Кочевая жизнь в Сибири

Вечером третьего дня после Рождества священник дал в нашу честь «большой сибирский бал», на который были приглашены все жители четырёх деревень и к которому были сделаны самые тщательные приготовления. Бал в доме священника в воскресенье вечером показался мне несообразным, и я не решился санкционировать столь явное нарушение четвёртой заповеди не работать только в субботу. Однако Додд самым убедительным образом доказал мне, что из-за разницы во времени в Америке сегодня суббота, а вовсе не воскресенье, а то, что наши друзья в этот самый момент были заняты делом или развлекались, и то, что мы оказались на другом конце света, не было причиной, по которой мы не должны были делать то, что наши друзья-антиподы делали в то же самое время. Я сознавал, что это рассуждение отдавало софистикой, но Додд так запутал меня своими «долготами», «Гринвичским временем», «справочником навигатора», русскими воскресеньями и американскими субботами, что я был окончательно сбит с толку и не мог уже сообразить, было ли это сегодня в Америке или вчера, или когда началось воскресенье в Сибири. В конце концов я пришел к выводу, что, поскольку русские проводят субботнюю ночь и начинают новую неделю на закате в субботу, танец, возможно, будет достаточно невинным для этого вечера. По сибирским представлениям о приличиях это было как раз то, что надо.

В нашем доме была убрана перегородка, сняты ковры, комната ярко освещена свечами, прикреплёнными к стене, скамейки для дам расставлены по трём сторонам комнаты, и около пяти часов вечера начали собираться любители развлечений. Довольно ранний час для бала, но после наступления темноты прошло уже довольно много времени. Гостей вскоре собралось человек сорок, все мужчины были одеты в меховые кухлянки, меховые же штаны и обувь, а дамы – в белые платья из тонкого муслина и ситца в цветочек. Костюмы обоих полов, казалось, не очень гармонировали друг с другом: одни был лёгкими и воздушными, как для африканского лета, в то время как другие казались подходящим для арктической экспедиции в поисках сэра Джона Франклина. Однако общий эффект был очень живописным. Оркестр, который должен был исполнять музыку, состоял из двух грубо сделанных скрипок, двух балалаек и огромной гребёнки с листом бумаги – инструмента, знакомого всем мальчишкам. Мне было любопытно, как ведут дела такого рода, руководствуясь сибирскими принципами этикета, и я тихо уселся в укромном уголке и стал наблюдать за происходящим. Дамы, как только прибыли, уселись парадным рядом на деревянной скамье в одном конце комнаты, а мужчины встали плотным строем в другом. Все были сверхъестественно трезвы. Никто не улыбался, никто ничего не говорил, и тишину нарушали лишь редкие скрипучие звуки астматической скрипки в оркестре или меланхоличное «ту-ту», когда один из музыкантов настраивал свой гребень. Если так будет продолжаться и дальше, то я не видел ничего неприличного в том, чтобы устраивать это в воскресенье. Выглядело это печально, как похороны. Оказалось, однако, что я мало знал о способностях к воодушевлению, которые скрывались под трезвой внешностью этих людей. Через несколько мгновений лёгкое смятение возле двери возвестило об угощении, и молодая чуванка принесла и вручила мне огромную деревянную миску, в которой было около четырёх кварт мороженной клюквы. Я подумал, что не может же быть, чтобы я должен был съесть все эти четыре кварты, но взял ложку и посмотрел на Додда, ожидая что он скажет. Он жестом велел мне передать миску дальше, и так как клюква была до боли в зубах кислой и мёрзлой, я с радостью сделал это.

Следующее блюдо состояло из ещё одной деревянной миски, наполненной чем-то похожим на белую сосновую стружку, и я уставился на неё в совершенном изумлении. Замороженная клюква и сосновая стружка были самыми необычными блюдами, которые я когда-либо видел – даже в Сибири, но я гордился своей способностью есть почти всё, и если туземцы могли переварить клюкву и стружку, то и я смогу. То, что показалось мне белой сосновой стружкой, оказалось на пробу тонкими пластинками сырой замороженной рыбы – большой деликатес среди сибиряков, с которым я впоследствии очень хорошо познакомился под названием «строганины». Мне удалось покончить с этими рыбными стружками без какого-либо более серьёзного результата, чем обострение зубной боли. За ними последовали белый хлеб с маслом, пирожки с клюквой и чашки горячего чая, которыми ужин наконец-то закончился. Теперь мы были готовы к главному событию вечера, и после долгой регулировки и настройки оркестр заиграл подвижный русский танец под названием «Калинушка». Головы и правые ноги музыкантов энергично отбивали ритм, человек с гребнем дул с красным от напряжения лицом, и все начали петь. Через мгновение один из мужчин, одетый в куртку и штаны из оленьей кожи, выскочил на середину комнаты и низко поклонился даме, сидевшей на одном конце длинной скамьи. Дама грациозно поднялась, и они начали что-то вроде полу танца, полу пантомимы, приближаясь и удаляясь под музыку в идеальном ритме, то проходя мимо, то кружась вокруг друг друга. Мужчина, по-видимому, признавался в любви к даме, а та, отвергая его ухаживания, отворачивалась и прикрывала лицо платком. Через несколько мгновений этого немого представления дама удалилась, и её место заняла другая, музыка удвоила быстроту и энергичность, а танцоры начали исполнять потрясающий «брейк-даун»[99] и пронзительно кричать «Эх! Эх! Эх! Валяй-и-и! Не вставай-я-я!». Со всех сторон раздавались оглушительные звуки гребня и топот полусотни ног по голым доскам. Кровь заплясала у меня в жилах от заразительного возбуждения. Танцор вдруг упал животом на пол у ног своей партнерши и начал прыгать, как огромный кузнечик со сломанной ногой, на локтях и кончиках пальцев ног! Это необыкновенное па повергло всех в самый дикий восторг, и шум криков и пения заглушил все инструменты, кроме гребня, который гудел, как шотландская волынка в последних муках! Такого пения, таких танцев и такого возбуждения я ещё никогда не видел! Он лишил меня всякого самообладания, как звук трубы, играющей общий сбор! В этот момент, мужчина, перетанцевав со всеми дамами одной за другой, остановился, по-видимому, измученный – пот градом катил с его лица, и отправился на поиски мороженой клюквы, чтобы освежиться после такого неистового напряжения. За этим танцем, который назывался «русским», последовал другой, известный как «казачий вальс», к которому Додд, к моему великому удивлению, тотчас присоединился. Я полагал, что могу танцевать не хуже его, поэтому, пригласив даму в красно-синем ситцевом платье, занял свое место. Волнение стало совершенно неописуемым, когда оба американца начали кружиться по комнате, музыканты заиграли в сумасшедшем темпе, человек с гребнем закашлялся и сел, а толпа продолжила отбивать такт ногами и кричать: «Валяй! Американцы! Эх! Эх! Эх!». Степень возбуждения, до которой эти казаки доводят себя во время танцев, невероятна, она оказывает удивительно вдохновляющее действие даже на иностранца. Если бы у меня не случилось временного помешательства от этого необычного воодушевления, я никогда бы не оказался в такой дурацкой ситуации, пытаясь танцевать казачий вальс. В Сибири считается большим нарушением этикета, если вы прекратили танцевать, пока не станцевали или, по крайней мере, не предложили потанцевать со всеми присутствующими дамами; так что если их много, то это вообще крайне утомительное развлечение. К тому моменту, когда мы с Доддом закончили танцевать, мы уже были готовы выскочить на улицу, сесть прямо в сугроб и есть строганину с мороженой клюквой до тех пор, пока не охладим наши раскалённые тела.

В качестве иллюстрации того почтения, с которым относятся к американцам в Анадырске, я упомяну только, что во время моего казачьего вальса я нечаянно наступил тяжёлым сапогом на ногу одного казака. Я заметил, что он сморщился боли, и, как только танец закончился, я подошел к нему с Доддом, чтобы извиниться. Он прервал меня частыми поклонами и возражениями, что ему совсем не больно, и с выражением, свидетельствовавшим о его искренности, заявил, что считает за честь, чтобы американец наступил ему на ногу! Я никогда прежде не понимал, какой гордой и завидной честью я наслаждался, будучи уроженцем моей любимой страны! Я мог бы бродить по заморским странам с полным пренебрежением к чужим ногам и с уверенностью, что чем больше ног я отдавлю, тем больше чести я окажу тёмным иностранцам, и с тем большим удовлетворением я буду думать о моём великодушии! Так что здесь было место, куда могли бы приезжать американцы обнаружившие, что их заслуги не признаны должным образом на родине, и я со всей серьёзностью советую им отправиться в Сибирь, где туземцы сочтут за честь, чтобы им наступали на ноги.

Танцы вперемежку с занятными местными играми и перерывами поесть мороженной клюквы продолжались до двух часов ночи, продлившись девять часов. Я довольно подробно описал этот танцевальный вечер, потому что он является главным развлечением жителей всех русских поселений в Сибири и лучше всего показывает как беспечно-счастливы эти люди.

Все праздники жители только и делали, что ходили друг к другу в гости, устраивали чаепития и развлекались танцами, ездой на санях и игрой в мяч. Каждый вечер с Рождества до Нового года группы людей, одетых в фантастические костюмы, обходили с музыкой все дома в деревне и угощали их обитателей песнями и танцами. Жители этих небольших русских поселений в северо-восточной Сибири – самые беспечные, сердечные, гостеприимные люди в мире, и их общественная жизнь, как бы она ни была проста, несёт в себе все эти черты. Нет никакой церемонности или притворства, никакого стремления каким-либо образом обратить на себя побольше внимания. Они очень непосредственно общаются и относятся друг к другу с самой нежной сердечностью, мужчины часто целуют друг друга при встрече и расставании, как будто они братья. Их изоляция от всего остального мира, по-видимому, связала их узами взаимной симпатии и взаимовыручки и изгнала все чувства зависти, ревности и мелочного эгоизма. Во время нашего пребывания у священника к нам относились с самым глубоким вниманием и добротой, и его небольшой запас деликатесов, такой как мука, сахар и масло, был щедро потрачен на обеспечение нашего стола. Он был рад разделить их с нами и никогда не намекал на компенсацию и, кажется, думал, что это не более, чем обычное гостеприимство с его стороны.

С этими первыми десятью днями нашего пребывания в Анадырске связаны одни из самых приятных воспоминаний нашей сибирской жизни.

Глава XXVII

Новости про анадырский отряд – Планы – История печной трубы – Едем к побережью.

Сразу же после нашего прибытия в Анадырск я навел справки об отряде американцев, которые, как говорили, жили где-то в устье реки Анадырь; но мы не смогли получить более никакой информации, кроме той, которая у нас уже была. Кочующие чукчи принесли в посёлок известие о том, что поздно осенью на побережье к югу от Берингова пролива высадилась небольшая группа белых людей с «огненного корабля», то есть парохода, и что они вырыли что-то вроде землянки, прикрыли её досками и ветвями и остались на зимовку. Кто они такие, зачем пришли и как долго намерены там оставаться – вот вопросы, которые волновали теперь всё чукотское племя, но на которые никто не мог ответить. По словам туземцев, их землянка была полностью заметена снегом, и только железная труба, из которой шёл дым и искры, показывала, где живут белые люди. Эту любопытную железную трубу, которая так озадачила чукчей, мы сразу же опознали как печную трубу, и она была самым достоверным подтверждением правдивости их рассказа. Ни один сибирский туземец пока не изобрёл печной трубы – уже один этот факт убедил нас в том, что где-то на побережье Берингова моря живут американцы – вероятно, исследовательский отряд, высаженный полковником Балкли для помощи нам.

Инструкции, которые дал мне майор, когда мы уезжали из Гижиги, не предусматривали никаких непредвиденных обстоятельств, таких как высадка отряда вблизи Берингова пролива, потому что в то время мы уже потеряли всякую надежду на встречу с ними и рассчитывали исследовать местность только своими силами. Когда мы отплывали из Сан-Франциско, главный инженер клятвенно обещал, что если он пошлёт отряд в устье реки Анадырь, то он доставит их туда в начале сезона на большой китобойной лодке, чтобы они ещё до начала зимы могли подняться по реке до поселка. Поэтому, когда в конце ноября мы встретились с анадырцами в Гижиге и узнали, что о таком отряде ничего не было слышно, мы, конечно, пришли к выводу, что по какой-то причине план, предложенный полковником Балкли, не был осуществлён. Никому и в голову не пришло, что он мог оставить горстку людей в пустынном районе к югу от Берингова пролива в начале арктической зимы, без каких-либо средств передвижения, без какого-либо укрытия, в окружении свирепых племен вольных туземцев и более чем в двухстах милях от ближайшей цивилизации. Что же оставалось делать этим несчастным? Они могли жить там в ожидании смерти от голода, или пока не будут спасены экспедицией, посланной им на помощь из внутренних районов страны. Такова была ситуация, когда мы с Доддом приехали в Анадырск. Нам было приказано оставить Анадырь неисследованным до следующего сезона, но мы знали, что, как только майор получит письма, которые прошли через наши руки в Шестаково, он узнает, что к югу от Берингова пролива высадился отряд, и пошлет нам с особым курьером приказ разыскать его и доставить в Анадырск, где он может пригодиться. Поэтому мы решили предвосхитить такой приказ и найти американскую печную трубу сами.

Однако наше положение было весьма своеобразным. У нас не было никакой возможности выяснить, где находимся мы и где находятся американцы. У нас не было инструментов для астрономических наблюдений, мы не могли с необходимой точностью определить нашу широту и долготу и даже не знали, находимся ли мы в двухстах милях от тихоокеанского побережья или в пятистах. По донесению лейтенанта Филиппеуса, который частично исследовал реку Анадырь, от поселка до Анадырского залива было около тысячи вёрст, а по подсчетам, которые мы делали от Гижиги – не более четырёхсот. Точное расстояние было для нас вопросом жизненной важности, потому что мы должны были везти корм для собак для всего путешествия, и если бы это было что-нибудь вроде тысячи вёрст, то, по всей вероятности, наши собаки погибли бы от голода, прежде чем мы вернёмся. Кроме того, даже если мы доберемся до Анадырского залива, у нас не будет возможности узнать, где находятся американцы, если мы случайно не встретим чукчей, которые видели их – мы можем бродить по этим пустынным равнинам месяцами, но так и не найти печную трубу, которая была единственным внешним признаком их подземного жилища. Это будет гораздо хуже, чем пресловутый поиск иголки в стоге сена.

Когда мы объявили жителям Анадырска о своём намерении отправиться на тихоокеанское побережье и призвали добровольцев составить нам компанию, мы столкнулись с совершенно обескураживающим сопротивлением. Анадырцы единодушно заявляли, что такое путешествие не только никогда не совершалось, но и вообще невозможно, что в низовьях реки Анадырь постоянно бушуют свирепые штормы, там совершенно нет леса, что там всегда сильный холод и мы неизбежно потеряем всех наших собак, умрём с голоду или замёрзнем. Они ссылались на опыт лейтенанта Филиппеуса, который едва избежал голодной смерти в том же районе в 1860 году, к тому же он путешествовал весной, а мы предлагали им идти в середине зимы, когда холод и метели самые сильные. Такая авантюра, сказали они, почти наверняка закончится катастрофой. Наш казак Григорий, храбрый и надежный старик, был проводником и переводчиком лейтенанта Филиппеуса в 1860 году, прошёл по зимней реке около ста пятидесяти миль и кое-что знал о ней. Поэтому мы оставили туземцев в покое и обсудили этот вопрос с Григорием. Он сказал, что на протяжении того расстояния, на которое он спускался по реке, по её берегам достаточно стланика, чтобы снабжать нас дровами, а местность не хуже той, по которой мы уже прошли между Гижигой и Анадырском. Он сказал, что вполне согласен на поездку и пойдёт со своей упряжкой собак, куда бы мы ни направились. Священник, который летом ездил вниз по реке, тоже был уверен, что это путешествие осуществимо, и сказал, что он и сам поедет, если сможет быть полезным. С этой поддержкой мы объявили туземцам наше окончательное решение, показали им письмо, которое мы привезли от исправника в Гижиге, уполномочивающее нас требовать людей и сани для всякой необходимости, и сказали, что если они всё же откажутся идти, то мы пошлем специального гонца в Гижигу и сообщим об их неповиновении. Эта угроза и пример нашего казака Григория, который был известен, как опытный проводник от Охотского моря до Северного Ледовитого океана, наконец-то возымели желаемый эффект. Одиннадцать человек согласились идти, и мы сразу же начали заготавливать собачий корм и провизию в дорогу. У нас были ещё только самые смутные и неопределённые сведения об американцах, и мы решили подождать несколько дней, пока не вернётся казак Кожевин, отправившийся в гости к кочевым чукчам. Священник убедил нас, что тот привезёт более достоверные сведения, потому что все кочевые туземцы знали о прибытии таинственных белых людей и, вероятно, скажут Кожевину, где те находятся. Тем временем мы кое-что добавили к нашим тёплым меховым костюмам, сделали маски из беличьих шкурок, чтобы надевать при очень низких температурах, и собрали всех женщин деревни шить большую меховую палатку.

В субботу, 20-го января по новому стилю[100] Кожевин вернулся из своей поездки к чукчам к северу от Анадырска, и принёс, как мы и ожидали, более полные сведения об отряде американцев к югу от Берингова пролива. Он состоял, по сведениям лучших чукотских следопытов, всего из пяти человек и располагался на реке Анадырь или около неё, примерно в одном дне пути от её устья. Эти пять человек жили, как уже было сказано, в маленьком подземном жилище, наскоро построенном из досок и веток и полностью засыпанном снегом. Говорили, что они хорошо снабжены провизией, и у них было много бочек, в которых, по предположению чукчей, была водка, а по нашему мнению – солонина. Они поддерживали огонь, как говорили туземцы, самым удивительным образом, сжигая «чёрные камни в железном ящике», в то время как весь дым таинственным образом выходил через «кривую железную трубу, которая поворачивалась, когда дул ветер»! В этом комичном, но живом описании мы, конечно, узнали угольную печь и трубу с поворотным верхом. У них был также, как рассказали Кожевину, огромный чёрный ручной медведь, которому они позволяли свободно бегать по дому и который самым энергичным образом прогонял чукчей. Услышав это, я уже не мог сдержать радости. Отряд состоял из наших старых товарищей из Сан-Франциско, а «ручной чёрный медведь» был собакой-ньюфаундлендом Робинсона и служил членом этой экспедиции. Я сотни раз гладил его в Америке, он был на моих фотографиях. Теперь уже не могло быть никакого сомнения, что отряд, живущий таким образом под снегом в тундре к югу от Берингова пролива, был тем самым отрядом исследования реки Анадырь под командованием лейтенанта Макрея, и наши сердца учащённо забились при мысли о том, какой сюрприз мы преподнесём нашим старым друзьям и товарищам, неожиданно встретившись с ними в этом пустынном, Богом забытом месте, почти в двух тысячах миль от той точки, где, как они предполагали, мы высадились. Такая встреча сторицей отплатила бы нам все тяготы нашей сибирской жизни.

Тем временем всё было готово для выхода в путь. Сани загружены на высоту пять футов провизией и собачьим кормом на тридцать дней, наш меховой шатёр закончен и упакован, чтобы использоваться в случае очень холодной погоды, маски, тёплые спальные мешки, лопаты для снега, топоры, винтовки, лыжи и мешки со всякими запасами были распределены между санями, и всё остальное, что мы только могли придумать, было сделано для обеспечения успеха экспедиции.

В понедельник утром, 22-го января, наш отряд собрался перед домом священника. Чтобы сэкономить на транспорте, мы с Доддом оставили свои повозки и поехали на санях с грузом. Мы не хотели, чтобы туземцы говорили, что мы заставили их ехать, а сами избегали работы и трудностей. Всё население деревни – мужчины, женщины и дети – провожали нас, и улица перед домом священника была запружена толпой темнолицых мужчин в шубах с алыми кушаками и в капюшонах из лисьего меха, взволнованными женщинами, прощавшимися со своими мужьями и братьями. Тут же стояли одиннадцать длинных узких саней, доверху нагруженными сушёной рыбой, покрытыми оленьими шкурами и перевязанными верёвками из тюленьей кожи, и сто двадцать пять косматых собак, нетерпеливый вой которых перекрывал все остальные звуки.

Наши каюры вошли в дом священника, перекрестились и помолились перед иконами, как они обычно делают, отправляясь в дальний путь; мы с Доддом попрощались с нашим добрым хозяином и получили сердечное «С Богом!», что по-русски означает «прощай!», а затем, вскочив на сани и спустив обезумевших от ожидания собак, вылетели из деревни в облаках снега, блестевших, как алмазная пыль в красном свете восходящего солнца.

Впереди, в двух или трёх сотнях миль снежной пустыни, нас, странствующих рыцарей Арктики, ждал наш Святой Грааль – железная печная труба, торчащая из снега.

Глава XXVIII

На санях на восток – На морском берегу – Ночной поиск печной трубы – Голос из печи – Приключения анадырского отряда.

Я не буду долго задерживать читателя на первой части нашего пути от Анадырска до тихоокеанского побережья, так как он мало чем отличался от нашего предыдущего путешествия. Катиться весь день по льду реки или по бесплодной тундре, ночевать на снегу в любую погоду – вот и всё, что составляло нашу жизнь, и её унылое однообразие облегчалось только предвкушением радостной встречи с нашими друзьями и волнующим сознанием того, что мы проникаем в страну, которую никогда прежде не посещал цивилизованный человек. С каждым днём кустарник на берегах реки становился всё ниже и реже, а бескрайняя тундра, окаймлявшие реку, становилась всё пустыннее по мере того, как река приближалась к морю. Наконец, последняя растительность осталась позади, и мы начали десятый день нашего путешествия по реке, ширина которой увеличилась до мили, а берега, лишённые всякой жизни, простирались сплошном белым пространством до самого горизонта. Не без беспокойства я думал о вероятности быть застигнутым многодневной пургой в таком местности, как эта. С тех пор как мы выехали из Анадырска, мы проехали, по нашим подсчетам, около двухсот вёрст, но были ли мы где-нибудь на берегу моря или нет, мы не знали. Почти неделю стояла ясная и не очень холодная погода, но в ночь на 1 февраля столбик термометра опустился до -37 градусов, и мы едва смогли найти несколько кустиков, чтобы вскипятить чайник. Мы перерыли весь снег вокруг в поисках топлива, но не нашли ничего, кроме мха и кустиков клюквы, которые не горели. Утомлённые долгим дневным путешествием и бесплодными поисками дров, мы с Доддом вернулись в лагерь и повалились на свои медвежьи шкуры пить чай. Едва Додд поднес чашку к губам, как его лицо приняло озадаченное выражение, как будто он обнаружил что-то странное во вкусе чая. Я уже хотел спросить его, в чём дело, как он радостно воскликнул: «Чай солёный! Это морская вода!» Подумав, что соль могла попасть в чай случайно, я послал людей к реке за свежим льдом, который мы тут же растопили. Вода была, несомненно, солёной. Мы достигли приливной волны Тихого океана, и сам океан должен быть недалеко. Ещё один день – и мы должны выйти к дому наших американцев или к устью реки. Судя по всему, дров мы больше не найдем, поэтому, чтобы не терять хорошую погоду, мы поспали всего около шести часов и отправились в путь в полночь при свете полной луны.

На одиннадцатый день после нашего отъезда из Анадырска, ближе к концу долгих сумерек, которые сменяют арктический день, наш маленький обоз из одиннадцати саней приблизился к тому месту, где мы ожидали найти отряд американцев. Ночь была ясная, тихая и очень холодная, термометр на закате показывал сорок два градуса ниже нуля и быстро опускался до -46 градусов. по мере того как розовый румянец на западе становился все слабее и слабее, а тьма опускалась на тундру. Много раз я видел природу Сибири и Камчатки в её суровом настроении и зимнем одеянии, но никогда прежде холод, бесплодие и запустение не соединялись в такую мрачную картину, как та, что была той ночью у Берингова пролива. Насколько хватало глаз, в сгущающихся сумерках во всех направлениях лежала ровная тундра, похожая на бескрайний океан снега. Не было ни деревца, ни куста, ни каких-либо признаков животного или растительного мира, чтобы дать нам знать, что мы не плывем по замёрзшему океану. Всё было тихо и пустынно. Страна казалась оставленной Богом и человеком во владение духа Арктики, чьи трепещущие знамена полярного сияния воинственно вспыхивали в знак его владычества. Около восьми часов полная луна поднялась на востоке, огромная и красная, бросая свой зловещий свет на обширное снежное поле, но, как будто тоже под властью Арктического духа, она была не более чем насмешкой над настоящей луной и постоянно принимала самые фантастические формы. Вот она вытянулся в длинный эллипс, затем собралась в подобие огромного красного кубка, удлинилась до длинной перпендикулярной полосы с закруглёнными концами и, наконец, стала треугольной. Но эта кроваво-красная искаженная луна мало что добавляла к уже дикой и странной сцене вокруг нас. Нам казалось, что мы вступили в какой-то застывший заброшенный мир, где все обычные законы и явления природы отменены, где животные и растения исчезли и сам он лишён милости Творца. Сильный холод, безлюдье, гнетущая тишина и мрачный красный лунный свет, как отблеск далёкого гигантского пожара – всё это вместе рождало в душе трепет, который усиливался сознанием того, что никогда ещё ни один человек, кроме редких кочующих чукчей, не отваживался проникнуть зимой в это ледяное царство. Мы ехали молча. Никто не пел, не шутил, не улюлюкал, чем обычно развлекались наши каюры в ночных путешествиях. Какими бы бесстрастными и невозмутимыми они ни были, в этой сцене было что-то такое, что чувствовали даже они. Время медленно тянулось до полуночи. Мы проехали уже более двадцати миль далее того места на реке, где должны были находиться американцы, но нигде не увидели ни землянки, ни торчащей из неё трубы, перед нами всё ещё простиралась тундра, белая, страшная и беспредельная. В течение почти двадцати четырёх часов мы ехали без единой остановки ни днем, ни ночью, за исключением одной на рассвете, чтобы дать отдых нашим усталым собакам; сильный холод, усталость, тревога и отсутствие горячей пищи начали, наконец, сказываться на наших терпеливых людях. Мы впервые осознали рискованную природу предприятия, в которое мы были вовлечены, и почти абсолютную безнадежность поисков наших друзей-американцев. У нас не было и единого шанса найти ночью в этой огромной снежной пустыне маленькую засыпанную снегом хижину, местоположение которой мы знали в лучшем случае с точностью пятидесяти миль и в самом существовании которой не были даже до конца уверены. Кто мог гарантировать, что американцы не покинули свою землянку два месяца назад и не переехали вместе с какими-нибудь дружелюбными туземцами в более удобное и защищённое место? Мы ничего не слышали о них после 1 декабря, а сейчас был уже февраль. За это время они могли в поисках поселения уйти на сотню миль вдоль побережья или забрести далеко вглубь суши с кочевыми чукчами. Вряд ли они оставались четыре месяца в этом унылом, пустынном месте, не сделав ни малейшей попытки покинуть его. Но даже если они всё ещё были в своем жилище, как нам их найти? Мы могли случайно пройти мимо их маленькой землянки несколько часов назад, и, возможно, теперь уходили всё дальше и дальше от неё. До того как мы выехали из Анадырска, нам казалось очень просто: идти вниз по реке, пока не дойдем до дома на берегу или не увидим торчащую из сугроба печную трубу; но теперь, в двухстах пятидесяти или трехстах милях от поселка, при температуре 46° ниже нуля, когда от того, найдем ли мы эту землянку, возможно, зависела наша жизнь, мы поняли, насколько безумными были наши ожидания и как слабы наши надежды на успех. Ближайший лес остался в более чем пятидесяти милях позади, и в нашем продрогшем и измученном состоянии мы не рисковали разбить лагерь без костра. Мы должны идти либо вперед, либо назад – и найти хижину в течение четырёх часов, либо прекратить поиски и как можно быстрее вернуться в ближайший лес. Собаки уже начинали выказывать явные признаки истощения, и их лапы, израненные льдом, намерзшим между пальцев, покрывали снег кровью на каждом шагу. Не желая прекращать поиски пока оставалась хоть какая-то надежда, мы продолжали двигаться на восток, вдоль высоких утёсов на берегу реки, распределив сани как можно шире, чтобы охватить поиском больше пространства. Полная луна высоко в небе освещала равнину на северном берегу реки ярко, как днем; но никакие тёмные предметы не нарушали её белизны, за исключением редких пучков мха или травы.