Кочевая жизнь в Сибири

Белый, холодный и безмолвный, перед нами лежал огромный замёрзший океан, тускло освещенный тонким убывающим полумесяцем на востоке и причудливыми голубыми лентами полярного сияния на севере. Даже когда в морозном тумане над горизонтом взошло солнце, огромное и горячее, оно, казалось, не добавило ни тепла, ни жизни в этот суровый зимний пейзаж. В его тусклом красном свете померкли голубые трепещущие полосы полярного сияния, растворились луна и звёзды, снег окрасился в лёгкий розовый цвет, и на северо-западе возник великолепный мираж – вычурная насмешка над привычным ландшафтом. Как будто какой-то полярный чародей взмахнул волшебной палочкой, и бесплодная снежная равнина вдруг превратилась в голубое тропическое озеро, на далёком берегу которого возвышались стены, купола и стройные минареты огромного восточного города. Пышная листва деревьев нависала над чистой бирюзовой водой и отражалась в её глубинах, а верхушки белых стен только что осветились первым лучом восходящего солнца. Никогда ещё иллюзия лета посреди зимы, жизни в неживом не была такой осязаемой и совершенной. Человек почти инстинктивно оглядывался вокруг, чтобы убедиться, что это не сон, но когда его глаза снова обращались на северо-запад, на смутное голубое озеро, огромные дрожащие очертания миража опять вставали перед ним в своей неземной красоте, и «облачные башни и великолепные дворцы»[88], казалось, своей таинственной торжественностью упрекали сомнение, которое приписывало их сну. Яркое видение тускнело, затем вновь вспыхивало и вдруг рассыпалось, а из его руин поднимались две колоссальные колонны розового кварца, которые постепенно смыкали свои капители и образовывали титаническую небесную арку. Она, в свою очередь, превращалась в гигантскую крепость с массивными бастионами и контрфорсами, башнями и амбразурами, чьи резко очерченные светотени были столь же естественны, как и сама реальность. И эти призрачные миражи возникали не только на большом расстоянии. Во́рон, сидящий на снегу на расстоянии всего двухсот ярдов, был увеличен и искажен до неузнаваемости, а однажды, задержавшись немного позади остальных упряжек, я был поражен, увидев их летящими впереди по воздуху на высоте восьми или десяти футов от поверхности. Эти мнимые сани были перевернуты, а мнимые собаки бежали вверх ногами, и их очертания были почти так же ясны, как очертания настоящих саней и настоящих собак под ними. Этот любопытный феномен длился лишь мгновение, а за ним последовали другие, столь же странные, пока, наконец, мы полностью не утратили доверие нашему зрению и вообще перестали верить всему, к чему не могли прикоснуться руками. Каждый бугорок или тёмный предмет на снегу был ядром, вокруг которого формировались самые обманчивые образы, и пару раз мы начинали погоню с ружьями за волками и черными лисами, которые при ближайшем рассмотрении оказывались не чем иным, как во́ронами. Я никогда прежде не знал, что свет в атмосфере может так странно преломляться, и никогда ещё не бывал так обманут в размерах, форме и расстоянии до предметов на снегу.

Столбик термометра в полдень показывал -37 градусов, а на закате -39 и ниже. Мы не видели леса с тех пор, как покинули юрту на Мальмовке, и, не решаясь разбить лагерь без костра, ехали ещё пять часов после наступления темноты, ориентируясь только по звёздам и голубоватому сиянию, которое играло далеко на севере. На сильном холоде на всём, чего казалось наше дыхание, образовывался иней. Бороды превратились в твёрдую массу смёрзшихся волос, веки отяжелели от инея и смерзались, когда мы моргали, а наши собаки, окутанные густыми облаками пара, походили на полярных волков. Мы могли сохранить ноги в тепле, только если постоянно бежали рядом с санями. Около восьми часов вечера отдельные деревья начали смутно вырисовываться на востоке, и радостный крик передних каюров возвестил об приближении к лесу. Мы добрались до небольшой реки Осиновки в семидесяти пяти верстах к востоку от Гижиги, в самой середине Большой тундры. Это было похоже на прибытие на остров после долгого пребывания в море. Наши собаки легли, свернувшись на снегу маленькими клубками, давая понять, что долгий дневной путь окончен, в то время как наши погонщики быстро и деловито разбивали лагерь. Трое саней были поставлены рядом так, что получился небольшой полукруг, снег изнутри был уложен снаружи этих саней, образуя защитную стену, внутри полукруга был устроен большой костер из веток стланика. Дно этого снежного укрытия было усыпано на глубину трёх-четырёх дюймов ветками ивы и ольхи, на них были расстелены медвежьи шкуры, а на этот мягкий ковер – наши меховые спальные мешки. На наш столик из ящика, стоявшего в центре, Егор вскоре поставил две чашки горячего чая и положил пару сушёных рыб. Затем, роскошно растянувшись на ковре из медвежьих шкур, вытянув ноги к огню и прислонившись спиной к подушкам, мы в полном комфорте курили, пили чай и разговаривали. После ужина каюры подложили в костер сухие хвойные ветки, отчего поднялся столб пламени высотой в десять футов, и, собравшись живописной группой вокруг огня, долго пели свои печальные песни и рассказывали бесконечные истории о трудностях и приключениях в Великой тундре и на побережье «ледяного моря». Наконец, созвездие Ориона показало время сна. Собак накормили их суточной порцией сушёной рыбы, люди сняли и повесили сушиться у огня мокрые меховые чулки, надели самые тёплые кухлянки, заползли ногами вперёд в мешки из медвежьих шкур, натянули их на головы и заснули.

Всякий лагерь безоблачной зимней ночью выглядит причудливо и таинственно… Вскоре после полуночи я проснулся от холода в ногах, и, приподнявшись на локте, высунул голову из своего заиндевевшего спального мешка, чтобы посмотреть по звёздам, который час. Огонь угас, превратившись в кучу красных тлеющих углей. Было достаточно светло, чтобы различить тёмные силуэты нагруженных саней, фигуры наших людей в мехах, лежавшие тут и там вокруг костра, и покрытых изморозью собак, свернувшихся мохнатыми шариками на снегу. За лагерем простиралась пустынная тундра. Она начиналась чередой длинных снежных волн, которые постепенно сливались в один большой белый замёрзший океан и терялись в темноте ночи. Высоко над головой, в почти чёрном небе, сверкали яркие созвездия Ориона и Плеяд – наши небесные часы, которые отмечали долгие, утомительные часы между закатом и восходом. Таинственные синие лучи полярного сияния дрожали на севере, то взмывая яркими линиями к зениту, то колышась величественными складками над безмолвным лагерем, словно о чём-то предостерегая пришельцев из чужих стран. Тишина была глубокой и гнетущей. Ничто не нарушало этого вселенского безмолвия, кроме пульсации крови в ушах и тяжёлого дыхания спящих рядом людей. Внезапно в неподвижном ночном воздухе раздался протяжный, слабый звук, похожий на плач человека в крайней степени страдания. Постепенно он ширился и разрастался, пока не наполнил своим громким скорбным стоном всё вокруг, превратившись в низкий, отчаянный рёв. Это был сигнальный вой северной собаки, но в тишине арктической полуночи он казался таким неестественным и неземным, что кровь застыла у меня в жилах до самых кончиков пальцев. Через мгновение скорбный вой подхватила другая собака, в более высокой тональности, ещё две или три присоединились к ней, потом десять, двадцать, сорок, восемьдесят, пока вся стая из ста собак не завыла одним адским хором, заставляя воздух дрожать от звуков, словно от тяжёлого баса большого органа. Целую минуту небо и земля, казалось, были заполнены ревущими и вопящими демонами. Затем один за другим они начали постепенно затихать, неземное возбуждение становилась всё слабее и слабее, пока, наконец, не закончилась, как и началась, одним долгим, невыразимо печальным воплем, и всё стихло. Кто-то из наших людей беспокойно пошевелился во сне, как будто скорбный вой вмешался в его сон, но никто не проснулся, и мёртвая тишина снова заполнила всё вокруг. Внезапно полярное сияние усилилось, его всполохи полукругом пронеслись по звёздному небу и осветили тундру вспышками разноцветного сияния. Вскоре оно исчезло в слабом рассеянном сиянии на севере, и одна бледно-зелёная лента, тонкая и яркая, как копье, медленно поднялась к зениту, пока не коснулась своим прозрачным концом драгоценного пояса Ориона, затем и она исчезла, и только полоска бледного тумана на севере показывала расположение небесного арсенала, откуда арктические духи извлекали эти сверкающие копья, которые они метали по ночам над пустынной сибирской тундрой. Когда аврора исчезла, я забрался обратно в мешок и заснул, проснувшись только ближе к утру. С первыми лучами рассвета лагерь начал проявлять признаки оживления. Собаки выползли из ямок, которые их тёплые тела протаяли в снегу, казаки высунули головы из своих заиндевелых шуб, отряхнули скопившуюся вокруг отверстий для дыхания изморозь, развели костёр, вскипятили чай, а вот и мы вылезли из спальных мешков, чтобы поёжиться у костра и наскоро позавтракать ржаным хлебом, сушёной рыбой и чаем. Через двадцать минут собаки были запряжены, сани уложены, полозья покрыты льдом, и один за другим мы быстрой рысцой отъехали от дымящегося костра и начали ещё один день пути по бескрайней тундре.

В этой монотонной рутине санной езды, стоянок и ночёвок на снегу медленно проходили дни за днями, пока 20 декабря мы не прибыли в деревню оседлых коряков Шестаково, недалеко от устья Пенжинской губы. Отсюда наши гижигинские казаки должны были вернуться домой, а мы остались ждать саней из Пенжины. Мы спустили наши постельные принадлежности и подушки, походное снаряжение и провизию через дымоход в самую большую юрту в деревне, расположили их на широкой деревянной платформе у стены, и устроились так удобно, как только позволили нам темнота, дым, холод и грязь этого жилища.

Глава XXIV

Унылое пристанище – Прибытие казачьего курьера – Американцы на Анадыре – Арктические дрова – Сибирская пурга – Заблудились в тундре.

Наше недолгое пребывание в Шестаково в ожидании саней из Пенжины было ужасно тоскливо и одиноко. Около полудня 20-го числа началась сильная метель, яростный ветер нёс такие огромные облака снега из большой тундры к северу от деревни, что вокруг потемнело, как во время затмения, до высоты ста футов всё было буквально заполнено массой несущегося снега. Как-то я рискнул забраться на самый верх юрты и высунуться из дымохода, и тут меня чуть не сдуло с крыши, и, залепленный снегом, я поспешно отступил вниз, поздравляя себя с тем, что мне не пришлось пролежать весь день в какой-нибудь сугробе. Чтобы уберечься от снега, нам пришлось потушить огонь и заткнуть дымоход чем-то вроде деревянного люка, так что мы остались в полной темноте и холоде. Мы зажгли свечи и закрепили их на закопченных брёвнах над нашими головами, чтобы видеть и читать, но холод был так силен, что мы были вынуждены в конце концов отказаться от литературных развлечений, и, надев шубы и капюшоны, забрались в наши мешки, чтобы попытаться поспать весь день. Заточенные в тёмном полуподземелье с температурой пять градусов ниже нуля, мы не имели другого выхода.

Для меня так и осталось загадкой, как люди, обладающие хоть какими-то чувствами, могут жить в таких отвратительных жилищах, как дома оседлых коряков. В них нет абсолютно ничего хорошего. Они имеют вход и выход через дымоход, освещаются дымоходом и вентилируются дымоходом, солнечный свет попадает в них только один раз в год – в июне, зимой они холодны, летом тесны и неудобны, и всё время полны дыма. Они пропитаны запахом прогорклого масла и тухлой рыбы, их брёвна черны и жирны от дыма, а земляные полы покрыты слоем засохшей в грязи оленьей шерсти. В этих жилищах нет никакого убранства, кроме деревянных чаш с тюленьим жиром, в которых горят фитили из мха, и почерневших деревянных корыт, которые попеременно служат то посудой, то сиденьями. Участь детей, рождённых в таком месте печальна – они не видят внешнего мира, пока не подрастут достаточно для того, чтобы взобраться к дымоходу.

Погода на другой день после нашего приезда в Шестаково была хорошая, и наш казак Миронов, которому надо было возвращаться в Тигиль, простился с нами и отправился с тремя туземцами в Каменское. Нам с Доддом удалось скоротать день, выпив раз десять чая, читая разрозненный том из собрания сочинений Фенимора Купера, который мы подобрали в Гижиге, и прогуливаясь с ружьями по высоким утесам над заливом в поисках лис. Вскоре после наступления темноты, когда мы уже пили чай в одиннадцатый раз, наши собаки, привязанные вокруг юрты, подняли вой, и по бревну самым бесшабашным образом соскользнул внутрь Егор с известием, что из Петропавловска только что прибыл казак с письмами для майора. Додд в сильном волнении вскочил, опрокинул чайник, уронил чашку с блюдцем и бросился к столбу, но прежде чем он успел добраться до него, мы увидели чьи-то ноги, спускающиеся в юрту, и через мгновение перед нами появился высокий человек в оленьей шубе. Он три раза старательно перекрестился, как бы в благодарность за благополучное прибытие, а затем повернулся к нам с русским приветствием: «Здраствуйте!» – «Откуда?», – быстро спросил Додд. «Из Петропавловска с письмами для майора, – был ответ – туда прибыли три корабля телеграфной компании, и я послан с важными письмами от американского начальника. Я тридцать девять дней и ночей был в пути из Петропавловска». Это была важная новость. Полковник Балкли, очевидно, зашел на южную оконечность Камчатки по возвращении из Берингова моря, и письма, доставленные курьером, несомненно, объясняли, почему он не высадил, как намеревался, отряд в устье Анадыря. Я почувствовал сильное искушение открыть письма, но не подумал, что они могут иметь какое-либо отношение к моему заданию и решил без промедления отправить их в Гижигу, в слабой надежде, что майор ещё не отбыл оттуда в Охотск. Через двадцать минут казак ушел, а нам оставалось строить самые фантастические предположения о содержании писем и о продвижении отрядов, которые полковник Балкли доставил в Берингов пролив. Я сто раз пожалел потом, что не вскрыл письма и не убедился, что Анадырская партия не была высажена. Но было уже поздно, и мы могли только надеяться, что курьер догонит майора ещё до того, как он выедет из Гижиги, и тот пришлет кого-нибудь к нам в Анадырск с известием.

Никаких упряжек из Пенжины так и не прибыло, и мы провели в дымной юрте в Шестаково ещё одну ночь и один долгий тоскливый день. Поздно вечером 22 декабря Егор, выступавший в роли часового, спустился в дымоход с очередной новостью. Он услышал вой собак со стороны Пенжины. Мы поднялись на крышу юрты и несколько минут прислушивались, но, не услышав ничего, кроме воя ветра, решили, что Егор либо ошибся, либо в долине к востоку от поселка выла стая волков. Егор, однако, оказался прав: он действительно слышал собак из Пенжины, и не прошло и десяти минут, как долгожданные упряжки под всеобщий лай и крики подъехали к нашей юрте. В разговоре с новоприбывшими мне показалось, что один из пенжинских мужчин сказал что-то о группе людей, таинственно появившихся у устья Анадыря и строивших там дом, как бы с намерением провести зиму. Я ещё не очень хорошо понимал по-русски, но сразу догадался, что долгожданный анадырский отряд высадился на берег, и, вскочив в сильном волнении, позвал Додда переводить. Судя по сведениям, которые смогли дать нам пенжинцы, в начале зимы у устья Анадыря откуда-то появилась небольшая группа американцев и начала строить дом из плавника и досок, которые были выгружены с судна, на котором они прибыли. Каковы были их намерения, кто они были и как долго собирались там оставаться, никто не знал, так как сообщение об этом поступило от кочевых чукчей, которые тоже не видели самих американцев, но слышали о них от других. Известие передавалось от одного стойбища чукчей до другого, пока, наконец, не дошло до Пенжины, и затем было доведено до нас в Шестаково, более чем в пятистах милях от того места, где, как говорили, находились американцы. Мы с трудом могли поверить, что полковник Балкли высадил исследовательскую группу в пустынном районе к югу от Берингова пролива в самом начале арктической зимы, но какие это могли быть американцы, если не из нашей экспедиции? Это было место, которое цивилизованные люди вряд ли выбрали бы для зимовки, если бы у них не было в виду какой-то очень важной цели. Ближайший населенный пункт – Анадырск – находился почти в двухстах пятидесяти милях, говорили, что эта местность вдоль нижнего течения Анадыря совершенно лишена леса и населена только кочевыми чукчами, и высадившаяся там партия без переводчика даже не имела бы возможности связаться с этими дикими вольными туземцами и получить какие-либо средства передвижения. Если там и были американцы, то они, конечно, оказались в очень непростой ситуации. Мы с Доддом обсуждали этот вопрос почти до полуночи и, в конце концов, пришли к выводу, что по прибытии в Анадырск мы составим отряд опытных туземцев, возьмем тридцатидневный запас провизии и отправимся на собачьих упряжках к тихоокеанскому побережью на поиски этих таинственных американцев. Это было бы достаточно интересное и рискованное приключение, и если нам удастся достичь устья Анадыря зимой, мы бы сделали нечто никогда прежде не совершавшееся. С этими мыслями мы забрались в наши меховые мешки и увидели во сне, что отправляемся в далёкий Ледовитый океан на поиски сэра Джона Франклина[89].

Утром 23 декабря, как только стало достаточно светло, мы погрузили провизию, табак, чай, сахар и товары для меновой торговли на пенжинские сани и двинулись вверх по мелкой, заросшей кустарником долине реки Шестакова к горному хребту, отрогу Колымского нагорья[90], в котором река брала своё начало. Мы пересекли хребет после полудня, на высоте около тысячи футов, и быстро спустились по его северному склону в узкую долину, которая открывалась в обширную равнину, граничащую с рекой Оклан. Погода была ясной и не очень холодной, но снег в долине был глубоким и мягким, и наше продвижение было очень медленным. Мы надеялись добраться до Оклана ночью, но день был так короток, а дорога так трудна, что мы ехали ещё пять часов после наступления темноты, но всё же остановились на ночлег в десяти верстах от реки. Мы были вознаграждены, однако, тем, что увидели две очень красивые ложные луны и нашли великолепный участок кедрового стланика, который снабдил нас сухими дровами для костра. Это любопытное дерево или, скорее, кустарник, известный русским как кедровник и представленный в английском переводе путешествий Врангеля как «стелящийся кедр», является одним из самых необычных растений Сибири. Я не знаю, назвать ли его деревом, кустарником или ползучим растением, потому что он в большей или меньшей степени обладает свойствами всех трёх и всё же не очень похож ни на одно из них. Он больше всего напоминает карликовую сосну с причудливо искривленным узловатым стволом, растущим как лоза, горизонтально, вдоль земли, и с ветками поднимающимися вертикально вверх. У него есть иголки и шишки, как у обыкновенного сибирского кедра, и растет он большими участками от нескольких квадратных ярдов до нескольких акров. Зимой человек может пройти над густыми зарослями стланика и не увидеть ничего, кроме нескольких веточек острых зеленых иголок, торчащих тут и там из снега. Он встречается и в пустынных тундрах и на скалистых склонах гор от Охотского моря до Северного Ледовитого океана и растет, кажется, лучше всего там, где почва бесплодна, а ветра сильны. На огромных равнинах, лишенных всякой другой растительности, этот стланик местами покрывает землю сплошной сетью искривленных, скрученных и переплетенных стволов. Кажется, что он умирает, когда достигает определенного возраста, и где бы вы ни нашли его зелёную хвою, вы также найдете сухие белые стволы, загорающиеся так же легко, как трут. Это едва ли не единственные дрова для кочевых коряков и чукчей, и без него многие районы Северо-Восточной Сибири были бы совершенно непригодны для жизни человека. Мы весьма часто были бы вынуждены ночевать без огня, чая и горячей пищи, если бы природа не обеспечила повсюду обилие стланика и не укрывала его под снегом для использования путешественниками.

Рано утром следующего дня мы покинули стоянку в долине, переправились через густо поросшую лесом реку Оклан и выехали на большую тундру, простирающуюся до самого Анадырска. В течение двух дней мы шли по этой бесплодной снежной равнине, не видя никакой растительности, кроме чахлых деревьев и зарослей стланика по берегам редких ручьев, и никакой жизни, кроме одного-двух одиноких воронов, да рыжей лисы. Этот унылый пейзаж можно было описать двумя словами: снег и небо. Когда я приехал в Сибирь, то был полностью уверен в успехе Русско-Американской телеграфной линии, но по мере того, как я всё глубже и глубже проникал в страну и видел её полную необитаемость и пустынность, я становился всё менее и менее оптимистичным. С тех пор как мы покинули Гижигу, мы прошли почти триста верст и нашли только четыре места, где можно было изготовить телеграфные столбы, и встретили только три поселения. Если мы не найдем лучшего пути, чем тот, по которому идём сейчас, я опасался, что наш проект потерпит неудачу.

До сих пор нам сопутствовала необыкновенно хорошая погода, но в это время года часто случаются метели, и я не удивился, когда в Рождественскую ночь меня разбудил рев ветра и свист снега, который пронесся над нашим открытым лагерем и засыпал толстым слоем собак и сани. Но эта пурга коснулась нас только слегка. Деревья вдоль небольшого ручья, на котором мы остановились лагерем, отчасти защитила нас от бури, но в самой тундре дул, очевидно, сильный ветер. Мы встали, как обычно, на рассвете и попытались идти, но как только мы покинули наше укрытие, собаки стали почти неуправляемы, и, ослеплённые и задыхающиеся от летящего снега, снова загнали нас в лес. Ветер дул с такой яростью, что ничего нельзя было различить на расстоянии тридцати футов. Мы сложили наши сани таким образом, чтобы образовался своего рода бруствер против ветра, расстелили наши меховые мешки позади них, заползли внутрь, накрыли головы оленьими шкурами и одеялами и приготовились к долгой осаде. Нет ничего более безнадёжно тоскливого и неудобного, чем ночевать в сибирской тундре в пургу. Ветер дует с такой силой, что палатку невозможно поставить, костёр гасит снегом, а если огонь вообще горит, дым и пепел летят в глаза, из-за рёва ветра и снега, летящего в лицо невозможно разговаривать, медвежьи шкуры, подушки и меха покрываются льдом и становятся жёсткими, сани заносит снегом, и несчастному путнику ничего не остаётся, как забраться с головой в спальный мешок и трястись от холода долгие, безрадостные часы.

В эту пургу мы пролежали под снегом в течение двух дней, проводя почти всё время в меховых мешках и сильно страдая от холода ночью. 28-го, около четырех часов утра, буря начала стихать, и к шести часам мы откопали наши сани и тронулись в путь. Примерно в десяти верстах к северу от нашего лагеря был невысокий отрог Колымского нагорья, и наши люди сказали, что если мы сможем пересечь его до рассвета, то, вероятно, не будет больше плохой погоды, пока мы не доберёмся до Пенжины. Еда для наших собак была полностью израсходована, и мы должны были сделать остановку в течение следующих двадцати четырёх часов, если будет возможно. Ветер хорошо сдул снег, наши собаки были свежи после двухдневного отдыха, и ещё до рассвета мы пересекли хребет и остановились в небольшой долине на северном склоне горы, чтобы выпить чаю. Когда сибирские туземцы вынуждены путешествовать всю ночь, они всегда останавливаются перед восходом солнца и дают своим собакам поспать. Они утверждают, что если собака засыпает, когда ещё темно, а просыпается через час и видит, что светит солнце, то она будет считать, что спала всю ночь и будет идти весь день, не думая об усталости. Однако часовая остановка в любое другое время не принесет никакой пользы. Как только нам показалось, что мы достаточно ввели наших собак в заблуждение, будто они проспали всю ночь, мы разбудили их и направились вниз по долине к притоку реки Пенжина, известному как река Ушканья. Погода была ясная и не очень холодная, и мы все наслаждались этой переменой и короткими двумя часами солнечного света, которыми мы были удостоены, прежде чем солнце опустилось за белые вершины хребта. Уже в сумерках мы переправились через реку Кондырева, в пятнадцати милях от Пенжины, а ещё через два часа безнадежно заблудились на другой большой равнине и в темноте случайно разделились на две группы. Я заснул вскоре после того, как мы миновали Кондырева, и не имел ни малейшего представления, как мы продвигаемся и куда направляемся, пока Додд не потряс меня за плечо и не сказал: «Кеннан, мы заблудились». Довольно неожиданное заявление, чтобы разбудить человека, но так как Додд, казалось, не очень беспокоился об этом, я заверил его, что мне все равно, и, откинувшись на подушку, снова заснул, полностью уверенный, что мой каюр найдет Пенжину в течение ночи.

Ориентируясь по звёздам, Додд, Григорий и я вместе с ещё одной упряжкой, оставшейся с нами, повернули на восток и примерно в девять часов вечера вышли на реку Пенжина где-то ниже деревни. Мы начали подниматься вверх по льду реки и вскоре увидели пару саней, спускавшихся вниз. Удивленные тем, что в такой поздний час люди уезжают из деревни, мы окликнули их: «Привет!»