Смерть в июле и всегда в Донецке

Для этой цели, в вечера, когда подают воду, я делаю запас, набираю ванну воды. А если быть точнее, то джакузи – мне досталась квартира с этим бесполезным и ненужным в текущей обстановке излишеством.

Все в Донецке приноровились обходиться без воды. Даже в роскошных донецких ресторанах у умывальников стоят для мытья рук вёдра с ковшиками. Есть приятные исключения – например, плавучий ресторан на Кальмиусе, они забирают воду прямо из реки. Ещё я слышал, на другом берегу есть спортивный комплекс с бассейном, тоже с автономным водоснабжением. Можно купить билет и поплавать, и помыться. Всё хочу сходить проверить.

А пока, чтобы освежиться с утра и помыться, я приноровился обходится одним чайником и одним ведром. Питьевую воду жителям дома, в котором живу, завозят централизованно, и когда у меня кончается бутыль, то я покупаю новую за 150 рублей у вахтёра.

Мне вообще с квартирой повезло. До этого мы с товарищем-журналистом снимали апартаменты на двоих посуточно. Стоило это в два раза дороже. Наш дом стоял возле Дома Советов, через дорогу – опасное соседство. Всё ждали, когда туда что-нибудь прилетит. Что-то типа «Точки-У». Но «Точки-У» у укров в одно время внезапно закончились. И прилетело, так, терпимо – пару снарядов 155-го калибра жмахнуло перед зданием.

Но к тому моменту мы уже разъехались. Мой товарищ, пригласив меня в гости, хвастался, показывая свою новую хату. Я, имея уже в кармане ключи от квартиры площадью 100 кв. м, только снисходительно ухмылялся:

– Да-да, Кирилл, квартира хорошая. Чисто, опрятно. Только тесновато, тесновато, – мне повезло, я снял квартиру в три раза больше и стоила она дешевле.

На следующий день я писал Кириллу смски:

«Братан, прикинь, уже час не могу выйти из квартиры. Заблудился)) В итоге решил никуда не ехать. Лежу в ГОРЯЧЕЙ ванне))»

«У тебя есть вода?» – с завистью вопрошал он.

Да, вода одно время, несмотря на все принятые городские графики, у меня в кранах текла постоянно и круглосуточно. Видимо, это издержки элитного жилья – мой дом строился для богатых и преуспевающих людей. Но война сломала все прежние социальные конструкции, не для богатых сложились условия в Донецке, и они все разбежались, разъехались, разлетелись, кто куда. Опустевшие квартиры пошли в аренду таким, как я – чего добру пропадать.

Один недостаток моих апартаментов – это одиннадцатый этаж. В тех неспокойных обстоятельствах, в которых я оказался, идеально было бы жить на этаже втором, чтобы чуть что спокойно выпрыгнуть из окна.

Но учитывая, что мой дом находится хоть и в центральном районе, зато в отдалении от административных зданий, которые могли бы стать военной целью, одиннадцатый этаж становится больше преимуществом, чем недостатком. По дому шальные снаряды не попадают, зато можно лицезреть последствия прилётов и делать репортажи, не выходя из квартиры. Так в один из летних дней раздался страшный грохот, и я увидел в окно, как в нескольких кварталах от меня растёт за домами большой гриб дыма – это злые укры ударили по Администрации ДНР американскими «хаймарсами».

Но потом мой дом уравняли со всеми в правах и водоснабжение сделалось по графику. Осталась только одна привилегия – вода у меня горячая, так как нагревается автономно. И я могу набрать горячую ванну – о, в мирной жизни ванная комната служит мне и кельей, и рабочим кабинетом, из ванны я не вылезаю, работая в ней часами. Это целая история, у меня своя техника творческого процесса. Разгорячённая кровь обмывает мозг, стимулируя воображение и рождение образов.

В Донецке я, правда, тоже приноровился к новым условиям. В те дни, когда водоснабжение отключено, я кипячу пару чайников, и работаю, сидя с ногами в тазу с горячей водой. Что, кстати, и сейчас в данный момент происходит.

Но и раз в три дня не всегда получается понежиться. Вот недавно дали по графику воду, и я поздним вечером набрал ванну. Только забрался в неё, а через пятнадцать минут услышал мощные прилёты – это снова украинское РСЗО ударило по центру города.

Вылез из ванны, пошёл, матерясь, одеваться. Пора на работу, на выезд. Вот, блядь, уроды.

Рукопожатие и приветствие

На войне люди постоянно пребывают в состоянии экзальтации. Что неудивительно. Вот вам метафизическая картина для понимания: война прорвала плёнку бытия, разверзлась чёрная дыра смерти, которая всасывает души, и в любую секунду туда может затянуть любого поблизости. В том числе и тебя. Может прилететь ракета, снаряд, граната, мина, пуля. Тебя может пронзить осколками и кассетами от разрыва рядом. На тебя может обрушится перекрытие, потолок, всё что угодно. Тебя может придавить куском бетона, изрезать лопающимся от взрывной волны стеклом. Недавно я залезал под свой бронированный фургон, когда попал в Донецке под повторный обстрел украинского града. Ракеты рвались в сотне метров, и я испытал экзистенциальный ужас, граничащий с восторгом. С приближением линии фронта, каждый человек, находясь в зоне боевых действий, ощущает на себе чудовищную гравитацию смерти, её чёрной дыры. Такое близкое соседство с небытиём заставляет наши души трепетать. Ведь никто не знает, что будет с тобой по ту сторону, каким будет наш переход. И наши души, листья на древе жизни, трепещут на сильном ветру.

Всё лицемерие, статусы, должности, все социальные положения, заработанные, полученные или достигнутые в мирной жизни, на войне опадают с человека как ненужная шелуха. Человек перед лицом смерти всегда обнажён, его чувства обострены. Он предстаёт в первозданном виде – видимо, таким нелживым, открытым, откровенным задумывал нас Господь. Человек на войне сразу становится открыт. Преград между людьми на войне гораздо меньше, чем в миру. Ты без проблем устанавливаешь контакт с незнакомым тебе человеком. Если он, конечно, не враг. Хотя и с врагами всё предельно просто. Врагов на войне убивают. Увидел «немца» – убей!

«Братан, помоги» – вот у тебя, например, сломалась машина, и ты обращаешься к человеку, которого видишь впервые. И тебе всегда помогают. Всегда. Поначалу резало слух это фамильярное «братан». В мирной время из-за багажа ненужных на войне знаний, мне, как интеллигенту, высокопарному и утончённому петербуржцу, было свойственно высокомерие. Но потом я привык, освоился здесь, на Донбассе. Я маргинализовался, и сам вполне успешно овладел приёмами панибратства. И теперь я обращаюсь к первому встречному не иначе, как земляк, брат, братан. «Братец», – ещё слышал такую панибратскую производную от Ахры «Абхаза», командира интернационального батальона «Пятнашка». Так этот кавказец, приехавший из субтропиков воевать, ласково обращается к собеседнику. Сказал «братец» или «братан», и двери открываются. Братан, помоги. Что нужно, братан?

Ещё одной отличительной особенностью и свидетельством человеческой открытости на войне является рукопожатие. В мирной жизни рукопожатие потеряло смысл, стало вежливой привычкой, доведённой до автоматизма. Как известно, первоначально протянутой рукой показывали, что у тебя нет оружия, ты безоружен и открыт. На Донбассе же рукопожатие приобретает ещё дополнительное значение. Ты не только проявляешь открытость, но и как бы поддерживаешь своего визави. Просто рукопожатия, пусть даже и крепкого, зачастую недостаточно. Порой свершённое рукопожатие ты дополнительно накрываешь другой рукой, закрепляешь его узлом. Или при рукопожатии дружески похлопываешь по плечу, или притягиваешь(ся) и стукаешься плечом, или приобнимаешь «братка». Причём этот ритуал ты можешь проделать с абсолютно незнакомыми тебе людьми. На Донбассе «правило шести рукопожатий», через которое один человек связан с другим, становится правилом двух-трёх, не больше.

Брат, братец, братан.

Ты такой же крови, как и я. Ты, как и я, можешь пролить эту кровь. Все мы ходим под смертью, не упади – здороваясь, крепким рукопожатием ты поддерживаешь своего товарища, чтобы он не соскользнул в чёрную дыру смерти.

Вялое рукопожатие недопустимо, – оно может быть воспринято, как оскорбление. Хотя бывают исключения.

– Не трясите вы так, – попросила меня женщина, стоявшая рядом с замом 9-го полка. Мы встретились с ним возле торгового центра, чтобы передать гуманитарку в виде нескольких раций, одного тепловизора и труб разведчика. Они подъехали на старой копейке. Только после того как мне сделали замечание, я обратил внимание на его болезненный вид. Его только забрали с больничной койки, он попал в госпиталь со штурма Мариуполя. Замполка стоял перед нами в спортивном костюме, весь бледный. Он и его бойцы впереди всех заходили в город и первыми принимали удары неонацистов. Фактически, по ним вычисляли огневые точки азовцев. После взятия Мариуполя из всего 9-го полка лишь 20 % осталось в строю.

Брат, браток, братан. Военных принято приветствовать и на расстоянии. Обгоняя военные колонны, проезжая танки, бронемашины и уралы, ты видишь в кузове и на броне солдат и поднимаешь руку с открытой ладонью, таким образом приветствуя их. И тебе бойцы, порой усталые и чумазые, отвечают тем же жестом. Братья, братцы, братишки. На своих плечах они несут тяжёлое бремя войны.

Открытая ладонь при условии, что ты и твоя машина выглядите военными, может стать пропуском на блокпосту. Тебя пропустят без очереди. Ты обгоняешь очередь из гражданских автомобилей у блокпоста и рукой приветствуешь дежурного солдата, или (и) пару раз коротко давишь на клаксон. Тебя приветствуют в ответ, и ты спокойно, не останавливаясь проезжаешь.

Военных приветствуют и местные жители. Помню, когда с боем мы зашли в Талаковку, из ворот одного дома вышла бабушка и перекрестила идущих на Мариуполь солдат. Ну а дети, машущие военным грузовикам, – это повсеместное явление.

Они выбегают гурьбой на обочины дорог и весело машут военным. Дети войны. Наши дети.

Как мы убили Малыша

Французский писатель Франсуа де Ларошфуко писал: «У нас всегда достанет сил, чтобы перенести несчастье ближнего». Но вот хватит ли нас, чтобы смотреть на несчастье лошади? Знаете, это то ещё испытание. Однако всё по порядку.

Донецк. Вечер нетрудного дня. Не трудного для нас, военных журналистов, так как особой работы для таких как мы, шакалов войны, не было. Подумаешь, ВСУ обстреливает окраины Донецка – рутина! Кого можно этим удивить! Каждое утро Донецка начинается с громыхания шагов вражеской артиллерии. Однако к центру эти шаги сегодня не приближались. Вот если б куда-нибудь в центральный район шибануло, например, в гостиницу с иностранными журналистами – это другое дело. Вот, недавно укропы-затейники рассыпали над городом лепестки, чтобы обычным гражданам ноги поотрывало – это был информационный повод. Или пакет града прямо в жилой квартал прилетел – бери камеру и беги.

Позавчера ВСУ обстреляли пивоваренный завод – лучшего для убийства мирных дончан украинские военные пока не придумали! Тут присутствовала определённая фантазия, выдумка с огоньком – украинские снаряды щупали магистраль с аммиаком, необходимым для производства пенного напитка, и в конце концов её пробили – ядовитое облако на несколько часов накрыло прилегающие кварталы.

Поэтому, когда я узнал из чатов, что обстреляли химический завод «Стирол» в Горловке, я немедленно позвонил Владу – нашему оператору.

– Куда ехать? В Горловку? На ночь глядя? – Он как чувствовал, что именно ему в Горловку ехать не стоит. Тем более с бодуна.

– А разве не так поступают настоящие военкоры? – парирую. Мы ведь настоящее военкоры, настоящие независимые журналисты. Не опрятные зомби с госканалов.

Так. Быстро собрались и поехали. Быстро нёсся наш уазик-патриотик по извилистым и ухабистым дорогам. На донбасских дорогах нужно быстро передвигаться – таким образом, статистическая вероятность, что именно в тебя попадёт украинский снаряд или осколок, уменьшается. Ещё нужно быстро ездить, чтобы попасть первым на место события и успеть сделать новость раньше всех. Согласно выложенным местными жителями в инет фото, дым с завода был густой, и резонно было предполагать, что на этот дым слетится куча наших коллег, поэтому мы и гнали изо всех сил.

Так что мчимся, мчимся, мчимся! Закованы в бронежилеты, в руках камеры и мобильные телефоны, на заднем сиденье автомат Калашникова, в бардачке пару лимонок для врага имеется – романтика! Автомобиль трясёт и трясутся в нём наши камеры и наши вестибулярные аппараты. Дымом дымится под машиной дорога, гремят мосты и переезды, все отстает и остается позади.

«Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах?» – так бы Гоголь о нас написал. Да, вихри сидят в наших головах. Да ещё какие.

На подъезде к Ясиноватой видим через поле как три огонька-светляка устремились в вечернее небо – это ПВО наша работает. У-ух! Красота, красотища! Да любоваться некогда, едем-мчим дальше.

Уже через сорок минут мы въехали в город.

Горловка. Стоят пыльные заборы, облезлые дома. Людей немного, дорог нет, перспектив никаких – так с 2014 года на Донбассе все живут. Центральный проспект Ленина в ямах и ухабах – лунная поверхность, которую каждый день с железным упорством преодолевают ржавые маршрутки и автомобили. Горловка – старый шахтёрский город, сталинский ампир вперемешку с хрущёвскими коробками. Время здесь остановилось, краски все выцвели. Город примыкает к линии фронта и нещадно обстреливается украинской артиллерией.

Мы ищем глазами дым, осторожно принюхиваемся. Не пахнет ли в воздухе… ммм… хлором, например? Что тут на заводе производят? От украинских националистов всего можно ожидать. Лепестки и аммиак уже были. Но вроде пахнет только костром… В конце концов, замечаем пламя – справа мелькает между деревьями дымок с огнём. Мы едем туда.

Вдоль бетонного забора завода «Стирол» нашли въезд со сломанным шлагбаумом и нагло, по-нашему, по-журналистски, туда заехали. Выгрузились, достали мобильные телефоны с камерами и пошли на дым. Дым уже не был таким насыщенным, густым и чёрным, как на фото. Он уже был слишком серым для сенсации, пожар догорал. Но мы идём дальше, что мы, зря сюда примчались?

Тут повсюду какие-то клетки… бараны… чёрные козлы какие-то… лошади… ревут ослы… Да тут целый зоопарк! Что все эти животные делают на территории химзавода в военное время?

Оказалось, что это заводской зооуголок – на пути мы встретили местных работников. Они нам всё как на духу рассказали. Было несколько прилётов – чего – сами не поняли. Один попал в шиферный склад, он и догорал за забором. Другой прилёт был в искусственный бассейн с лебедями и утками. Жертв, слава Богу, нет, люди не пострадали. Но среди животных есть раненые – посекло осколками лошадь.

Я поначалу не понял, что с ней. Вижу, стоит в загоне обычный белый пони, чёлка-хохолок. Ведёт себя как и обычно для лошади, хвостом машет, правда, мелированным в крови. Но приглядевшись я заметил, что с морды у него что-то свисает. Я подошёл поближе… Ну, блин…

Вот вам одно из лиц войны: пони, измазанная кровью морда, нижней челюсти нет, язык свисает кровавым галстуком.

Животное в шоке, но заорать по-лошадиному не может – нечем, вырван куском железа аппарат для подачи отчаянных голосовых сигналов. Пони нервно вертит хвостом, пытается подобрать привычными движениями язык с кровавыми ошмётками. Но ничего у бедняги не получается.

Возле клетки стоит женщина, скорбно молчит, глаза заплаканные. Видно, что для неё этот пони намного ближе многих людей.

Козлы бекают, сочувствуют. Ослы ревут. Горе, животное горе! За что им прилетело? Животные ведь не виноваты в людских разборках. Не виноваты, но на войне всем достаётся. Особенно невинным.

Подошла фельдшер-ветеринар – девушка-пышка в джинсах, жёлтых кроссовках и зелёной футболке. Зовут Аня.

Ещё из сторожки вышел интеллигентного вида человек – щуплый полуголый мужичок в очках, грязные брюки с мятыми стрелками в растоптанные сапоги заправлены. Наш, русский тип, сразу видно. Зовут Александр Иванович.

Все собрались, собрался консилиум. Решаем, что делать.

– Так, мужики, признавайтесь, у кого аптечка есть? – спрашивает у нас Александр Иванович.

Аптечки у нас у всех есть. Правда, тьфу-тьфу-тьфу, пока ни одна ещё ни разу не пригодилась. Лично у меня два жгута, два индивидуально-перевязочных пакета, то есть два бинта с накладкой. Что ещё. Шприц… Ещё мне каких-то ампул надарили, я, гуманитарий, в этом не разбираюсь, если честно… Знаю точно, что жгут чуть что надо сразу наложить, но пока, это чуть что ещё не наступило, и дай Бог, не наступит. Хорошо бы, конечно, антишок заиметь. Говорят, мощная вещь! Тебе, например, руку оторвало, а ты другой стреляешь и как терминатор на врага прёшь. Та-да-да-да-да!!

Кроме ампул с обезболивающим у меня есть ещё тромал в таблетках. Но, как мне сказали, таблетки могут стать бесполезными, так как при ранении очень часто люди блюют. Но я на всякий случай беру. А ещё я валерьянку пью, утром и вечером, чтобы всё увиденное днём пережить. Помимо обезболивающих и успокоительных, также беру в командировку мельдоний для поднятия тонуса, противовирусные стимулирующие препараты, жиры для укрепления иммунитета, витамины для работы мозга, спазган от головных болей, ношпу для желудка, глазные таблетки пропиваю – человек я пусть не старый, но и не молодой уже жеребец, износился немного, поистрепали меня годы.

В общем, военкоровская аптечка – это отдельная тема, поэтому вернёмся к нашим баранам. Точнее, к нашей раненой лошади.

Вернулись мы к лошадке уже вооружённые шприцем с обезболивающим. Влад нежно обхватил пони за шею – умилительная картина получилась, если бы у пони остальная половина морды на месте была.

Александр Иванович подошёл к пони и уколол – пони вздрогнул. Потом Александр Иванович ещё раз набрал обезболивающей жидкости, и уже с другой лошадиной стороны сделал инъекцию.

Всё это не в коня корм, конечно, но нужно же хоть немного унять лошадиные боли, о которых, сам пони, ввиду отсутствия у него челюсти, никому рассказать не мог.

Укололи, обезболили. Стали решать лошадиную судьбу – убивать пони или нет. Мужчины склонялись к тому, чтобы прекратить мучения, завалить лошадку. Но фельдшер заупрямилась. Нет, давайте попробуем спасти, убить-то всегда успеем. У лошадки будет, конечно, трудная жизнь, кормить придётся её с ложечки. Но зато жить будет, надо бы за лошадиную жизнь побороться.

Надо – так надо. Согласились с авторитетным мнением. Фельдшер раскрыла свой чемоданчик, разложила возле загона хирургические инструменты. Всякие коробочки железные, зажимы, бинты, ножницы, бутыльки достала. Мы пошли в клетку. Пони загнали в угол и, несмотря на её сопротивление, придавили к решётке. Влад, будучи мужчиной в расцвете сил и не в меру упитанным, прижал лошадку к забору и навалился на круп. Полуголый Александр Иванович встал с другой стороны, схватил остатки лошадиной морды сверху.

Фельдшер начала оперировать.

– Скальпель!

– Ножницы!

– Нитку!

– Марлю!

– Да помолчи ты, Александр Иваныч!

Ах, как фельдшер Аня быстро делает свою работу. Ох, упрямая! По ней видно сразу, что такая не только лошадь зашьёт, но и коня на скаку остановит. Уверенно работает скальпелем. Подрезала один ошмёток, зашила, принялась за другой. Вышла из клетки, взяла очередной инструмент, зашла.

Я же снимаю эксклюзив на телефон, с мобилой не расстаюсь. Операция над лошадью в полевых условиях – такого ещё никто не видел! Александр Иванович вдруг заметил съёмку:

– Что ты делаешь? Снимаешь? Не снимай! Выключи камеру!

Вот ещё.

– Вы свою работу делаете, я – свою – уверенно отвечаю заготовленным шаблоном. Страна должна увидеть своих героев.

– Не снимай! Выключи! Сотри! Примета, примета плохая! Я точно тебе говорю, – учит меня.

Но я учёный и в приметы не верю. Братан, думаю, да я такого уже наснимал и выложил на публику, что уже жду, когда все проклятья разом падут на меня.

Влад, типа, подмахивает: «Ну что ты там всё снимаешь, успокойся», – говорит, а сам подмигивает – снимай, снимай. Это игра у нас, журналистов, такая – одни отвлекают внимание, пока другие собирают материал. Сам-то Влад лошадь прижал и снимать со стороны не может. А так бы сделал это непременно.

Фельдшер Аня работает. Подрезает, подшивает, снова режет кровавые лохмотья. Руки все в крови. Аня сейчас корректирует божий замысел, божье творение, которое подпортили люди. Аня ваяет, сшивает из оставшегося материала лошадь заново.

Удивительно, конечно, устроен мир. Вот устроил Бог всех тварей цельными и совершенными. Взял материю, придал ей разные формы, вдохнул в формы жизнь. Плодитесь и размножайтесь. Но нет, слишком уж всё идеально, сразу пошло всё не так. Оформленная материя стремится саму себя порвать, потому что уже в ней самой насилие заложено. Один вид животных убивает другой, зверь – зверя, брат идёт на брата. Нарушается цельность. И сейчас нарушение этой цельности Аня пытается устранить.

Зажим. Нитка. Скальпель… Уф! Темнеет уже. Пожар, ради которого мы приехали, стих уже. А фельдшер всё усердствует, корпит над кровавой лошадиной мордой. Фонарь на вспотевший лоб повесила. Джинсы, футболка, кроссовки – все в лошадиной крови. Овцы недоуменно блеют в соседнем загоне – что там люди с пони вытворяют?

А пони вдруг стал сопротивляться. Ноги у него как будто ослабевают, как будто подкашиваются, тело опадает. Но это ложный манёвр перед рывком. Раз! – пони чуть не скаканул, два! Тут я уже камеру выключил, подбежал, навалился. Эх, ухнем…

– Так, отпустите его. Дайте ему отдохнуть, – Аня локтем утирает пот со лба.

Мы отпускаем. Бедное животное пытается встать на ноги. И тут мы замечаем…

– Да у него лапа сломана! – Александр Иванович подсветил под пузо.

У, блин… У животного задняя левая нога неестественно вывернулась. Лошадь похрамывая, отошла от сетки. Все устало и молча на неё уставились. Дышат все тяжело, фельдшер Аня в прострации перебирает в руках инструменты, её лоб блестит от пота. Пони держался на шоке, но теперь шок проходит, и скоро стоять он не сможет. Лошади со сломанной ногой долго не живут, их пристреливают. Наш пони обречён. Все наши полуторачасовые усилия тщетны.

Влад подошёл к пони, потрепал за чёлку-хохолок. Фельдшер пошла к тазику мыть руки и складывать инструменты.

– Зато мы сделали всё, что могли, – говорит, – обидно, да. Но что делать. Мы так однажды лебедя спасали. Крыло у него было сломано. Часа четыре возились с ним. Подшили всё аккуратно: вены, сосуды сошлись. Крыло стало заживать. А лебедь от еды отказался. Не ест и не ест. Стали насильно с ложечки кормить. А он пишу выблёвывает. Затосковал лебедь, и в конце концов умер.

Да, формы у материи капризные бывают. Не всегда душа с раненым телом прижиться может. Но фельдшер права, надо стараться делать всё, что от тебя возможно. И может быть – может(!) – то, что мы все старались спасти лошадку, нам зачтётся в каком-нибудь лучшем из миров. Не в этом. Точно не здесь.

В загон зашла заплаканная женщина, которая все полтора часа молча наблюдала за ходом операции. Подошла, взяла остатки морды, целовать стала и гладить понюшку. Минут пять она с лошадью прощалась. Потом вышла из загона вся в слезах и крови. Нас ждёт кровь, пот и слёзы – так один именитый журналист говорил.

У нас же возник вопрос, кто прикончит животное. Все с надеждой сразу посмотрели на Раллиста, нашего водителя, прикомандированного к нам из «Спарты» – он, как и всегда, был экипирован, как бог войны. Он мог вполне убить пони.

– А что я? У тебя пистолет, ты и стреляй, – Раллист перевёл стрелки на Влада. Конечно, вполне возможно, что Раллист не хотел добивать пони из автомата, который всегда носил с собой. Но Раллист мог взять у Влада пистолет, и сделать эту грязную работу. Он же военный, не мы. Мы – военные, но корреспонденты, тут большая разница.

– Сразу видно – спартанец! – язвительно и с укоризной буркнул под нос Влад. Он даже трезвым мог убить фашиста-xoхла, но не хотел прерывать жизнь животному.

Как можно заметить, в своём повествовании я подошёл к такому тонкому моменту, что у Влада есть пистолет. Дело в том, то он всегда у него есть. Конечно, здесь многие пижоны от СМИ поморщат нос, вспомнят про то, что журналисту негоже брать оружие, что журналист должен блюсти свою чистоту, и не занимать, тем более с оружием в руках, чью-то сторону.

Так вот. На это всем, кто говорит про независимую журналистику, хочется сказать следующее.

Во-первых, идите-ка вы нахер, грёбаные лицемеры. Нет независимой журналистики. Более того – и никогда не было. Больше всех кричат про принципы независимости и объективности прессы журношлюхи с западных каналов, которые обслуживают интересы капитала и политических кланов. На этих «принципиальных» журналистах клейма ставить негде. Мы тоже носим клеймо, но хотя бы одно. Мы парни простые, и не скрываем – за Россию мы! Z! Поэтому Влад и носит пистолет. Потому что за то, что ты русский, на Украине с недавних лет начали убивать. А если ты ещё и журналист – то надпись «PRESS» на твоей каске на войне автоматически становится мишенью. Поэтому передвигаемся мы вдоль линии фронта без всяких надписей, если не считать Z-ток. Но с оружием.