством слушали, как я объяснял явления времён года, вращение планет вокруг Солнца и причины лунного затмения. Я был вынужден, как заправский учитель астрономии, создать свою собственную модель Солнечной системы, и я сделал её из куска замороженного сала в качестве Земли, куска чёрного хлеба для Луны и маленьких кусочков сушёного мяса для меньших планет. Сходство с небесными телами было, должен признаться, не очень поразительным, но, если сильно притворятся, должно было сойти. Читатель бы удивился, если бы увидел, с какой серьезной торжественностью я вращал хлеб и сало по их соответствующим орбитам и услышал протяжные возгласы удивления туземцев, когда я поместил хлеб в затмение за куском сала. Моя первая лекция имела бы большой успех, если бы только моя аудитория смогла понять символический характер хлеба и сала. Но проблема была в том, что их творческие способности были слабы для этого. Они не могли понять, что хлеб означает Луну, а сало – Землю, они просто воспринимали их как обычные земные продукты, имеющие собственную внутреннюю ценность. Поэтому они съели Землю и Луну и немедленно потребовали ещё одну лекцию. Я попытался объяснить им, что эти лекции должны были быть астрономическими, а не гастрономическими, и что есть небесные тела таким безрассудным способом было очень неприлично. Я заверил их, что астрономическая наука не признает таких затмений, которые происходят, если проглотить планету, и как бы ни был удовлетворителен такой ход событий для них, он совсем не устраивает мой мир. Увещевания ни к чему не привели, и я был вынужден делать новые Солнце, Луну и Землю для каждой лекции. Вскоре эти астрономические пиршества стали всё более популярными, моя аудитория беззаботно съедала всю Солнечную систему каждую ночь, а планетарный материал становился всё более дефицитным. В конце концов, я был вынужден использовать для изображения небесных тел камни и снежки вместо хлеба и сала, и с этого момента интерес к астрономии начал ослабевать, а популярность моих лекций неуклонно снижалась, пока я не остался без единого слушателя.

Короткий зимний день длиною в три часа давно закончился, а ночь была ещё впереди, когда после двадцати трех дней трудного пути мы приблизились к нашей конечной цели – северному форпосту русской цивилизации. Я лежал на санях, зарывшись в толстые меха, и дремал, когда далекий лай собак возвестил о нашем приближении к деревне Анадырск. Я сделал поспешную попытку сменить свои меховые торбаса на американские сапоги, но не успел, так как мы уже остановились перед домом русского священника, где мы планировали остановиться до тех пор, пока не сможем устроить свой собственный дом.

У дверей собралась толпа любопытных зрителей, чтобы посмотреть на диковинных американцев, о которых они слышали, и в центре этой группы стоял священник[92] с длинными развевающимися волосами и бородой, одетый в просторную чёрную рясу и державший над головой горящую сальную свечу, пламя которой сильно колебалось в холодном ночном воздухе. Как только я смог освободить ноги, я сошел с саней, окруженный глубокими поклонами и «здраствуйтиями» толпы, и получил сердечное приглашение от старого священника. Три недели, проведённые в дикой местности, не улучшили, как мне казалось, моего внешнего вида, а моя одежда вызвала бы сенсацию где угодно, но только не в Сибири. Не слишком чистое лицо потемнело от трехнедельной щетины, волосы растрепались и свисали длинными лохматыми прядями на лоб, а бахрома чёрной медвежьей шкуры вокруг головы придавала мне особенно дикое и свирепое выражение. Только американские сапоги, которые я поспешно натянул, когда мы въехали в деревню, указывали на моё прежнее знакомство с цивилизацией. Отвечая на почтительные приветствия чуванцев, юкагиров и русских казаков, которые в одеждах из оленьих шкур и в рыжих меховых капюшонах толпились у дверей, я последовал за священником в дом. Это было второе жилище, достойное названия дома, в которое я входил за последние двадцать два дня, и после дымных корякских юрт Куиля, Микино и Шестаково оно казалось мне просто дворцом. Пол был устлан мягкими оленьими шкурами, в которые при каждом шаге глубоко погружались ноги, в аккуратном камине в углу горел яркий огонь, заливая комнату весёлым светом, столы были накрыты яркими американскими скатертями, напротив входа крошечная позолоченная лампадка горела перед иконой в массивном позолоченном окладе, окна были стеклянными, а не изо льда или рыбных пузырей, к которым я привык. Несколько иллюстрированных газет лежали на столике в углу, и всё в этом доме было устроено со вкусом и для удобства, которые были так же желанны усталому путешественнику, как и неожиданны в этой стране пустынных равнин и нецивилизованных людей. Додд, который ехал в других санях, ещё не прибыл, но мы уже слышали голос, поющий: «О, как я буду рад, когда выйду из пустыни, из пустыни, из пустыни!»[93]. Певец не подозревал, что он был рядом с деревней, и что его мелодичное желание «выйти из пустыни» могло быть услышано кем-то ещё. Мой русский язык был недостаточен, чтобы я мог вполне удовлетворительно разговаривать со священником, так что я был искренне рад, когда Додд, наконец, вышел из пустыни и облегчил мое затруднение. Он выглядел не намного лучше меня, и как только он вошел в комнату, я убедился, что мы оба похожи на коряков, так что ни один из нас не может претендовать на первенство в смысле цивилизованности из-за превосходства в элегантности одежды. Мы пожали руку жене священника – бледной стройной даме со светлыми волосами и темными глазами, и познакомились с тремя хорошенькими малышками, которые, впрочем, тут же испуганно убежали, и наконец, уселись за стол пить чай.

Радушие хозяина вскоре расслабило нас, и через десять минут Додд уже увлеченно и живописно рассказывал о наших приключениях и испытаниях, смеялся, шутил и пил со священником водку так бесцеремонно, как будто знал его лет десять, а не столько же минут. Это был своеобразный талант Додда, настоящий «дар красноречия», которому я часто завидовал: за пять минут, с помощью небольшого количества водки, он сломает степенность и серьёзность любого патриарха церкви и полностью завоюет его расположение; в то время как я могу только сидеть и смущённо улыбаться, не будучи в состоянии выдавить из себя ни слова.

После превосходного ужина (щи из капусты, жареные котлеты, белый хлеб с маслом и чай) мы расстелили на полу наши медвежьи шкуры, разделись во второй раз за три недели и легли спать. Ощущение, когда ты лежишь в постели, не закутавшись с головой в меха, было настолько странным, что мы долго лежали без сна, наблюдая за красными мерцающими отблесками огня на стене, наслаждаясь восхитительным теплом мягких ворсистых одеял и ощущением от обнаженных конечностей и босых ног.

Глава XXVI

Анадырск – Арктическая застава – Суровый климат – Рождественская служба – Сибирская музыка и отдых – Восторженные танцы – Праздничные радости.

Четыре небольшие русские и туземные деревни, расположенные к югу от Полярного круга, которые в совокупности называются Анадырском, образуют последнее звено в большой цепи поселений, которая тянется одной почти неразрывной линией от Уральских гор до Берингова пролива. Из-за их особого изолированного положения, трудностей и опасностей пути в течение единственного сезона, когда они доступны, они никогда до нашего прибытия не посещались ни одним иностранцем, за исключением шведского офицера на русской службе, который возглавлял исследовательский отряд из Анадырска до Берингова пролива зимой 1859–1860 годов[94]. Отрезанное в течение полугода от всего остального мира и посещаемое лишь изредка немногими полуцивилизованными торговцами, эта маленькое поселение было почти так же независимо и самостоятельно, как если бы оно находилась на острове посреди Северного Ледовитого океана. Даже его существование для тех, кто не имел с ним дела, было под вопросом. Он был основан в начале XVIII века отрядом предприимчивых казаков, которые, завоевав почти всю остальную Сибирь, прошли через горы от Колымы до Анадыря, разбили чукчей, сопротивлявшихся их наступлению, и установили военный пост – «острог» на реке, в нескольких верстах выше места нынешнего поселения[95]. Затем началась беспорядочная война между чукчами и русскими захватчиками, которая продолжалась с переменным успехом в течение многих лет. В течение долгого времени Анадырск был гарнизоном с отрядом в шестьсот человек и артиллерийской батареей, но после открытия и заселения Камчатки он потерял былую значимость, войска из него были в основном выведены, и в конце концов он был захвачен чукчами и разрушен[96]. Во время войны, приведшей к падению Анадырска, два туземных племени, чуванцы и юкагиры, примкнувшие к русским, были почти уничтожены чукчами и никогда уже не смогли восстановить свою племенную индивидуальность. Те немногие, кто остался, потеряли всех своих оленей и походное снаряжение, были вынуждены поселиться со своими русскими союзниками и зарабатывать себе на жизнь охотой и рыбалкой. Они постепенно усвоили русские обычаи и утратили отличительные черты характера, и ещё через несколько лет ни одна живая душа уже не будет говорить на языках этих некогда могущественных племён. Анадырск был отстроен русскими, чуванцами и юкагирами и со временем стал важным торговым пунктом. Табак, введенный русскими, вскоре приобрел у чукчей большую популярность, и ради получения этой высоко ценимой роскоши они прекратили военные действия и стали ежегодно посещать Анадырск с целью торговли. Однако они никогда полностью не теряли чувства враждебности к русским, вторгшимся на их территорию, и в течение многих лет не имели с ними никаких дел, кроме как «на конце копья». Делалось это так: на остром полированном лезвии длинного чукотского копья чукчи вешали связку мехов или моржовый клык, и протягивали торговцу – если тот решал снять и повесить на его место справедливый эквивалент в виде табака – хорошо, если нет, то торговли не случалось. Этот способ был гарантией от обмана, так как во всей Сибири не было ни одного русского, который осмелился бы обмануть кого-нибудь из этих свирепых дикарей с лезвием длинного копья в десяти дюймах от своей груди. Честность была самой лучшей политикой, а увещевание чукотским копьём вызывало самую бескорыстную благожелательность в груди человека, стоящего напротив его острия. Созданная таким образом торговля до сих пор остается источником значительной прибыли для жителей Анадырска и русских купцов, ежегодно приезжающих сюда из Гижиги.

Четыре деревни, составляющие поселение, известны как Марково, Покоруков, Псолкин, и Крепость[97], и имеют в общей сложности около двухсот душ населения. Центральное село, называемое Марково, является резиденцией священника и может похвастаться небольшой церковью[98], но зимой это печальное место. Окна в его небольших бревенчатых домах вырезаны из речного льда, для тепла многие окружены земляными завалинками, и дополнительно засыпаны снегом. Город окружает густой лес из лиственницы, тополя и осины, так что путешественнику, приезжающему из Гижиги, иногда приходится разыскивать село целый день, а если он не знаком с сетью проток, на которые здесь разделена река Анадырь, то может вообще его не найти. Жители всех четырёх поселений в летнее время заняты рыбной ловлей и охотой на диких северных оленей, которые совершают здесь ежегодные миграции огромными стадами. Зимой их обычно нет в селеньях, они ездят торговать с кочевыми чукчами, отправляясь с товаром на большую ежегодную ярмарку на Колыме, или нанимаются к русским торговцам из Гижиги. Берега река Анадырь в окрестностях села и на расстоянии семидесяти пяти верст выше, густо поросли лесом с деревьями от полутора до двух футов в диаметре, хотя верхнее течение реки находится на 66° сев. широты. Климат здесь очень суровый, метеорологические наблюдения, которые мы провели в Марково в феврале 1867 года, показали, что на шестнадцать дней в том месяце столбик термометра поднимался до -40°, на восемь дней он опускался ниже -46°, на пять дней – ниже -50°, и ещё до -55°. Это была самая низкая температура, которую мы когда-либо испытывали в Сибири. Переход от сильного холода к сравнительному теплу иногда происходит очень быстро. 18 февраля в 9 часов утра столбик термометра показывал -47°, но за двадцать семь часов он поднялся на сорок один градус и достиг -6°. 21-го числа он показал -16°, а 22-го -45°, то же быстрое изменение, но в другом направлении. Однако, несмотря на климат, Анадырск является таким же приятным местом для жизни, как и девять десятых русских поселений в Северо-Восточной Сибири, и мы наслаждались новизной нашей жизни там зимой 1866 года так же, как и в других местах Сибири до этого.

Следующий день после нашего прибытия мы провели, отдыхая и приводя себя в порядок, насколько это было возможно при ограниченных средствах, предоставленных нашими сундуками.

Было русское Рождество, и мы встали примерно за четыре часа до рассвета, чтобы посетить утреннюю службу в церкви. Все в доме были на ногах, в камине ярко горел огонь, перед всеми иконами в нашей комнате горели позолоченные свечи, воздух благоухал ладаном. На улице ещё не было и намёка на рассвет. Плеяды были низко над горизонтом на западе, созвездие Ориона начало заходить, слабое полярное сияние струилось над верхушками деревьев на севере. Из каждой трубы поднимался столб дыма и искр, что говорило о том, что все жители уже не спали. Мы поспешили к маленькой бревенчатой церкви, но когда вошли, служба уже шла, и мы молча заняли свои места в толпе кланяющихся людей. Стены храма были увешаны иконами патриархов и русских святых, перед ними горели длинные восковые свечи, спирально обвитые полосками золочёной бумаги. Голубые клубы благоухающего ладана поднимались к потолку от качающихся кадил, и глубокий баритон великолепно одетого священника необычно контрастировал с высоким сопрано хора. Богослужение Православной церкви более впечатляюще, чем богослужение Римской, но, поскольку оно ведётся на старославянском языке, оно совершенно непонятно. Священник большую часть времени занят быстрым бормотанием молитв, которые никто не может разобрать, размахивает кадилом, кланяясь, крестясь и целуя огромную Библию, которая, я думаю, весила фунтов тридцать. Причастие и церемонии, сопровождающие претворение хлеба и вина, выглядят очень эффективно. Самая красивое во всей службе в Православной церкви – это музыка. Никто не может слушать её без эмоций, даже в этой маленькой бревенчатой церквушке в глуши Сибири. Какой бы простой ни была она в исполнении, она дышит духом истинного благочестия, и я часто выдерживал долгую двух-трёхчасовую службу ради того, чтобы услышать пение хотя бы нескольких псалмов и молитв. Даже утомительная, быстрая и запутанная скороговорка священника через какие-то промежутки времени сменяется богатым и красиво модулированным «Господи, помилуй!» и «Подай, Господи!». Паства стоит на протяжении даже самого долгого богослужения и, кажется, полностью поглощена обрядом. Все крестятся и непрестанно кланяются в ответ на слова священника, а нередко и вовсе падают ниц и благоговейно прижимаются лбами и губами к полу. Со стороны это очень любопытно наблюдать. Вот вокруг вас толпа одетых в меха туземцев и казаков, которые, кажется, спокойно слушают службу, затем внезапно все падают ниц на пол, как взвод пехоты под пушечным огнём, и вы вдруг остаетесь один среди почти сотни распростёртых тел. По окончании утренней рождественской службы хор разразился ликующим гимном, чтобы выразить радость ангелов по поводу рождения Спасителя, и под нестройный звон колоколов в маленькой бревенчатой колокольне у входа, мы с Доддом вышли из церкви и вернулись домой пить чай. Я только допил последнюю чашку и закурил папиросу, как вдруг дверь отворилась, и с полдюжины мужчин с серьёзными, бесстрастными лицами вошли друг за другом, остановились перед образами в углу, все вместе благоговейно перекрестились и запели простую и милую русскую мелодию, начинающуюся со слов «Христос рождается!». От неожиданности я мог только изумлённо смотреть – сначала на Додда, чтобы увидеть, что он об этом думает, потом на певцов. Последние в своем музыкальном экстазе, казалось, даже не замечали нашего присутствия, и только когда закончили, они повернулись к нам, пожали руки и пожелали нам счастливого Рождества. Додд дал каждому из них по несколько копеек, и с неоднократными пожеланиями счастливого Рождества, долгих лет жизни и большого счастья нашим «высоким сиятельствам» мужчины удалились, чтобы, как оказалось, по очереди посетить другие дома деревни. Одна группа певцов приходила за другой, пока уже днём всё молодое население не посетило наш дом и не получила наши копейки. Некоторые из мальчиков, более озабоченные приобретением медяков, чем торжественностью церемонии, несколько испортили её эффект, закончив пение словами «Христос родился, дай мне денежку!», но большинство из них вели себя в высшей степени прилично и оставили нас очень довольными таким прекрасным и уместным обычаем. После восхода солнца свечи погасили, люди облачились в свои самые праздничные одежды, и вся деревня отдалась безудержному веселью. С колокольни непрерывно звенели колокола, собачьи упряжки с девушками носились по улицам, опрокидывались в сугробы и с криками и смехом катались с горок. Женщины в пёстрых ситцевых платьях и алых шёлковых платках ходили из дома в дом, поздравляя друг друга и обсуждая прибытие знаменитых американских офицеров, толпы мужчин играли на снегу в мяч, и всё село гуляло и веселилось!