Фарфоровая луна

Спустя несколько дней Камилль увидела высокого китайца, прогуливающегося по главной улице города Нуаеля и поправлявшего лацканы знакомого ей жилета. Но все ее раздражение испарилось, когда Камилль заметила, как бережно мужчина прикасается к парчовой ткани и латунным пуговицам. Его лицо выражало гордость и восторг. Жан-Поль лишь пожал плечами, когда Камилль указала на мужчину в жилете, который муж продал без ее ведома.

– Как дети малые, – с презрением бросил Жан-Поль. – Наряжаются в нашу одежду, но даже не знают, как правильно ее носить. Он напялил жилет поверх этой дурацкой туники.

– Но ведь это ты продал ему жилет, – тихо сказала Камилль и вздрогнула, когда пальцы Жан-Поля сжали ее руку. Но он ослабил хватку и слегка поклонился проходящей мимо пожилой паре: мэру месье Этьену Гурлину и мадам Гурлин.

Камилль покачала головой, вспоминая об этом.

Она закончила сортировать почту, разложив ее по четырем сумкам, а затем оставила их у задней двери, чтобы Эмиль забрал. Поверх Камилль положила сушеную морковку – небольшое угощение для ослика, который тянул почтовую тележку Эмиля.

«Нет, – подумала она, – Жан-Поль без стыда брал деньги у китайцев».

Но он убьет ее, если узнает, что Камилль влюблена в одного из них.

Глава 2

Нуаель-сюр-Мер, 1906 год

В тот год, когда Камилль исполнилось двенадцать, лето наступило рано и прокатилось по долине Соммы, испепеляя поля и леса неумолимым солнцем. Ночи были едва прохладнее дней. Когда Камилль выходила утром на террасу шато, ее босые ноги ощущали приятное тепло каменных плит, не остывших за ночь. А в июле фрукты и овощи в саду, казалось, поспели за одно мгновение. Из садовников в шато был только старик Бастьен, но сил и проворства следить за сорняками и кустарниками ему уже не хватало. Однако нанять кого-то помоложе бабушка позволить себе не могла.

Бастьен собирал и таскал мешками фасоль и перец, огурцы и баклажаны, ягоды и фрукты. Все это он оставлял у дверей кухни. Также ему приходилось рубить дрова для трех старинных дровяных печей, на которых кипели кастрюли, пока кухарка занималась заготовками и консервированием. Бастьен заявил, что сам уже не справляется.

На следующий день Камилль отправилась в огород с корзинкой. Бабушка пригласила на обед гостей, и кухарка готовила террин[9] из свежего гороха.

– Иди скажи Бастьену, что нужно наполнить две миски, – распорядилась кухарка. – Мадам графиня пригласила жену мэра, поэтому стручки гороха и салата латук должны быть идеальными.

– Устроим настоящий званый обед, – кивнула Камилль.

– Да, ma petite[10], – с грустью в голосе сказала кухарка. – Возможно, это наш последний званый обед.

В этот момент Камилль подумала, что речь идет о последнем званом обеде этим летом, ведь оно близилось к завершению.

Однако когда Камилль пришла на огород, то Бастьена там не обнаружила. Над листьями салата с лейкой склонился темноволосый загорелый подросток. Совсем худой, он казался очень хрупким на вид. Светлые глаза юноши того же льдисто-голубого оттенка, что и платок, повязанный на его шее, глядели настороженно и недоверчиво. Он отступил немного назад, будто не знал, что делать. Его заляпанные грязью штаны были закатаны выше колен. Он был босиком, ботинки аккуратно стояли на деревянном ящике рядом с грядкой.

– Здравствуй. Я Камилль Барбье, – вежливо представилась Камилль. – А как тебя зовут?

Но ответить юноша не успел. Услышав ее голос, Бастьен поспешно вышел из-за бобовых стеблей.

– Мадемуазель Камилль, чем могут быть полезен?

Мальчик вновь опустился на колени перед грядками латука, а Камилль последовала за старым садовником, который собирал стручки гороха. Затем они вернулись к латуку, и Бастьен выдернул пучок листьев, срезав корни коротким ножом.

– Батавия, – сказал садовник, положив салат в корзину. – Устойчива к жаркой погоде, остается хрустящей и сладкой. Подождите, пожалуйста, мадемуазель Камилль, возьму еще на всякий случай пучок фризе.

Ненадолго подняв глаза, мальчик взглянул на Камилль. В этот момент она осознала, какой грязной и поношенной была его одежда. И каково ему смотреть на Камилль – ее белое платье в горошек с оборками, синие кожаные туфли, золотой медальон на шее.

Она вышла с огорода с корзиной, полной зелени. Прежде чем повернуть за угол, она услышала, как старый садовник ругает юношу:

– Не подходи к ней и не разговаривай, понял? Это внучка мадам графини, а ты… ты никто.

В ответ послышалось бормотание, Камилль не разобрала слов. Ей стало жаль мальчика. Захотелось обернуться и сказать, что он вовсе не никто. Но нужно было спешить, ведь совсем скоро прибудет гостья. Камилль пришлось отобрать несколько своих рисунков, чтобы бабушка могла показать жене мэра, как хорошо ее внучка справляется с уроками рисования. Об инциденте с мальчиком Камилль позабыла.

Через месяц дочь Бастьена пришла к бабушке Камилль. Ее отец больше не мог заниматься садом и огородом: он перенес инсульт, и вся левая сторона его тела онемела. Бабушка подарила ей серебряную вазу, велела продать ее и заплатить за лекарства для отца. А затем попросила женщину сходить на кухню и взять домой яиц. В надежде узнать больше о состоянии Бастьена Камилль последовала за ней.

– Он вернется, когда ему станет лучше? – спросила она.

– Нет, мадемуазель, ему не станет лучше, – отрезала женщина. – Вашей бабушке придется найти кого-то другого, кто будет заниматься ее садом за гроши.

Кухарка положила дюжину яиц в картонную коробку и спросила:

– А как насчет мальчика, который помогал ему все лето?

– Этот маленький ублюдок Жан-Поль? Он сбежал после того, как отца сразил инсульт. Скатертью дорога.

Иногда, думая о том, как в итоге сложилась ее судьба, Камилль невольно задавалась вопросом: сохранил ли Жан-Поль воспоминания об их первой встрече? Не столкнись они в тот день в шато, счел бы он Камилль заманчивой добычей? Стала бы она частью его планов?

Времена расточительства не вечны.

Еще до рождения Камилль ее дедушка, граф де Бомарше, пережил унижение, продав фамильный дом в Париже. Это случилось почти сразу после того, как он унаследовал титул. Охотничьи угодья и окрестные леса уже пустили с молотка ради уплаты бесконечных долгов семьи. Дедушка и бабушка Камилль переехали в Нуаель-сюр-Мер только потому, что шато было последним оставшимся у них имуществом. Расположенный посреди фермерских земель особняк оказался невообразимо далек от городской изысканности Парижа.

– Я всегда любил это шато, потому что именно тут мне довелось встретить твою маму, – рассказал отец Камилль. – Когда твой дядя Николя вернулся с Мадагаскара, дед Бомарше устроил грандиозный праздник в честь этого события. Николя пригласил всех вернувшихся на родину сослуживцев. Как я узнал потом, твой дедушка хотел, чтобы его дочь присмотрелась к другу Николя, племяннику генерала Бриера де л’Иля.

Но именно ласковая улыбка и скромные манеры молодого капитана Огюста Барбье покорили ее сердце. После свадьбы он снова и снова отправлялся на фронт, участвовал в завоеваниях новых колоний для Франции. Вернувшись из последнего похода и сложив с себя полномочия, Огюст узнал, что его жена скончалась.

Спустя полгода после возвращения Огюста не стало и старого графа Бомарше. Титул не перешел к Николя, потому что тот умер во время службы в Западной Африке. Но не в доблестном бою, а от холеры.

– Из Огюста офицер был так себе, не то, что наш Николя, – говорила бабушка. Как правило, ей было все равно, кто это слышит. Она не скупилась на выражения, даже если сам отец Камилль находился в той же комнате. – Но, кроме Камилль, у меня никого не осталось, поэтому я, наверное, должна принять и ее отца.

Бабушка была настолько властной, что Огюст терялся на ее фоне. Его присутствие в их жизни было едва ощутимым. После того как восторг от возвращения отца прошел, Камилль могла и вовсе о нем позабыть. Однако Огюст, казалось, раздражал бабушку одним лишь своим присутствием. Она сожалела, что погиб ее сын, а не ущербный зять. Сожалела, что они катятся к нищете.

– Мы вынуждены отпустить вас, – сказала бабушка кухарке мадам Трамбле. – Я знаю, что вы хотели уехать в Тулузу к сыну. Теперь у вас нет причин откладывать переезд.

– Я бы так хотела остаться, мадам. Даже за маленькое жалованье, – плакала женщина. – Я работаю у вас с тех пор, как вы были невестой. Но я нужна внукам, ведь их мать так больна.

– Моя дорогая Трамбле. Вы были мне не только кухаркой, но и другом. Но я больше не в состоянии платить даже урезанное жалованье. Экономке тоже.

В итоге бабушка наняла женщину из Нуаеля в качестве универсальной домработницы на неполный рабочий день. Один день она убирала, один день пекла и варила рагу, один день стирала. И даже научила Камилль пришивать пуговицы и удлинять подол юбки.

Бабушка закрыла одно крыло шато. Затем отгородила еще несколько комнат. В конце концов в их распоряжении остались только собственные спальни и гостиная, где они обедали за круглым деревянным столом рядом с фортепиано. Бабушка продала последние из своих величайших сокровищ: гобелены XVI века с изображением дамы с единорогом, которые украшали вестибюль. Золотые и серебряные канделябры уже давно были проданы, а теперь она избавилась от столового серебра и фарфора.

– Кому нужны тридцать шесть столовых приборов Christofle[11] и Sèvres[12]? – фыркнула бабушка. – Мы едва себя можем прокормить, не говоря о том, чтобы устраивать банкеты.

В 1909 году камилль исполнилось пятнадцать. По этому случаю бабушка заказала торт с изысканной глазурью в местной пекарне. На полях позади шато Огюст подстрелил фазана, а экономка приготовила из него рагу. Бабушка открыла бутылку портвейна, чтобы подать к столу. Она хотела устроить в особняке последний праздник.

– Ты теперь молодая леди, Камилль, – сказала бабушка. – Жаль, у нас в погребе не осталось шампанского. Но этот портвейн даже лучше.

У бабушки в тот вечер было на удивление хорошее настроение. Она много разговаривала, искрилась таким отчаянным весельем, и Камилль сделала вид, будто наслаждается этим маленьким праздником, несмотря на то, что совсем скоро им предстояло покинуть шато.

Спустя неделю дом и вся немногочисленная мебель были проданы на аукционе. А через месяц они переехали в коттедж управляющего имением, расположенный в получасе ходьбы от шато. К нему примыкали сад и небольшой участок сельскохозяйственной земли. Это все, что осталось от владений Бомарше. Уже несколько десятилетий никакого управляющего имением не было и дом пустовал, клумбы покрылись сорняками, а по периметру сада рос колючий кустарник.

Они привезли с собой мебель, что пылилась в кладовых шато, а также кухонную утварь, тарелки и столовые приборы. Глядя на двухэтажный коттедж, Камилль думала, как же им уместить здесь все вещи. Пока Огюст руководил разгрузкой повозок, она вошла вслед за бабушкой в их новый дом.

Повсюду царил мрак. Комнаты казались такими маленькими. Весь первый этаж был меньше, чем гостиная в их шато. Камилль вздрогнула, когда поняла, что под подошвами ее туфель хрустел засохший помет грызунов. С потолочных балок свисала паутина.

– Надо было навести тут порядок до переезда, – вздохнула бабушка. – Интересно, есть ли у нас с собой метла?

«Неужели мы теперь никто?» – подумала Камилль.

Жилось в коттедже, к удивлению Камилль, гораздо спокойнее, чем в шато. Бабушка стала менее требовательной и суровой. Она даже пришла к взаимопониманию с Огюстом, спрашивала его совета по поводу ремонта в коттедже и того, как лучше привести сад в порядок. В жаркие дни они втроем сидели в тени под яблоней и пили чай с лимоном и мятой.

Благодаря помощи соседей, мальчишек Фурнье, отец избавился от сорняков и кустов ежевики, расчистил старые клумбы и огород и приступил к посадкам. Камилль помогла ему проложить извилистую дорожку от огорода к клумбам. Огюст показал ей, как после обрезки восстанавливаются лавровое дерево и кусты розмарина, научил правильно расстилать солому вокруг овощных грядок для защиты от сорняков.

– Я не всегда был солдатом, – признал Огюст. – Мой отец любил работать в саду, а я помогал ему.

– Бабушка тоже любила наш сад в шато, – сказала Камилль. – Может быть, этот сад сделает ее снова счастливой. Здесь она стала счастливее.

– Она облегчила свое бремя. – Огюст сделал паузу, прежде чем продолжить. – Деньги, полученные с продажи шато, пошли на уплату банковского долга. И у нее остались средства, чтобы жить немного комфортнее, чем раньше. Хотя твоя бабушка никогда не сможет забыть, что она графиня. Из-за этого порой она бывает безутешна.

Факт их родословной был подобно ножу у горла. Для графини первостепенной задачей было найти Камилль достойного мужа. Она заставила внучку вдоль и поперек изучить книгу виконта Альберта Реверана «Титулы и подтверждение титулов», чтобы зазубрить имена всех знатных французских семей и отличать старую аристократию от новоиспеченных выскочек.

В пятнадцать лет Камилль уже была достаточно умна, чтобы понимать, что бабушка выдает желаемое за действительное. К сожалению, она не могла принести в брак фактический титул, который требовали нувориши[13] в обмен на свое богатство. Другим капиталом в виде особой красоты Камилль тоже не обладала. Она не унаследовала ни жизнерадостной улыбки матери, ни властной элегантности бабушки. Камилль была бледной и худощавой девушкой с длинным веснушчатым носом. Ее волосы неопределенного каштанового цвета летом выгорали и совсем не держали локоны.

После школы и по выходным бабушка обучала Камилль этикету. Она полагала, что однажды придет время, когда ее внучке понадобится знать, как правильно вести себя за ужином со знатными особами. Кроме того, бабушка заложила пару тяжелых золотых браслетов, дабы оплатить уроки музыки и танцев в Абвиле, ближайшем крупном городе. Она возила туда Камилль каждые выходные на поезде, а дома по вечерам стояла над пианино, пока внучка послушно исполняла гаммы и простые аранжировки. Откинув ковер в гостиной, бабушка помогала Камилль разучивать десятки изящных па, ругаясь на ее медлительность и крестьянскую неуклюжесть.

– Будь твоя мама жива, бабушка не была бы так строга, – сказал как-то отец, когда застал подавленную Камилль в ее комнате. В тот день бабушка рассердилась особенно сильно. – Она возлагает на тебя все свои надежды, надежды времен ее юности.

Но, возможно, он поговорил с бабушкой, потому что на следующий день она позвала Камилль в гостиную.

– Камилль, ты совершенно не проявляешь способностей ни к музыке, ни к танцам, – сказала она. – Возможно, я слишком поздно начала заниматься твоим обучением.

– Мне нравится слушать музыку и смотреть, как другие танцуют, – со всей искренностью призналась Камилль. – А месье Бертран говорит, что мои рисунки весьма многообещающие.

– Что ж, мир изменился, – произнесла бабушка с видом полной капитуляции, – так что, возможно, все это уже не имеет значения. Да и друзей у нас не так много, как раньше.

Камилль знала, что записная книжка бабушки стремительно сокращается, все имена на плотно исписанных страницах вычеркиваются, а письма на бланках с выгравированным фамильным гербом возвращаются нераспечатанными. Похоже, дедушка из-за многочисленных долгов окончательно разрушил свою репутацию.

– Скорее всего, тебе никогда не придется заправлять слугами или вести домашнее хозяйство, – продолжила бабушка. – Мне давно следовало смириться с этим. Ты должна научиться другим, более практичным вещам.

Уроки этикета, танцев и музыки прекратились. Занятия по рисованию с месье Бертраном нравились Камилль больше всего, ей было жаль, что и от них пришлось отказаться. Однако, по крайней мере, у нее остался запас художественных принадлежностей, поэтому Камилль вполне могла заниматься самостоятельно.

Бабушка послала за мадам Трамбле, которая приехала на поезде из Тулузы. Она учила Камилль готовить и заниматься бытом. Простые традиционные блюда, ничего вычурного. Рассказала, как определить, свежие ли ингредиенты, какие куски мяса использовать для тушения, а какие – для жарки. С прагматизмом женщины, пережившей тяжелые времена, мадам Трамбле показала Камилль окрестности.

– А вот щавель. Не стоит платить за то, что любезно предоставляет мать природа, – наставляла мадам Трамбле. – Он делает вкус супа более пикантным.

Камилль научилась разбираться в грибах, собирать листья одуванчика и щавеля для салата, а также шиповник для чая. Она узнала, как правильно мариновать семена настурции, чтобы использовать их вместо каперсов, и как развешивать пучки трав в погребе для подсушки.

По вечерам бабушка и мадам Трамбле сидели у окна в гостиной, шили и предавались воспоминаниям. Камилль часто слышала, как они разговаривали и смеялись до поздней ночи. Две пожилые женщины уже не относились друг к другу как к хозяйке и служанке, их отношения из формальных превратились в дружеские. Мадам Трамбле уехала, когда сын написал очередное письмо с просьбой вернуться.

Камилль казалось, что бабушка сдалась и окончательно смирилась с тем, что ее семья не сможет выбраться из благородной бедности, – по крайней мере, при ее жизни. После отъезда мадам Трамбле старушка стала угасать, мыслями все чаще возвращаясь во времена молодости. Когда Камилль везла ее в город на маленькой двуколке с запряженным в нее пони, бабушка больше не разражалась горькими тирадами, стоило им проехать мимо шато. Она не сетовала на долги мужа, на бессердечных банковских работников и на то, как не уважает благородное происхождение шато его новый хозяин. Она даже не глядела на свой старый особняк.

Однажды бабушка попросила Камилль свернуть в ворота шато, так как им пора домой. Когда внучка напомнила ей, что особняк им больше не принадлежит, старушка нахмурила брови, пытаясь вспомнить. Ее лицо исказилось от горя, но лишь на мгновение, а затем она выпрямилась с привычным достоинством и больше не выражала никаких эмоций.

После нескольких подобных инцидентов Камилль выбрала иную тактику.

– Мы поедем в шато чуть позже, бабушка, – говорила она. – Сейчас нам нужно съездить в город за покупками.

Или сходить на почту, чтобы отправить важные письма. Или встретить кого-нибудь на вокзале. Неважно, какую отговорку Камилль придумывала, бабушка забывала ее через пару минут.

– Честность не есть добродетель, – согласился отец. – Каждый раз, когда ты напоминаешь бабушке о том, что особняк продан, а ее муж и дети почили, это заново ранит ее.

Шли годы, и бабушка все глубже погружалась в прошлое. Огюст перестал быть лишь фоном в жизни Камилль и взял на себя обязанности по ведению домашнего хозяйства. Он договорился со стариком Фурнье о посадке урожая на небольшом участке рядом с коттеджем в обмен на небольшую часть выручки с продажи. Старый пони умер, и Огюст купил подержанный велосипед, который не нуждался в сене и овсе.

– Не люблю, когда земля пустует, – признался он старику Фурнье. – Посадите тыкву, капусту, маргаритки. Все что хотите.

Спустя несколько лет после переезда в коттедж Огюст перебирал кипу документов, хранившихся в ореховом секретаре бабушки. Там он нашел бумаги, в которых, как ему показалось, говорилось о том, что старушка получила наследство от собственной семьи. Она никогда об этом не упоминала – еще один признак ее стремительно угасающего рассудка.

– Она не говорила о своей семье из-за дедушки, – пояснила Камилль. – Он занял деньги у ее братьев и не вернул. Бабушке было стыдно.

– Но, похоже, ей досталось от матери небольшое наследство, – сказал Огюст. – На следующей неделе я поговорю об этом с нашим адвокатом. Поедешь со мной? Ты никогда не была в Париже, Камилль. Мы попросим мадам Фурнье присмотреть за бабушкой несколько дней.

Первое утро в Париже Камилль с отцом провела, гуляя по берегу Сены и под каштанами на Елисейских Полях, о которых так часто вспоминала бабушка. Они посетили богослужение в Нотр-Даме, а потом Огюст повел дочь полюбоваться витражами Сент-Шапель. Вечером они поужинали в кафе «Англе», которое, по словам отца, когда-то было любимым заведением ее матери.

– Разве мы можем позволить себе это, папа? – прошептала Камилль, глядя на люстры, накрахмаленные белые салфетки и хрустальный фужер, который официант поставил перед ней. «Кир рояль» – так назывался напиток, который заказал отец.

– Не волнуйся, завтра все вернется на круги своя, – ответил Огюст. – Просто я хочу, чтобы моя дочь провела с размахом свой первый вечер в Париже.

– А что мы будем делать завтра? – спросила Камилль.

– Приехав впервые в Париж, ты не должна тратить время в офисе адвоката. Я отвезу тебя в Лувр по дороге на встречу. Он такой огромный, что можно неделю бродить и не увидеть одно и то же дважды.

Камилль никогда раньше не была в музее, за исключением музея в Абвиле, где небольшая коллекция состояла из экспонатов, найденных на раскопках в этом регионе. В Лувре же было представлено искусство со всего мира. Она осматривала залы, уставленные мраморными статуями, оригиналами римских скульптур, которые, как она теперь поняла, некогда украшали сады их замка. Стены были увешаны картинами художников, которые Камилль видела только в книгах об эпохе Возрождения.

А затем, ох, настоящее откровение. Еще картины, но не чопорные портреты генералов на лошадях или женщин в париках и роскошных платьях. Не святые и мученики с тяжелыми веками и пустыми лицами, не благовестники и херувимы. Здесь были пейзажи, написанные грубыми мазками. Золотые поля, проплывающие под ослепительно-голубым небом. Безудержно веселящиеся люди: простые рабочие, мужчины и женщины, танцующие под открытым небом. Тихий канал, мощенный водяной рябью, бросающий блики на стоящие рядом дома. Глядя на эти картины, Камилль ощущала прикосновения солнечных лучей на лице, пританцовывала под веселую деревенскую мелодию, ежилась от прохладного ветра, несущего запах сырости от лодок и причалов. Имена этих художников Камилль раньше не знала. Моне. Ренуар. Сезанн.

Эти картины взволновали Камилль. Вызвали желание помчаться домой и поставить мольберт, чтобы нанести на него цветные мазки, изобразить солнечные блики, колышущуюся пшеницу, буйство ветра, подгоняющего облака.

Затем следующий зал – и еще одно откровение. Фарфор, расписанный одновременно яркими и умиротворяющими цветами. Эти утонченные, искусно выполненные изделия, столь отличные от свободных и радостных картин, которыми Камилль любовалась десять минут назад, восхищали ее не меньше.

Табачные пузырьки из прозрачного стекла размером с большой палец, изнутри расписанные детальными миниатюрами. Ширмы с изображениями богов и богинь в парящих одеяниях. Фарфоровые изделия ярких, но в то же время приглушенных тонов, украшенные цветами, мифическими животными и витиеватыми облаками. Некоторая керамика была строгой, покрытой однотонной глазурью, но от этого не менее изысканной: однородный цвет подчеркивал изящество форм.

Камилль стала узнавать разные вариации одной и той же сцены. Восемь фигур окружили урну. Это боги и богини? Фарфоровая статуэтка женщины в развевающихся одеждах поднималась на облаках к луне. Вырезанные из слоновой кости мужчина и женщина, идущие по мосту из птиц и облаков. Камилль понимала суть европейского искусства, знала о значении лилий и голубей, снопа пшеницы и синего цвета. Однако здесь скрытый смысл образов не давал покоя. Их значения были загадкой, которую она не могла разгадать. Если бы Камилль могла подобрать ключ к этой чудесной таинственной истории.

– Вижу, вы знаток китайского искусства, – раздался голос рядом с Камилль. Обернувшись, она увидела улыбающееся лицо женщины средних лет в голубовато-сером наряде. Из-под ее шляпы выглядывали каштановые кудри.

– Вовсе нет, – ответила Камилль. – Я впервые вижу нечто подобное. У моей бабушки было несколько китайских предметов искусства, но теперь понимаю, что они даже близко не были так хороши, хотя и были яркими и большим.

– Возможно, это была европейская имитация китайского фарфора, – пояснила женщина.

– Похоже, вы очень хорошо разбираетесь в этом, мадам.

– Я работаю в магазине, где продается китайский антиквариат, – женщина порылась в сумочке и протянула Камилль визитку. – Раньше мне просто нравилось любоваться китайским искусством. Теперь же я знаю историю, значение и особенности изготовления каждого изделия. Это делает их еще более прекрасными.

У входа в выставочный зал послышалось шарканье. Камилль обернулась. Там стояли девушка и юноша. Оба китайцы. Их черты лица были так похожи, что не составило труда догадаться – они родственники. Молодые люди мельком взглянули на Камилль, а затем обратили все свое внимание на женщину.

– Вот ты где, Дениз, – сказала молодая китаянка. – Нам уже пора.

Женщина кивнула Камилль на прощение. Эти трое покинули выставочный зал. Звук их шагов постепенно стих. Камилль невольно задумалась о том, что же связывало эту троицу. Женщина сказала, что работает в китайском антикварном магазине. Камилль взглянула на визитку в своей руке.