Фарфоровая луна

«“Пагода”. Луи Дэн, владелец».

В тот вечер за ужином, на этот раз в простой брассерии[14] Камилль оживленно рассказывала отцу о картинах импрессионистов и выставочном зале, заполненном предметами китайского искусства. Ее слова вызвали у Огюста одну из его редких искренних улыбок.

– Тогда мне есть что тебе показать, – вдруг произнес отец, – как только вернемся домой и бабушка уснет.

Огюст положил свою руку поверх ладонь Камилль, что делал очень редко.

В середине следующего дня, когда Огюст и Камилль сошли с платформы Нуаель, солнце все еще ярко светило. Огюст заметно устал и опирался на трость. Камилль несла их сумки, беспокоясь о том, как отец сможет в таком состоянии добраться до коттеджа. Но, выйдя из здания вокзала, они увидели старика Фурнье с его ослиной повозкой.

– Жена послала меня за вами, – пояснил он, – чтобы вы точно не опоздали к ужину.

Дома пахло свежеиспеченным хлебом, а улыбка мадам Фурнье свидетельствовала о том, что присмотреть за старой графиней ей не составило труда. Воодушевленная очевидной веселостью Камилль, за ужином бабушка была в приподнятом настроении, устремив слабовидящий взор вдаль.

– Париж, Париж, – бормотала старушка, поднимаясь по лестнице. Даже сейчас она отказывалась опираться о перила, поэтому Камилль осторожно поддерживала ее за локоть. – Я любила прогуливаться по этим великолепным аллеям, когда цвели каштаны. Тогда-то твой дедушка впервые меня и увидел. Я гуляла со своими родителями под навесом из цветов. Платье, я помню его до сих пор: розовое в кремовую полоску с ниспадающими кружевами на лифе.

Когда Камилль покинула комнату бабушки, Огюст пригласил ее к себе. Он убрал масляную лампу и книги с большого сундука, стоявшего у кровати, и открыл крышку. Внутри оказались глубокие лотки, разделенные на секции разного размера. Он протянул Камилль какой-то предмет. Нечто твердое, завернутое в ткань.

Она развернула его и ахнула. Невероятная красота.

– Это… китайский фарфор?

– Из Запретного города[15] в Пекине, – кивнул отец. В его голосе сквозила горькая ирония. – Военные трофеи.

Один за другим Огюст доставал из сундука свои сокровища. Они с Камилль аккуратно разворачивали их и раскладывали на кровати. Она почувствовала легкое головокружение. Статуэтки, вырезанные из нефрита и кораллов, табачный пузырек, сделанный из одного большого граната, набор животных из слоновой кости. Фарфоровые чаши и кувшины, вазы с перегородчатой эмалью, такие блестящие, будто бы инкрустированные драгоценными камнями. В деревянной шкатулке хранился головной убор с цветами, сделанными из кораллов и бирюзы. На стеблях из золотой проволоки порхали бабочки, крылья которых были вырезаны из ярко-синих перьев зимородка. Набор из восьми маленьких тарелочек, на каждой их которых изображены причудливые сцены с людьми и животными.

Они сидели друг напротив друга: Камилль – на турецком ковре, прислонившись спиной к стене, отец – в кресле. В свете лампы черты лица Огюста смягчились, он стал выглядеть моложе. Точно так же, как на свадебных фотографиях, когда его смеющиеся глаза были прикованы к лицу матери.

– Почему ты не показал мне их раньше? – Камилль повертела чашу в руках и поднесла ее к лампе. Свет заиграл на полупрозрачных стенках, фарфор был чуть толще яичной скорлупы.

– Я вернулся домой и узнал, что твоя мама скончалась. А многие из этих вещей, – Огюст указал на сокровища, лежащие на кровати, – предназначались ей. Не было смысла доставать их.

Воспоминания были слишком болезненными: о жене, о боевых действиях в Китае. Впервые Огюст открыл сундук, когда банк выставил шато и прилегающие к нему владения на аукцион. Он договорился с управляющим банка о покупке коттеджа, чтобы и его не выставили на торги. Огюст выручил деньги с продажи длинной нити жемчуга – каждый размером с лесной орех. Жемчуга, который, как он надеялся, будет сверкать на шее жены, а затем на Камилль в день ее свадьбы.

– Все это время, – проговорила Камилль, – я думала, что коттедж принадлежит бабушке. Управляющий банком сказал ей, что одного шато достаточно для погашения долгов и продавать коттедж не нужно.

За эти годы Огюст ни разу не сказал теще, что дом принадлежит ему, даже когда она вела себя оскорбительно и бесцеремонно по отношению к нему.

– Не было необходимости поднимать эту тему, – сказал Огюст. – Мы все – семья. И она – твоя бабушка, она заслужила заботу и уважение. В конце концов, это все достанется тебе, Камилль.

Однако Огюст не заложил и не продал больше ни одного сокровища. Сундук был заперт до тех пор, пока не наступили тяжелые времена.

– Теперь же, после посещения нашего юриста и управляющего банком, – продолжил он, – стало ясно, что наши дела плохи. Оказывается, в наследство от семьи твоей бабушке достало всего несколько вещиц, представляющих сентиментальную ценность. Поэтому мне придется продать часть китайского антиквариата в ближайшее время.

Камилль поставила чашку обратно на кровать и взяла в руки другой предмет, флакончик из слоновой кости размером не больше огарка свечи. Его окружала резьба: женщина в платье с длинными струящимися рукавами тянулась к небу, ее ноги парили над землей. На заднем плане покачивались крошечные сосны, а клубящиеся облака двигались навстречу полной луне.

– Мне бы так хотелось сохранить все это, – сказала Камилль. – В Лувре была ваза с подобной сценой. Я бы хотела узнать ее историю.

– Оставь что-нибудь себе.

Склонившись над кроватью, Камилль оглядела все эти изящные предметы и выбрала простой белый кувшин с крышкой. Затем они вместе с отцом осторожно завернули остальные сокровища, убрав их в сундук. Масляная лампа и книги вернулись на свое место.

В своей комнате Камилль поставила кувшин на комод. Из всей отцовской коллекции он казался самым простым и, судя по всему, стоил меньше всего. Отец немного потеряет, если она оставит кувшин себе. Камилль взяла его в руки – округлые формы были немного шершавыми, но в то же время приятными на ощупь. Она так нуждалась в утешении, думая о неизбежном угасании бабушки.

В последний год жизни бабушки Камилль исполнился двадцать один. Бывали моменты, когда старая графиня просыпалась с ясным взором, четкой речью и полным осознанием своей прошлой и настоящей жизни. В эти редкие мгновения она не жаловалась на утраченный титул и богатство, а просто принимала как факт.

– К тому времени, как я вышла замуж за твоего деда, семья Бомарше уже не была богата.

Камилль пришла забрать у бабушки тарелку с ужином и, заметив, что старушка внятно и доходчиво излагает свои мысли, присела рядом с ее кроватью. Такие моменты стали крайне редки.

– Я старалась быть осторожнее с деньгами, – продолжила бабушка, – а твой дед – нет. Например, эта чудовищная картина. Ненавижу, когда она смотрит на меня свысока.

Она указала на картину, написанную маслом, в роскошной позолоченной раме, на которой дед Камилль стоял с хлыстом в одной руке, а другой держал за поводья гнедую лошадь. На заднем плане виднелись шато и сады.

– Это работа выдающегося художника Каролюса-Дюрана, – пояснила бабушка. – Мы не могли себе ее позволить, но твой дед заплатил ему из последних денег. Он даже дал этому человеку надбавку, просто чтобы сделать красивый жест. Вскоре после этого твой дед начал брать кредиты в банке под залог шато.

– Может быть, мне убрать картину, бабушка? Чтобы она на тебя не смотрела. – Камилль встала со стула рядом с бабушкиной кроватью.

– Сиди, сиди. В этом нет необходимости. – Графиня потянулась и взяла Камилль за руку. Когда ум бабушки был ясным, она была ласковой и чуткой, вся горечь испарялась, а ссоры прекращались.

– Хочу, чтобы она напоминала мне о том, как бесполезно держаться за мир, которого больше не существует. А вот эту картину я люблю больше всего. – Бабушка указала на небольшую акварель в рамке, стоявшую на столе рядом с ней. На этой картине Камилль много лет назад изобразила коттедж в весеннее время, яблоневые лепестки парили в воздухе.

– Мы должны были позволить тебе продолжить заниматься рисованием. Ты очень талантлива.

– Все в порядке. Я стала рисовать намного лучше, просто практикуясь самостоятельно. – Камилль погладила бабушкину руку. – Каждый раз, когда отправляюсь за грибами и ягодами, я беру с собой альбом для зарисовок.

– Камилль, выходи замуж за человека, который сможет о тебе позаботиться, – сказала бабушка, – и, если сможешь, найди способ зарабатывать на жизнь своим трудом.

– Зарабатывать себе на жизнь? – в недоумении переспросила Камилль. Бабушка никогда раньше не поднимала этот вопрос.

– Не знаю точно, чем ты могла бы заниматься, – она крепко сжала руку Камилль пораженными артритом пальцами, – но Франция меняется, моя дорогая. Особенно для таких людей, как мы. Война ведь закончится.

– Я умею готовить, – сказала Камилль. – Мадам Трамбле меня всему научила.

– Из-за моей гордыни ты не смогла завести друзей и была так одинока, – продолжала бабушка. – Выйди замуж за фермера, сапожника или жандарма. За доброго и честного человека, для которого твое счастье и благополучие будут важнее гордыни. За того, кто не разочарует тебя, как разочаровал меня твой дедушка, когда нашей семье так нужны были деньги. Но все же, признаюсь, в остальном я была счастлива с ним.

– Потому что он очень тебя любил, бабушка.

– Скажу по секрету, – фыркнула старая графиня, – от любви его было мало толку. Он оставил нашу семью без гроша в кармане. Тем не менее я была счастлива просто потому, что твой дедушка был рядом. Я любила его. Счастье – это не быть любимым, а любить.

Бабушка медленно закрыла глаза. Камилль положила голову на подушку и почувствовала, как бабушкина рука нежно гладит ее по волосам, услышала тихий голос, напевающий колыбельную. Когда Камилль поняла, что бабушка уснула, она на цыпочках вышла из комнаты.

На следующее утро Камилль поехала на велосипеде за священником. Бабушка умерла во сне. Казалось, она просто забыла проснуться. То, что графиня скончалась во сне, было благословением, и Камилль это знала. На глаза навернулись слезы. Весна еще никогда не была такой прекрасной и скоротечной, а великолепие ароматов и ярких красок цветов и побегов не проходило так быстро. Камилль проехала на велосипеде мимо шато, не желая даже смотреть на него. Слишком сильно оно напоминало о бабушке и собственном детстве. Пусть Камилль и часто вспоминала вечера в розовом саду, кружевные скатерти и домашний лимонад, игры в буль[16] и крокет, но по-настоящему она никогда не была счастлива в этом доме. В его стенах между отцом и бабушкой все время царило напряжение.

Камилль поняла, что не чувствует горя в его чистом виде. Она скорбела по бабушке, но в то же время испытывала облегчение. Камилль очень любила бабушку и нещадно ругала себя за подобные мысли. Но все же старая графиня была тяжелым и глубоко несчастным человеком.

Они провели простые похороны в маленькой церкви Успения Пресвятой Богородицы. Приглашать никого не пришлось, весь город узнал и пришел выразить свое почтение. Мадам Дюмон, жена почтмейстера, положила на гроб белую лилию. За стенами церкви весенний ливень оросил землю.

– Месье Барбье, Камилль, – обратилась к ним мадам Дюмон, – я испекла пирог, а еще у нас есть настоящий кофе. Заглянете в гости? Как раз переждете дождь.

Камилль неуверенно посмотрела на отца, который тут же кивнул.

– Замечательно, – сказала мадам Дюмон. – Эдуар, подержи зонтик над Камилль, чтобы она не промокла.

Сын мадам Дюмон смотрел на Камилль из-под длинных ресниц. Эдуар был одним из тех юношей, с которыми бабушка не разрешала ей разговаривать ни в церкви, ни на улице, ни даже на почте, где он работал вместе с отцом. Но бабушки больше нет.

Эдуар сделал предложение Камилль спустя полгода. Рождество она с отцом праздновала в доме семьи Дюмон, где мадам Дюмон почти весь ужин уговаривала их скорее назначить дату свадьбы, чтобы она могла договориться со священником. Однако в начале нового года Эдуара призвали в армию. Он сразу же поступил на службу.

Эдуара убили в первую неделю пребывания в Вердене.

На похоронах Камилль стояла между месье и мадам Дюмон.

– Все восхищались твоей стойкостью, – сказал ей отец, когда они вернулись из церкви. – Как ты вела мадам Дюмон от могилы, сдерживая слезы, чтобы не причинить ей еще больше боли.

Камилль ничего не ответила. Отцу незачем знать, что она скорбит по Эдуару не больше, чем по любому другому юноше, погибшему на войне. В течение нескольких месяцев после смерти бабушки его добрые карие глаза с длинными ресницами и внимание отвлекали Камилль от горестного оцепенения. Вечером, перед уходом на фронт, Эдуар попытался пылко поцеловать ее. Камилль не стала сопротивляться, ведь он мог не вернуться домой живым. Она покорно отвечала, когда язык Эдуара раздвигал ее губы, его руки шарили по блузке. Он прижал ладонь Камилль к своему паху, тихо застонал, а потом ушел прочь в темноту. На следующее утро она видела Эдуара на вокзале, где он, казалось, стыдился даже в глаза ей взглянуть.

Через некоторое время Камилль попыталась воссоздать в памяти лицо Эдуара, но ничего не вышло. Все, что она помнила, – его спина и плечи, когда он садился в поезд, и рука мадам Дюмон, крепко сжимающая ее ладонь в тот момент.

В июне, спустя четыре месяца после похорон Эдуара, Камилль и Огюст отправились на могилу бабушки, чтобы исполнить свой последний долг. Отпевание прошло в их любимой маленькой церкви в Нуаеле, но старая графиня была похоронена рядом с мужем в приморском городке Ле-Кротуа, на территории величественного монастыря Климента Папы Римского. Постоянно занятой из-за войны каменщик наконец-то вырезал имя бабушки на надгробии – внушительном памятнике из черного гранита, увенчанном фамильным гербом. Эпитафия покойного графа, все его имена и титулы занимали так много места, что хватило только на одну скромную строчку для бабушки.

Элизабет-Амандин, графиня де Бомарше

(1840–1915)

– Бабушка часто говорила, что более или менее сносным жизнь в коттедже делали розы «Глуар де Дижон», который росли у нее под окном. – Камилль наклонилась и положила те самые цветы на могилу. – Жаль, что мы не смогли вырезать на камне больше слов. А ведь так хотелось сказать, что она была любима.

– В каком-то смысле это и сказано на ее надгробии. – Отец обнял Камилль за плечи. – Имя Амандин означает «горячо любимая».

Когда Камилль сошла с поезда в Нуаеле, она заметила, как сильно устал ее отец. В течение последнего года Огюсту нездоровилось. У него все время что-то болело. Камилль была слишком занята уходом за бабушкой и поняла, как сильно он ослаб, только после ее смерти. От станции до коттеджа – добрых сорок пять минут пешком. Камилль надеялась, что отец справится, если они будут идти не спеша.

– Капитан Барбье? – вежливо поздоровался мужчина. Темные волосы заблестели в свете заходящего солнца, когда он приподнял фуражку.

– Да, это я, – кивнул Огюст, обернувшись.

Мужчина отдал честь.

– Меня зовут Жан-Поль Руссель. Мадам Фурнье попросила меня подвезти вас домой.

Мужчина слегка поклонился Камилль, а когда выпрямился, она сразу же его узнала. Она видела его в огороде шато, когда они еще были детьми. Это тот самый помощник Бастьена, «маленький ублюдок», который сбежал и которого Бастьен назвал никем. Глаза Жан-Поля были бледно-голубого цвета и контрастировали с темными бровями и усами. Таких глаз Камилль никогда не видела.

Они пошли за Жан-Полем к повозке с осликом, стоявшей через дорогу от железнодорожной станции. Во время ходьбы он слегка прихрамывал.

– Знакомая повозка, – заметил Огюст, – и ослик тоже.

Он погладил животное по носу.

– Все в округе знают повозку и ослика старика Фурнье, – с улыбкой ответил Жан-Поль. – Я помню его еще осленком.

Говоря эти слова, он улыбнулся именно Камилль, чью руку крепко сжимал, помогая забраться в повозку. Она устроилась на груде мешков и с облегчением прислонилась к деревянному бортику. Как же хорошо, что отцу не придется идти пешком.

– Вы родом отсюда? – поинтересовался Огюст, устраиваясь на сиденье рядом с Жан-Полем.

– Да, но я покинул Нуаель, как только стал достаточно взрослым, чтобы записаться в армию.

В начале войны Жан-Поль был ранен в одном из первых сражений при Марне. Демобилизовавшись из-за больной ноги и потери слуха на одно ухо, он решил вернуться в Нуаель. Камилль прислушивалась к разговору мужчин: от новостей о войне до урожая этого года.

– Я хорошо разбираюсь в техническом оборудовании, – сказал Жан-Поль. – Я подал документы на Северную железнодорожную станцию, чтобы стать учеником механика, а пока жду ответа, занимаюсь сельскохозяйственными работами.

– На железных дорогах сейчас не хватает рук, – согласил Огюст. – Они не посмеют отказать храброму ветерану. У вас есть все шансы.

Добравшись до дома, Жан-Поль отказался от предложения Огюста выпить вместе.

– Но если позволите, я как-нибудь загляну к вам, чтобы поговорить об армейской жизни и послушать ваши истории, месье.

На этот раз, когда Жан-Поль улыбнулся Камилль, она улыбнулась в ответ.

Жан-поль был принят на Северную железнодорожную станцию. Он сообщил об этом Огюсту и Камилль, когда приехал к ним с визитом, первым из многих за то лето.

– Мне всегда нравились поезда, – поделился Жан-Поль. – Меня научат ремонтировать локомотивы и другие механизмы.

Жан-Поль стал постоянным и весьма полезным гостем. Он пропалывал грядки, забирался на стремянку для сбора фруктов, даже дрова рубил. Он всегда почтительно общался с Огюстом и был столь же вежлив с Камилль. Без лишних разговоров все поняли, что Жан-Поль ухаживает за ней.

– Жан-Поль очень трудолюбив, – однажды днем сказал Огюст. Он весь день пролежал в постели и почти ничего не ел. Камилль поставила чашку чая на прикроватную тумбочку.

– Ты что-нибудь знаешь о его семье, Камилль? Твой Эдуар принадлежал к семейству Дюмон. А что насчет Жан-Поля?

– Он не рассказывал ни о своем прошлом, ни о семье, – покачала головой Камилль. – Жан-Поль сирота.

– Этот мужчина сражался за свою страну. – Огюст казался задумчивым. – И работа на железнодорожной станции – это надежно. Конечно, не аристократ, которого хотела для тебя бабушка, но, кажется, он достойный человек.

Они оба знали, что, к сожалению, после окончания войны возникнет острая нехватка пригодных для брака мужчин, как трудоспособных, так и нет.

– Я не хочу торопить тебя с таким важным решением, Камилль, – произнес отец, – но мне было бы спокойнее, выйди ты замуж до того, как меня не станет.

Услышав звук открывающейся кухонной двери, Камилль поспешила спуститься на первый этаж. Жан-Поль принес картошку, которую накопал в саду, и спускал ее в погреб.

– Ты не обязан это делать.

– Мне нравится заниматься садоводством, – отмахнулся Жан-Поль, а затем куда серьезнее добавил: – Капитану Барбье сейчас нездоровится. Позволь мне помочь.

После того как Жан-Поль закончил работу в огороде, Огюст спустился вниз. Он настоял на том, чтобы Жан-Поль отдохнул и посидел с ними перед садовым домиком. Камилль вынесла поднос с напитками: пиво для мужчин и лимонад для себя.

К садовому домику можно было пройти от дома через огород по извилистым дорожкам между цветами и грядками. Огюст сам построил его вскоре после их переезда. Камилль подозревала, что он сделал это для того, чтобы иметь возможность хоть где-то спрятаться от бабушки. Сад находился достаточно близко к дороге, и Огюст мог наблюдать за проезжающими мимо повозками и людьми. Иногда он приглашал кого-нибудь из соседей выпить.

Огюст часто засыпал в саду после бокала пива. Именно в такие моменты Камилль видела, как быстро угасает ее отец. Сгорбленный и исхудавший, он выглядел не на пятьдесят, а на восемьдесят. Его лицо было болезненно-бледным, а руки тряслись.

– У него часто бывает отдышка, Камилль, – сказал Жан-Поль, возвращаясь вместе с ней на кухню. – Может быть, ему сходить к врачу?

– Папа отказывается. Говорит, что уже посещал доктора в Париже, и поделать ничего нельзя.

Голова Огюста поникла, а дыхание замедлилось. С таким же успехом можно было представить, что Камилль и Жан-Поль в садовом домике наедине.

– Пойдем, – сказала Жан-Поль, – прогуляемся. До фермы семьи д’Амерваль и обратно.

– Хорошо.

Жан-Поль улыбнулся и взял Камилль за руку.

– Я знаю, что ты была помолвлена, – начал он, – но твой жених погиб.

– Эдуар Дюмон, – ответила Камилль. – Хотя я подозреваю, что он не был готов к женитьбе. Его мать и война поторопили события. Эдуар умер через несколько недель после призыва на фронт, под Верденом.

– Эдуар Дюмон, – задумчиво повторил Жан-Поль. – Все никак не могу вспомнить, как он выглядел.

– Зато я хорошо помню нашу с тобой первую встречу, – сказала Камилль.

И тут же пожалела об этом, когда черты лица Жан-Поля ожесточились, а глаза сузились. Что-то в его взгляде заставило ее поспешно отказаться от своих слов.

– Но я не уверена. Ты, наверное, ходил в школу для мальчиков, а мы, девочки, видели тебя только издалека в учебные дни.

– Они держали нас, мальчиков и девочек, отдельно, чтобы избежать неприятностей. – К облегчению Камилль, он улыбнулся. – Но я помню, как ты шла в школу, Камилль, в белом платье с рюшами и голубыми лентами.

Она никогда не надевала в школу белое платье. Жан-Поль вспоминал тот день в огороде. Он не знал, что она тоже запомнила тот день и того тощего мальчика с грязными коленками. Жан-Поль не хотел, чтобы ему об этом напоминали. И разве Камилль могла его в этом винить? Она почувствовала прилив сочувствия к мальчику, который, как ей казалось, все еще находился внутри этого взрослого мужчины. Камилль хотела дать ему понять, что он вовсе не «никто».

На полях семьи Д’Амерваль близ коттеджа Барбье рос ячмень. В первый год войны только их старший сын был призван в армию, поэтому они смогли собрать урожай. Весной д’Амервали засеяли поле, несмотря на то что в результате воздушной атаки посреди него осталась воронка и был поврежден амбар. Но теперь в семье остались только женщины, и они перестали заниматься урожаем, который кормил их столько лет.

Дверь амбара со скрипом отворилась. Она держалась на ржавых петлях. Стена справа от входа была сильно обгоревшей, а часть крыши над ней обрушилась, превратившись в груду обугленных досок.

– К счастью, другая часть крыши уцелела, – сказала Жан-Поль. – И солома тут хорошая и сухая.

Он сел и похлопал по месту рядом с собой.

Камилль не хотела туда садиться, но и обижать Жан-Поля у нее тоже желания не было. Поэтому с нервной улыбкой она устроилась рядом и прижала колени к груди. Он накрутил прядь волос Камилль на палец и аккуратно потянул за нее.

– Посмотри на меня и на себя, – задумчиво проговорил Жан-Поль, – ты внучка графини.

Он и раньше целовал Камилль, но только в щеку в знак приветствия или прощания или слегка в губы. Теперь Жан-Поль целовал ее пылко, засовывая язык ей в рот и прижимая ее тело к соломе. Его руки скользнули по бедрам Камилль.

– Жан-Поль, пожалуйста, нет, – сказала она, отвернувшись. – Мы не должны делать этого.

– Ты занималась этим с Дюмоном? – усмехнулся он.

Камилль покачала головой, а Жан-Поль рассмеялся.

– Значит, я у тебя первый. – Он раздвинул ее ноги коленом. – Перестань притворяться, будто не хочешь этого, Камилль. Каждая деревенская девчонка знает, для чего используется этот амбар.

– Я этого не знала, Жан-Поль. Я не в курсе того, в чем сведущи другие девушки. – Камилль боролась, пока он прижимал ее к земле с торжествующей улыбкой.

– Именно это мне в тебе и нравится, маленькая графиня, – сказал он. – Строишь из себя недотрогу, ведешь себя так целомудренно, но это ведь неправда, да? Иначе бы ты не согласилась пойти со мной сюда, не так ли?

И пока Жан-Поль наваливался на нее и кряхтел, все, о чем Камилль могла думать сквозь острую боль, когда сопротивлялась, а затем сдалась: подтолкнула ли она Жан-Поля к этому? Это она дала ему повод? Это ее вина?

– Ну вот видишь, – весело сказала он, скатившись с Камилль, – ты перестала сопротивляться и даже получила удовольствие. Пойдем и скажем твоему отцу, что мы женимся. А если он посчитает, что я недостаточно хорош, то дай ему понять, что для других мужчин ты непригодна.

Глава 3

Шанхай, 1907 год

Первая Жена Луи не возражала, когда дедушка Дэн объявил о намерении открыть магазин в Париже. Обычно она не скупилась на эмоции и выражение собственного мнения, но в этот раз сдержанно промолчала, услышав, что ее муж и младший сын уезжают на десять или больше лет в чужую страну и будут возвращаться в Шанхай лишь время от времени. Первая Жена происходила из семьи торговцев и не сомневалась, что это решение пойдет на пользу бизнесу семьи Дэн. Образ ее мышления был таким же традиционным, как и ее припудренное рисовой пудрой лицо и нарисованные брови.