Опилки

Взять хотя бы парилку. Павлик чувствовал максимальный дискомфорт. Томный пар оглушал на пáру с веником, копоть стен перелетала дурным восприятием в разум и не смывалась никакой подстёгиваемой водой до и после. За Пашку-банщика можно порадоваться:

Терпи, Пашка. Попарься. Хоть вашэ́й погоняешь.

свеча // ночь радуется.mp3

Ночь гнала застывшие звуки. Недовихрь не зря старался. Так вышло, что дети остались дома одни, а недородители ушли в угар. Электричество обрезано и привычно не обитает в оледеневших проводах. Гудит шмелём только ветер, темнота хочет казаться доброй, потому и протягивает ребятишкам полураздербаненное одеяло, чтобы любоваться их страхами и полумытарствами. Подло, а надо: она всё же Тьма, а не абы кто.

Старательно шуршат клопы в брёвнах стен, чадит и не смрадит последняя свечка, отгоняющая лицемерную чернь.

– как много воска. хватит, пока они придут. они ведь придут, да?

– пора уже прекратить мармытаць, мальчик

Добрым послом хотя бы какой воли моргает этот источник тепла и света, формируя остров, за пределами которого обозлились печные облицованные чудовища. Виолка давно притаилась и спит рядом, бедная, а Пашка периодически наивысочайшим баскетболистом выскакивает из сна и трагически наблюдает с демонами своего страха за несчастным куском воска на ободранной табуретке. Скоро кусманчика не останется, звуки ночи выиграют свои кольцевые очки и заглушат потрескивания. Сколько это продолжится? Лучше бы уж лежать, уткнувшись в бок матери, и слышать, как она злобно приказывает улечься и не ёрзать, когда он снова и снова тянется к теплоте, стараясь не вдыхать перегар.

Мальчик спит и просыпается, у него угар совершенно иного рода: угар ступорной боязни.

блик

блик

блик

Вьюга уже вступила в свои права, безобойная комната никого не содержит, кроме множества чудищ, из которых сорок процентов – ангелы, тридцать – непереваренные внутренние разговоры о жизни, а оставшиеся – рык злосчастной белой царевны, задувшей единственную свечу.

может, это радио?

это оно, да?

нет: провода ведь обрезали. хоть бы примус какой был… ладно, лягу на ухо так, чтобы слышать, будто по снегу куда-то идёт дед.

всё какое-то альтернативное.raw

Сновидения – это единственное, что его хоть иногда волновало. Пугали и путали они, заставляли организм Паши судорожно работать и уметь вовремя очнуться в холодном поту. То сестра умирает, то она в язвах, то в плотину с велосипедом несётся, то в киселе он тонет, то умер, а от него нос один остался и путешествует по совхозу. Да ведь и о Гоголе-то некнигочей Павлик тогда не догадывался!

Что я чувствую, когда умираю? Страх, наверно. И разочарование. Потому что больше ничего не смогу сделать. Потому что смерть – это абсолютная темнота, иногда со стенами.

Мутно-беловатые иллюстрации расплывались в царстве мозгового обмана под названием Сон, а потом коростно отшелушивались и пропадали почём зря. Ни к чему, кажется, сны о том, как Летку убил отчим, но по гороскопу вроде они должны сбыться. Просто всё бред – да и только. Один дядя по имени Зигмунд точно объяснил бы проявления и эдипового комплекса в других сновидениях Павлика.

Бредом был, видимо, и новоявленный друг в этой деревне. Ничуть не лучше Валерки, этот Вадим, например, вовсю уже пытался причастить Павла к очищавшим от хорошего воздуха лёгкие сигаретам, сам любил таковым побаловаться и, заломив мальчонку на сеновале, ещё больше внушил это пепельно-дыханьевое отвращение ко всему никотиновому.

Что ж было бы с тобой, мальчик, в той самой альтернативной плоскости жизни? Ну женился б на Вадимовой сестре, наплодил бы кучу маленьких быдлёнышей и крутил бы без конца крупнорогатые хвосты. Что, разве не так? А так та девушка сгорела в диковинном пожаре, ты чего-то достиг, даже счастлив: тебя не коснулись другие линии событий.

вы-

дох-

ни.

Но не издохни. Впереди-то ещё не всё так излакированно. Мать-то ещё жива, красавица этакая полупьяная. Вишня.

Природа-мать так отчаянно наградила Пашку болезненной чувствительностью, что за это можно стать вполне ей благодарным. Новая деревня таила зубчастости леса, небольшое озерцо, поля, стрекотания и почти американо-беззаборные открытости всего мира. Голова мальчика, наспех обстриженная маменькиным собутыльником (тут клок, там проплешина), успевала всюду мелькать. Только не было в этой местности той сосны, от которой мальчик-бесприглядник отломал веточку и положил её на могилу папки, почтив память и не углубляясь в ритуалы.

А вообще – зачем же запираться от этого?! Нужно искать и находить. Что даст тут ему маленький участок огородца, пустой сарай и почти земляной пол дома с тем же огарком свечи?

А там, где-то далеко, для Пашки всё расползлось в истоме приятного в своей тусклости вечера. Может, где-то и есть всемогущий человек на велосипеде, едущий до горизонта в желании приручить его, но тут замерли все помыслы. Статичность приобрела чуть ли не божественный смысл, который нужно перезаполнять до полного обретения сверхрадости.

Тревожит не эта рваность перистости в облаках, а мимолётность, которую всё время не удержать, хоть она и постоянна. Жаль, что не будет постоянным сам человек, извлёкший выгоду из всех распродуманных грёз. Где-то здесь дом, но в такой упорядоченной хаотичности сама природа есть жилище без обоев и разукрашенных телевидением стен. Где-то стоит кровать, но сама несмятость трав и есть обитель сна, если постараться не страшиться единства. Там-то есть связь с другими, но зачем она тебе, если обожаешь одиночество и одновременно боишься с ним быть?

Сделай что угодно, а в конце тебя ждёт не разочарование, а грустнейшие призраки всех твоих жизней. Имя им – Нетакпрожитизм, Душевноинвалидоз и Маловременидляхорошея. Пройтись не составит труда, но куда, моя милая личная вечность?

изоляция // я не знаю, почему мы были здесь.mpeg

Если бы та больница была снабжена достаточным количеством камер наблюдения, Пашка опять получил бы в подарок информационный носитель с записанной видеожизнью в изоляторе. Найденные вши в добровольной заросшести волос, заразившиеся какой-то венерической чушью немного-родители – всё это сыграло роль в отщеплении детей от грандиозных пьяниц. Наверно, какой-то мазохистический синдром взыграл в Павлике, раз он орал дико даже закрытым ртом и дрыгал ногами, когда понимал, что с матерью его разлучают. Как в случае вцепления в железный столб школы, так и при попадании в инфекционное отделение брат и сестра стали скучать по родителям в разных степенях. Наверно, привыкание к побоям и ругани вызывает острую необходимость при их длительном отсутствии. Но врачи постарались. Медсёстры тоже не остались в стороне, хоть и ходили только за защитным стеклом, боясь заразиться призрачной детской болезнью.

Удержала свою голову от страха только тётя Аня, навестив вместе с Вениамином этих полуодичавших деток на свой прямой риск. А в памяти-то у Пашки даже не лицо её осталось, а только безвкусно окрашенный косяк двери, до которого можно было дойти, но не выйти далее.

Там такая зелёная и красивая свобода…

Смутная радость какая-то, чужая, инородная, но радость. Папина сестра знакома, речи её не тошнотворны или льстивы, да и не хватало общения мальчику, если не считать непременно находившейся рядом сестры. Одежда их почти по-змеиному сброшена сразу в урну и заменена тётей на новую.

Да, тёть, ты, наверно, такой один человек на всю республику. Ещё и к матери пошла, которая лежала в больнице после сильного, казалось, избиения собутыльником. Праведному гневу и непониманию знакомой уборщицы не было предела:

Дурная, что ли? Иди домой, я тут пол домывала недавно и видела, как она уже очухалась и на пьянку с хахалем ушла. Ещё и еду ей принесла… Ты не добрая, а добренькая.

Наивное стремление к обучению неслось в голове отстававшего по учебной программе. Пора бы хоть не разучиваться буквы писать. Таковыми алфавитными образцами служили обратные стороны тетрадок, робинзоно-крузно ребёнок старался не лишиться хотя бы остатков благородного учения грамоте, что-то ещё роднило его хоть с какой-то наукой, даже посещение классного руководителя и одноклассников за окном так не спасало, как нужная ручка и не менее необходимая ядовито-зелёная бумага.

разрывы.pptx

Наверно, была предпринята Виолеттой-старшей последняя попытка эксгумации материнства. Голодной волчицей забрала она детей и с отчимом уже шла по зелёной тропе своей немолодости. Пашка так же смутно очерчивал многие пути и подозревал, что бывавшее родным уже не ороднится вновь, скоро наступит коллапс локального масштаба, а вши почему-то опять стали кусать. Слайдами проскальзывали приятные заросли, послеутренний холодок и борозды надежды волновали и радовали, а речи похитителей-дезертиров были незамысловатыми.

всё наладится, детки, всё улучшится, новая жизнь, ещё один шанс, мы вас бить не будем

Трёп. Пустой. Для Пашки таких чудес было бы слишком много. Встретили его обои местного пошиба, какие-то излеченные комнаты, но родителей излечить было нельзя. Наступала пора лишения родительских прав.

Что уж тут началось… Дядя Толя и тётя Нонна сразу отказались принимать Павлика или Виолетку под свою крышу, да и до чёрта сдержанный дядьваня с постоянным запахом овчины долго-то тоже не выдержал. Однако по порядку.

Страшнее всего воображался интернат. С такой же силой категоричности, по-дядьтоликовски, Паша стал отказываться от этого средоточия изначально погубленных и пагубных жизней. Что ж, повезло ему в этом плане больше. Летка-то бедная осталась там ещё до поры, а братец её обосновался где-то недалеко. Да и что такого в этом далеко? Временное пристанище. Суррогат. Абсолютно ничего родного или близкого. Дядьваневская тётя Аня только и запомнилась пареньку тем, что, поди, пиструн-то вытирать надо туалетной бумагой после ходьбы по-маленькому. Сказано культурно, аккуратно и без приукрашений. Мальчик только ждал хоть чего-то, что было бы лучше приюта и этого дома, где всё не так и всё не то день за днём. Запах этой квартиры будто въелся в кожу, как солитёр, и ещё не собирался его покидать.

удар.bat

Хорошо ли, когда насилие идёт на пользу? Необычным для Пашки было применение такого приёма, но ничего не попишешь. В интернате нет-нет да нашёлся тот, кто обижал его сестру. Пришла пора расплатиться.

Иди разберись с ним.

Павел надвигается, как самый грозный увалень. Настырный игрок во что-то там ещё и не подозревает ничего. После нескольких незначительных слов птица-рука защищателя вылетает и хлопает по лицу заводилы. Гулко. Пакостно. Нагло. Конечно же, выступают слёзы, да кто постоит за обижателя Летки: он же бездомовец. Минутный порыв утихомирен, Павлик рад вклиниться в монолог безнаказанности, а сестрёнка хоть на крупицу стала счастливее и увидела в нём защитника, к которому ещё издавна грубо рвалась с забора детского садика.

Ох, дёшево же ты за это заплатишь, Пашан.

грубый.ogg

Грубость порой не искоренить. Детский сад прошёл, школа наполовину закончилась, а Пашка часто оставался лишь бессознательным мальчиком-грубияном, в котором уживались тихоня и глупоня.

Грубо оборвалась у Павлика, например, полуспокойная жизнь в доме номер шесть у дяди Вани, стояло на пути пристанище с ещё одним внутренним порядковым, где никакая приставка полу- и не должна была фигурировать. Отчаянно-добренькая тётя Аня, дядьмишевая, попыталась прекратить пареньковое бешеное детское движение по автостраде боли и разочарования, поэтому и приняла в своё мирное жильё. Это уже было не огорчение, которое пахло мороженым из детства, уроненным в каждодневный песок. То был тот самый запах, при котором деньрожденьевские воспоминания всплыли пузырьками газировки, когда Паша понял, что здесь ему предстоит жить. Выдернули, выпутали сорняк и пересадили в почву благоприятнее, что ли.

Изначально диктофонные записи из этого дома стоило бы сжечь – настолько плохо Павлик себя вёл. Портфель и грубые слова летели после повседневно-ласкового вопроса, слёзы тёти падали возле вместилища учебников. Вакханалия не продолжалась бы, Пашку выдворили бы, если бы тётьаня была менее матьтерезной. Всё прощалось неблагополучному, перемалывалось, искорёживалось и выравнивалось постепенно.

Но он же умный и хороший! Я знаю!

немного виноградное.bmp

Со временем, когда тётя забрала к себе Пашку, за Леткой приехал дядя Паша, постоянно взбудораженный и спешивший мужчина из той категории родственников, с которыми не о чем поговорить. Особой грусти не было: сестричке будет гораздо лучше подальше отсюда, за границей ближнего государства, в которое не залезут тентакли вечно пьяной биологической матери. Довольная улыбка отпечаталась на Летко-Пашевой фотографии и влезла в архивы памяти бессовестно и неумолимо. Виноградные лозы надежды оплетали эти две родные души, которым угасаемо предначертано было отдалиться вполне закономерно. Страх и ещё раз страх встретить мать опьянял, конечно, двоих, а вероятность встречи с Виолеттой-старшей была высока отныне только для Павлика, но ужас посильнее испытывала всё же сестрёнка. Это и сыграло свою ролечку.

уехала

уехала

уехала-а-а-а-а-а…

Может, я её бывший брат?

олимпиады его радостей.jar

Уехала его Летка-Ветка. Наверно, навсегда, даже если потом приедет совершенно неожиданно через лет этак десять-двадцать и будет той же, прежней, даже позволив себя обнять. Жизнь, кажется, стала течь размеренно, как разлитая сгущёночка: вроде бы и обидно, что разлилась, но так равномерно всё опоясывается ей на полу, что даже радостно от такого развития событий. Пашка утихомирился, перестал часто моргать, как когда-то на ферме, ни разу не заскучал по прошлости тех лет. Иногда только книги запахом могли возвратить туда. Тот временной период обволокся предгрозовой тёмно-фиолетовой тучей, новое жить успешно оберегало парнишку от нападок чего-то старого. Оставалось наблюдать за муравьями, забывая об остальном.

Какая-то тренировка олимпийского духа застала его врасплох: новоявленный спортсмен не плошал, самоистязательно бегал на скорость, прыгал в высоту, выдумал свою игру и старательно записывал все результаты, чтоб потом перед самим собой хвастаться. Распаханное поле предоставляло ему возможность состязания наедине. Вполне могло бы случиться так, что всё проблемное завершилось, великого ума не стоит завершить главы всех своих жизней и самокультивироваться. Настал рост многократного чемпиона отрочества.

Вернулись из дальнейших краёв корешки книг-птиц и заполонили его бумажной пылью. Даже изнывая от летней жары в парнике, парень до головной боли любил перечитывать почти всю библиотеку, а библиотекарша в конечном счёте уже не знала, что же предложить такому наглому и беспощадному юному читателю. Наконец спокойствие и тишина, а в ответ им – шорох перелистнувшейся страницы.

Старая жизнь не воображалась, новая давала свои ростки: Пашка начинал становиться верующим. Тут уж неизмеримо-вездесущая бабушка Маша помогла, имея обширный молитвенник и молчаливую ежевечернюю пропаганду всесильности. Сперва неосознанно, почитывая, а после заучив наизусть, парень совершал свой некровавый обряд начинания и завершения дня с помощью таинственных слов, сопровождаемых шёпотом. Что ж, это уже не игра, не развлечение, каковым был фильм в кинотеатре местного пошиба о великом мученике, от которого мальчик заплакал и не понимал, почему ему-то ещё и гвозди в руки забили.

Разве так можно?

крепкая, не сломается.flac

Среднечастотные звуки молотка и игра Построй забор помогли Павлику найти друга. Теперь сам он, словно блоха, скакал к дому Лёшки и зарабатывал бонусики доверия помощью в постройке ограждения. Была ли тут жалость со стороны одноклассника, новоявленному заборостроителю было невдомёк. Асфальтная пыль закруживала его радостью, кругом благоприятно чадили летние цветы, а трава подсказывала крутить педали усиленнее, чтоб отвезти детские журналы Лёшке. Что, только ограждение их и свело?

тук

тук

ТУК

будь тут, тут, тут

И Пашка был, с той самой предельно ненапыщенной наивностью желавшего дружить. Зато и получал всё взамен. Ставший другом Лёшка, оставаясь всегда собой, мог подарить сотни игр, не замутнённых ныне у других интернетом или испорченностью поколения. Так всегда надеялся Павлик.

Дружище, когда-нибудь я сам напишу выдуманную тобой историю о лошади, любившей мороженое.

ругани.daa

Образы вырастают каждый раз, когда появляется или угасает надежда. Даже той же связи с биологической матерью, о которой Пашка часто мысленно повторял, что она дура, дура, дура, чтоб вообще отвлечься от мыслей, не нужно было и в помине. Дурацкая анафема – и всё же. Бесстыдница положения, мать решила взрастить в себе слишком много чувства собственной важности, не приходя ради каких бы то ни было контактов с вроде бы родным сыном. Лишённая большего, чем просто родительских прав, она позволяла себе где-то обронить слова о том, что гордая, что сынку там и так хорошо. Надо только тётю оклеветать попробовать в записке-потуге – да и хватит пока что. Гордости только оставалось просить прощения.

Лучше быть невообразимо пьяной и при своих и чужих детях справлять нужду на улице. Правда?

Рвануться, сбежать, улететь, зарыться, ввалиться во все земли, чтоб не встречаться с ней. Священный страх одолевал, подросток был не в силах даже видеть средоточие вроде как дарительницы ему жизни. Он её не увидит ни в окне, ни в косяке уже родного дома, пусть его даже всепрощающая тётя Аня, ставшая настоящей мамой, по-доброму ругает, желая привить хоть остатки благоразумного тяготения к Виолетте-старшей.

Да вот детородный орган там плавал! Заранее навсегда ненавижу её.

Тётя же не ненавидела свою маму, они просто часто ругались. Бывают же порой такие родные и не уживающиеся в одних стенах близкие, когда друг от друга им не избавиться, да и выглядело бы это дико. Свары носили разные степени, вовсе изредка они прихватывали с собой и физические воздействия. Пашка понял, что не сможет до конца своей жизнёнки терпеть хоть какие-либо крики. Да, бури стихали, родственники опять становились обычными и уравновешенными. Живя долго, люди не могут без ругани, как тут ни верти.

Как ни выкручивайся, а печальный опыт своего первого дома с неотапливанием парнишка повторить не мог. Была холодрыга, тётя часто заболевала, временно потеряв своего мужа, дядю Мишу, из обзора в северном направлении. Тащатся дни, тащат Паша и бабушка домой обрезки и опилки, чтоб не околеть. В своё время дядь Анатоля благодушно разрешил им пользоваться древесными отрывками. Колются опилочки, попадают в глаза, вызывают слёзы в воскресно-пасмурный день с холодной сферой осенней хрипотцы; ползут тучи, не зная о проблеме тепла. Ещё одно появление этих оранжевых и опилочных друзей по жизни при странных стечениях пока что ничего не сулит.

Тижало на этом свете, Павлунька, тижало. А жить надо. Што ш делать.

Так бы и бывать в вечном одиночестве шраму от ожога варевом для свиней, однако что это за детство, которое не коллекционирует несколько отметин и ностальгических воспоминаний наподобие орущей откуда-то из магнитофона песни о голубой луне или алой звёздочке. Луна-то голубая, но небо розовое над головой у Павла, прекрасное в его понимании настолько, насколько это вообще могло быть.

Р-р-раз – и отметка на коленке, которая сначала казалась кроваво-круглой, а потом залинеилась.

Дв-в-ва – и дважды рубец на одном и том же локте при падении с велосипеда. Ох и взрослое же было у Пашки отрочество! Знал бы, что упадёт, – соломушки подстелил бы. Да какого чёрта? Как раз из-за соломы напали на руку Павлика эти круглые метки, завоевали прочно своё местечко без взятия дани.

Тр-р-ри – и следы на ладони из-за холодного железа, когда подросток со слезами на глазах пытался закопать только что издохшего белого котёнка.

идеальные.docx

Дань уваженьица стоит отдать маме. Официально задокументировано: она теперь носила название идеальной. Когда это тётя Аня получила такой статус? Действительно, всё просто: одним школьно-поднимавшимся снежным утром. Имевшая три средних образования, она получила четвёртое наиблагороднейшее от паренька: высшее мамовое.

А можно я буду называть тебя так?

как быстро она согласилась ей стать…

она уже давно ей была.

Непростое решение, ещё какое! Пашка и сам себя-то не узнавал в экстремальных ситуациях. Будто другой человечек, психующий из-за домашнего задания, например, вовсе за него говорит, а он выпал из реальности полудохлым наблюдателем с зашкаливавшим в разных пропорциях адреналинчиком.

Когда же Вениамин смог стать для Павлика идеалом человека? Может, в замутнённые детские времена, когда не было нормальной одежды, чтоб мальчик мог лечь в гостях на пару с кем-то и спать хотя бы в трусах. Зато было тепло и ничего педофильского. Венка вызывал уважение уже на уровне микса запахов табака и парфюма, поведения и слов. Сложно представить кого-то, взращённого всеми окружениями общества и смешавшего в себе те черты, которые сделали его неприступно-восхитившим. Этот родственник каждый раз был добрым, справедливым, хоть в детстве тоже буянил, возлетевши над каждым членом семьи, оставаясь для каждого Вениаминкой, по-доброму и по-уважительному Веником или Вéном. Личный образец для подражания, которому не хочется подражать, а только ему внимать и безмолвно дарить почтение. Большие голубые глаза, уверенные взгляды и осанка завершали этот идеально-титанический образ, не хватало лишь печати для полного документирования. Напугала печать кирпича, попавшего на голову брата на стройке в воскресенье. Ещё его избранница.

– Почему она, Вен?

– У всех вертикальная, а у неё – горизонтальная.

Воскресенье для Пашки:

А) самый ненавистный день недели;

Б) всегда либо солнечный и очень ветреный, либо пасмурнейший по своей синоптичности;

Стой, а куда это ты так спешишь? Разве где-то ещё тебя заполнит такая вездесущая теплота этих солнечных облаков? Да, природа играет тенями холмов и перелесков, но что с того? Душа твоя тоже играется такими же полупросветами в разные временные отрезки.

Молодость проходит, демоверсия жизни начинает осыпаться, как этот куст неизвестного происхождения в этой Вселенненькой. Кто тебя ещё так искренне пощекочет, если не эта трава с золотистыми оттенками? Она движется, всё стремится, но ты замер, как страждущий путник, перед которым не хочет замирать мир. С этим краем нужно слиться, раствориться в этой зелени, предавшись сну и фантазийному полёту.

Впереди – только нежность, синева и вечный полдень без солнечных оплеух. Мягкая земля с модной травяной причёской тебя примет, как абсолютно родного сына, задохнувшегося своею родиной. Есть только ты и вечность. Ты и свет. Ты и непредсказуемость. Жизнь есть ты. Но что же ты такое?

В) что ж, далее: одолевающая в этот день недели скука не сравнится с теми скуками, которые могут витать по дороге из школы или при просмотре мамино-бабушкиного сериала;

Г) в воскресенья чаще всего болели голова и душа.

переходновозрастность.txt

Пусть у Павла больше всего и болела душа, но мама Аня с той же проблемой сцепилась всерьёз и вроде бы даже надолго. Что-то неведомо-ленивое приковывало её к дивану и медленно поедало наряду с телевидением. Голос замедленный, как у некоторых дикторов, движения вялые и безыскусные, как у плохих актёров из слезливых сериальчиков, а организм слабый и мало выраженный, утомлённый, как старый кинескоп. Но мама даже в этом томном лежании боролась как только могла. В паданиях на колени до крови и костей она тоже силилась побороть нечто. В ночном хождении тоже пыталась не уставать, однажды поскользнувшись и ударившись головой.

То ли череп мой треснул, Пашечка, то ли заколка. Так думала тогда.

Бедная мамуля. Бедная заколочка.

Похожим образом борется весна с неожиданно разыгравшимся снежком или пожившая собака, бегущая со щенками и чуть ли не волоча тёмные сосцы по земле.