Стальной страж

Универсальный нож Сэма был гибридом высоких технологий и примитивного ручного труда. Лезвие выковано в кузнице поселения, из редкого метеоритного железа, добытого в самых неприступных скалах "Драконьих гор". Рукоять туго, с особым узлом, обмотана выделанным кишечником ксенокрысы – материал, не скользивший в руке даже в крови и не боящийся влаги. Но самая загадочная деталь таилась в основании рукояти – туда был вправлен "мёртвый", почерневший кристаллический резонатор от плазменного резака, давно отслужившего свой век. Сэм был абсолютно уверен, что чувствует, как этот древний артефакт иногда вибрирует, передавая едва уловимые сигналы в кость его ладони. Перед песчаными бурями – тонкий, высокий писк, похожий на комариный. При приближении киборгов – глухое, настойчивое гудение, будто подземный толчок. В безлунные ночи – едва уловимая пульсация, словно тиканье часов Вселенной. Возможно, это была лишь игра воображения, память натруженных мышц или следствие старых травм… Но в мире, где технологии стали магией, кто мог знать это наверняка?

Фонарь, отлитый из лёгкого и прочного металла – аналога титана, был настоящим ветераном. Он был потёрт, исцарапан, с треснувшей, но всё ещё функциональной линзой. Переменой цветов. Его сердцем был кристаллический аккумулятор, по сути – сверхпроводящий конденсатор размером с ноготь. Он ни разу за всю свою долгую жизнь не заряжался и уже никто не помнил, когда именно должен иссякнуть его заряд. Эта тайна придавала предмету ауру чуда.

Из провизии – лишь самое необходимое, выверенное до грамма. Мешочек сублимированных овощей: морковь и свекла, нарезанные тонкой, почти прозрачной соломкой – так они занимали меньше места и не крошились в пыль в долгих переходах. Хлебные лепёшки, которые пекли из местной гибридной пшеницы с обязательной добавкой измельчённых хитиновых насекомых для белка – без этого тесто не держало форму и не давало сил. Вяленые тушки мелких пернатых – на самом деле, летающих рептилий размером с голубя, хранились в мешочке, сшитом из мочевого пузыря местного животного; такая тара идеально сохраняла драгоценный жир. И, конечно, алюминиевая фляга для воды, потёртая, с вмятинами – молчаливый свидетель многих путей. Пожалуй, это и всё. Ничего лишнего. Каждая крошка веса здесь была на счету.

Они не разводили костёр. Не потому что не умели – древние инстинкты ещё дремали где-то в глубинах подсознания. И не потому что не было горючего – сухие, колючие ветви ксерофитных кустарников, которых было в избытке на склонах, трещали бы в огне не хуже земной берёзы. И даже не только из-за животного страха быть обнаруженными, хотя каждый ребёнок с пелёнок знал: дым виден за десять километров, а тепловой след открытого пламени читается орбитальными сенсорами как яркая сигнальная ракета.

Причина была глубже. Культура пользования огнём, сам навык его разведения и поддержания, медленно, но верно ушли в прошлое, вытесненные прогрессом, который сам же и рухнул. Открытое пламя перестало быть источником жизни и тепла, превратившись в сознании людей исключительно в признак аварии, катастрофы, неконтролируемого пожара. В местном фольклоре аксиомой стала формула: «огонь = смерть». Прогресс когда-то вытеснил костры химическими грелками и электрическими обогревателями, "вечными" источниками энергии.

И даже когда прогресс отступил, огонь не вернулся, как не вернулись к человеку каменный топор, лук и стрелы.

За последнее столетие огонь переродился, сменил свою сущность. Его языки теперь ассоциировались не с уютным теплом очага, а с сигнальными ракетами, выжигающими ночное небо и призывающими смерть. Его треск напоминал не потрескивание поленьев, а первые выстрелы перед рейдом "стальных падальщиков". Его свет не собирал людей вокруг для беседы, а слепил их, делая идеальными мишенями, и привлекал стальные тени с небес. Огонь из друга и защитника превратился в предателя, в яркого и шумного вестника гибели.

Даже сейчас, влача жалкое существование на осколках цивилизации, человек пользовался другими, более безопасными и удобными источниками энергии. В экстренных случаях применяли химические грелки – примитивные, но эффективные пакеты, где смесь пероксида и соли давала несколько часов скупого тепла. В распоряжении колонистов были химические накопители солнечной энергии, простые бионические аккумуляторы, заряжавшиеся от разницы температур, и даже, в виде большой редкости, – индуктивные СПИН-накопители. Эти артефакты обладали почти мифической ёмкостью, и их можно было подзаряжать от чего угодно: солнечного ультрафиолета, любого иного излучения, перепада температур между горячим термальным источником и холодным ночным воздухом, даже от магнитных и гравитационных аномалий. Эти устройства ещё не были тотальной редкостью, но все они были старыми, ветхими. Новые взять было неоткуда. В самых отчаянных ситуациях, если удавалось найти достаточное количество плутония на руинах заброшенных военных баз, кустарным способом собирали радиоизотопный термоэлектрический генератор (РИТЕГ). Но этот вариант считался "грязным" и опасным. К нему прибегали лишь в случае крайней нужды, когда баланс смещался от риска быть обнаруженным к риску немедленной смерти от холода. Огонь же как явление был предан анафеме, став символом той самой цивилизации, что сожгла себя сама и навлекла на себя гнев своих стальных детей.

Какое-то время они молчали. Сэм сидел неподвижно, прислонившись спиной к холодным, шершавым камням, его напряжённый взгляд был прикован к едва заметному шевелению термоплёнки. Главная задача этой хрупкой преграды заключалась в том, чтобы максимально уменьшить их тепловой след, сделать их невидимыми для орбитальных сенсоров. Он словно врос в камень, стал ещё одним тёмным выступом в пещере. Всё его существо было настороже: спина кожей чувствовала каждый перепад температуры за плёнкой, глаза, привыкшие к полумраку, отслеживали малейшую рябь на её поверхности – она колыхалась, как призрачный парус в неосязаемом потоке воздуха. Его пальцы сами собой, по старой, доведённой до автоматизма привычке, находили рукоять ножа, проверяя дистанцию до лезвия – считанные сантиметры, расстояние смертельного удара. Нож лежал между ними не просто как инструмент, а как немой, но красноречивый договор. Остриём, направленным к выходу, – это было предупреждение внешнему миру. Рукоятью, развёрнутой к Владу, – безмолвная клятва защиты. Сам клинок светился – не ярко, а тускло, как угли на последнем дыхании: нанопокрытие, разработанное три века назад для марсианских экспедиций, всё ещё исправно работало, отбрасывая слабый голубоватый отсвет, который рисовал на стенах пещеры бегущие, живые тени.

"Это не просто вещи", – думал Сэм, наблюдая, как Влад с сосредоточенной, почти хищной аккуратностью обгладывает крошечные косточки. Каждый их предмет был последней страницей технического мануала рухнувшей цивилизации, её финальной строкой. Они, выжившие, сохранили гаджеты, но безвозвратно потеряли знания, стоявшие за ними. Эти вещи стали молитвой, обращённой к забытым богам прогресса. Нож, фонарь, термоплёнка – всё это были иконы угасшей веры.

Влад грыз кости с недетской сосредоточенностью. Его сознание, воспитанное в аскетичной реальности, не задавалось метафизическими вопросами. Сейчас он не боялся ни сжимающейся вокруг тьмы, ни стальных палачей с небес, ни туманного будущего. Потому что в его мире так и было заведено – выживать. День за днём. Шаг за шагом. Кость за костью. Это был не выбор, а данность.

Закончив есть, Влад грубо вытер рот рукавом своей поношенной куртки – жест, который на мгновение заставил Сэма поморщиться, но он сдержался. Он не считал себя вправе выполнять роль родителя, наставлять и воспитывать. Сейчас, в этой пещере, Сэм не был для Влада ни отцом, ни наставником. Он был другом, партнёром, коллегой по несчастью. Они были равны перед лицом опасностей, и каждый нёс свою часть бремени безо всяких скидок на возраст.

В синеватом, призрачном свете фонаря глаза Влада казались бездонными, слишком большими для его детского лица, слишком старыми и понимающими для его пяти лет. Они впивались в Сэма, требовали ответа, который старик отчаянно не хотел давать. В пещере царила тишина, густая, как вата, которую лишь изредка пробивали одинокие капли конденсата, падающие где-то в глубине и отсчитывающие секунды до чего-то неминуемого.

Мальчик всё-таки решился.

– Дядя Сэм…,– голос его дрогнул не от страха, а от того внутреннего напряжения, с которым он долго держал в себе этот вопрос, словно нёс что-то очень тяжёлое и вот-вот готов был уронить,– …а кто такие киборги?

Пальцы Влада впились в край термоодеяла, сжимая его так, что побелели костяшки, оставляя вмятины – следы маленьких, но уже сильных и цепких рук.

Старик замер, вопрос казалось удивил его и не потому, что он не знал ответа, а потому что знал его слишком хорошо, до тошноты, до боли в старых ранах. Его взгляд медленно, с трудом оторвался от трепещущей термоплёнки. Глаза, выцветшие до цвета старого, потёршегося сталита, встретились с детскими. Пальцы, покрытые паутиной шрамов, застыли в сантиметре от рукояти ножа. На мгновение в пещере стало так тихо, что даже вечные капли перестали падать, будто сама планета затаила дыхание, ожидая ответа.

Сэм наклонился вперёд, и вдруг в синеватом свете фонаря его черты преобразились – он стал похож не на старого знакомого, а на сказителя древних, леденящих душу ужасов. Его тень на стене изогнулась, вытянулась, превратившись в нечто с крючковатыми когтями и неестественно длинной шеей.

– Твой отец разве не рассказывал тебе о них? – Голос Сэма звучал шершаво, будто он проталкивал слова сквозь стиснутые зубы, слова, которые не хотел произносить вслух.

Влад моргнул, его пальцы непроизвольно сжали одеяло ещё сильнее.

– Да, но очень мало. Взрослые вечно заняты.

Это была полуправда. Отец действительно не любил эту тему – каждый раз, когда заходила речь о киборгах, его левая рука начинала мелко дрожать, а глаза бегали по углам, будто выискивали в тенях невидимых соглядатаев.

– Ты понимаешь, почему мы с тобой покинули деревню и теперь прячемся в горах, как мыши? – Сэм внимательно, почти гипнотизирующе посмотрел на Влада. Разговор о киборгах здесь, в этой каменной ловушке, казался святотатством. Словно сами стены могли услышать и донести их слова до металлических ушей. Сэм наклонился ещё ближе, и его тень на стене превратилась в профиль доисторического хищника. Слова повисли в воздухе, и Владу вдруг показалось, что термоплёнка у входа дрогнула сильнее – будто кто-то снаружи действительно прислушивался.

– Да, но… – Влад пожал плечами, стараясь казаться равнодушным, но его голос предательски дрогнул на последнем слове: – …они воруют детей?

Сэм вздохнул – звук вышел каким-то механическим, обезличенным, будто ответ его устроил, но с нюансами.

– Так и есть.

Пауза затянулась, стала тяжёлой.

– А как взрослые называют киборгов? – снова спросил Сэм, переходя на язык намёков и аллегорий.

Влад оживился, слова посыпались из него, как горох из дырявого мешка:

– Отец зовёт их "железками" или "болтами"! А ещё я слышал "роботы", "скрипуны", "железные собаки"…

Он замялся, напрягая память:

– Белый профессор, который даже старше вас, но он совсем не ходит, а катается на своём стуле с колёсиками, называл их странным словом… "бионисы".

Сэм невольно ухмыльнулся, уголок его рта дрогнул в тени, будто поймав отголосок давно забытой, горькой шутки. "Бионисы" – это слово прозвучало как эхо из другого времени, вытащенное из пыльных архивов памяти. Оно пахло старыми учебниками с потрёпанными корешками, временами, когда киборги ещё носили человеческие имена, а их тела не были чудовищным сплетением стали и синтетических мышц. Его пальцы сами собой скользнули в воздухе, вычерчивая странный, почти ритуальный знак – то ли крест, то ли перечёркнутую спираль. Жест был резким, отрывистым, как удар ножом. Старый военный код, означавший "враг слушает". Когда-то этому учили всех новобранцев, но теперь такие знаки помнили лишь единицы, последние могикане угасшей войны.

– Всё правильно, – пробормотал он, будто отвечая невидимому собеседнику, – а "роботами" и "железными собаками" называют не самих киборгов, а их автономные дроны с ИИ. – Голос его звучал сухо, отстранённо, как скрип ржавого механизма.

Тишина в подземелье сгустилась, стала вязкой, словно воздух пропитался свинцовой пылью.

– Впрочем, так сразу их не различить, а в реальном бою и нет никакой разницы,– он провёл ладонью по лицу, словно стирая невидимую паутину усталости и старых видений.

– И ещё… Название "киборги" применяют в основном военные. У высших чинов я слышал другое – "Титаны".

"Титаны…" – прошептал он, и это слово повисло в воздухе, тяжёлое и зловещее, как дым от давно потухшего пожара. В нём чувствовалось что-то древнее, почти мифическое, словно он произнёс имя забытого, кровожадного бога войны.

Внезапно Сэм резко повернул голову – в темноте щёлкнуло. Сердце на мгновение замерло, пальцы инстинктивно сжались в кулак, готовые к удару. Но это была всего лишь каменная крошка, сорвавшаяся со свода. Он выдохнул, и по его лицу скользнула тень улыбки – смесь облегчения и горькой, беспощадной иронии.

"Даже стены здесь помнят войну", – промелькнуло у него в голове.

– Сэм, дядя Сэм, расскажи про ту войну! Ты же воевал с киборгами! Расскажи, как это было!

Сэм замер. Его глаза, выцветшие от времени, но всё ещё острые, как отточенный кремень, уставились куда-то в пустоту за спиной мальчишки. Он не хотел вспоминать. Не хотел вытаскивать на свет этот груз. Но ребёнок смотрел на него – не с праздным любопытством, нет. С тем же выражением, с каким сам Сэм много лет назад смотрел на поседевших в боях ветеранов. Пауза затягивалась, становилась невыносимой, и он понимал, что сказать всю правду сейчас, он не сможет, но что то сказать нужно – это его долг, тяжкий, но неизбежный.

– Ладно… – прошептал он и внезапно осознал, что его дыхание стало частым, прерывистым, будто он снова там, в едком дыму, среди воя сирен и лязга металла о металл. Голос его срывался, стал глухим и жёстким, в нём дрожала не слабость, а сдерживаемая ярость и боль. Сэм хотел оградить ребёнка от своего знания, от своей правды, и в то же время понимал – это бессмысленно.

Как втиснуть всю боль поколений, весь ужас в слова, которые поймёт пятилетний мальчик?

И тут Сэма отпустило. Он говорил уже не столько с Владом, сколько с самим собой, с тем юным солдатом, которым он был когда-то.

– Мир… мир не добрый, малыш. Он не справедливый. Он просто есть. И если хочешь выжить – надо быть жёстче. Умнее. Быстрее.

Сэм смотрел куда-то в сторону, сейчас он видел перед собой не пещеру и Влада, а что-то совсем другое – развалины, дым, искажённые лица.

– Ты очень умный мальчик, Владушка, – сказал он тихо, и в его голосе нежность и горечь сплелись воедино. – Когда-нибудь ты поймёшь, почему мы живём сейчас так, а не иначе,– он провёл ладонью по лицу, словно стирая невидимую пелену усталости и лет.

– Сейчас наш мир жестокий. Очень жестокий. – Каждое слово падало, как молот на наковальню. – Нам приходится многим жертвовать. Идти на компромиссы, о которых раньше мы и подумать не могли, – его пальцы вдруг сжались в кулак – резко, судорожно, до побеления костяшек.

– Раньше я бы назвал это трусостью. Предательством. "Лучше смерть, чем так жить" – думал я, – губы его искривились в горькой, безрадостной усмешке, – а теперь… теперь это просто выживание. Иного выбора нет.

Тишина. Где-то за стенами снова закапала вода – медленно, размеренно, будто отсчитывая секунды до чего-то неизбежного.

– Понимаешь, Владушка… теперь выбор всегда не между жизнью и смертью. – Он сделал паузу, вглядываясь в темноту. – А между смертью… и смертью. Всегда должен умереть один, чтобы выжили двое.

Его рука вдруг сжала алюминиевую флягу – и металл подался с глухим, неприятным хрустом, оставив чёткие вмятины от пальцев. Он даже не заметил, как это произошло, так велико было внутреннее напряжение.

– Раньше… – голос его стал тише, почти шёпотом, исповедью, – раньше мир был другим. Люди верили в справедливость. В то, что жизнь – это право, а не привилегия, которую нужно ежесекундно отвоёвывать.

Он посмотрел на мальчика, и в его глазах стояла вся неподъёмная тяжесть прожитых лет, все утраты и все вынужденные сделки с совестью.

– А теперь… теперь виновата война. Ни у кого теперь нет персонального права на жизнь. И ты вырос в этом мире, все его законы уже внутри тебя. Пускай ты ещё не видел смерти вблизи, но ты её сразу узнаешь, когда увидишь.

Сэм не очень надеялся, что Влад до конца поймёт весь смысл, всю глубину отчаяния, которую он вкладывал в слова. Взрослые часто ошибаются, думая, что дети ещё слишком малы, что они не способны уловить суть. Но дети – они как всечастотные радиоприёмники, ловящие любую, самую тихую частоту: интонацию, микрожесты, напряжение в пальцах, тень, пробегающую по лицу. Они запоминают сейчас, впитывают информацию, как губка, а понимание, полное и безжалостное, придёт к ним потом. Они всё вспомнят и всё поймут.

Влад слушал, приоткрыв рот, его лицо было серьёзным и сосредоточенным. Но вдруг его брови сдвинулись, лицо нахмурилось, губы сжались в тонкую, упрямую полоску.

– Не называй меня Владушка. Я не девчонка, я этого не люблю, – его глаза, отражавшие синий свет фонаря, как два маленьких, холодных озера, вдруг лишились последних остатков детской наивности. Когда он нахмурился и поправил Сэма, его голос звучал всё ещё как у обиженного ребёнка, но в нём уже отчётливо угадывались металлические нотки, выдавая того, кто слишком рано узнал цену словам. Ребёнка слишком рано ставшим взрослым.

Сэм усмехнулся. Но в этой усмешке не было ни капли радости – лишь горькое, почти профессиональное признание. Действительно, во всём его монологе Влад услышал и выцепил лишь то, что был способен понять и принять в свои пять лет. Но в этом была и горькая, щемящая нота узнавания. Так старый, поседевший в боях волк оскаливается, видя в юном, неоперившемся щенке первые, несомненные признаки будущего вожака – ту самую жёсткую сталь во взгляде, тот упрямый, несгибаемый изгиб челюсти.

– Давай спать, – сказал он, но сам продолжал сидеть недвижимо, вслушиваясь в тишину, что сгущалась вокруг, как угарный дым после пожара. Он сидел, пока не услышал ровное, замедленное дыхание мальчика, входящее в ритм с каплями конденсата. Сэм знал с ледяной ясностью – детство Влада закончилось сегодня, в этой пещере, как когда-то, под таким же холодным небом, закончилось его собственное.

Порывы ветра, завихряясь в лабиринте скал, издавали странные, пугающие звуки – то ли надрывный плач, то ли неразборчивый, полный отчаяния крик. Сэм инстинктивно напрягся, рука сама потянулась к рукояти ножа. Но это был просто ветер. Просто голос мира, который никогда не станет мягче, нежнее или справедливее.

Ребёнок спал. Его дыхание было ровным, но слишком глубоким и безжизненным – неестественным, словно тело провалилось в бездну после долгого, изматывающего падения. Это не был мирный, исцеляющий сон невинности. Это было забытье, в которое сваливаются, когда нервы натянуты до предела, а мозг, наконец, отключается, как перегревшийся процессор, не выдержавший нагрузки. Его пальцы дёргались. Тонкие, с ободранными в пути костяшками, они сжимались в воздухе, цепляясь за невидимые уступы, будто даже во сне он продолжал карабкаться по отвесной скале – вверх, всегда вверх, туда, где, как ему мечталось, нет ни киборгов, ни войны, ни этого вечного, грызущего под ложечкой страха. Сэм наблюдал за этими конвульсиями, он знал эти судороги, сам через это проходил, – тело не забывает ужаса, даже когда сознание отключается, мышечная память хранит ужас.

Сэм вздохнул и сам стал устраиваться на ночлег, движения его были медленными, выверенными. Пещера дышала вокруг них, влажные стены покрывались тончайшей коркой инея, капли конденсата медленно стекали вниз, застывая в ледяные бусины. Они лопались с тихим, шипящим "тсс", и каждый этот звук заставлял Сэма вздрагивать и приоткрывать глаза. Он ловил ртом каждый шорох – треск льдинок был до жути похож на шаги по хрустящему гравию. "Нет, просто лёд", – убеждал он себя. Но его рука всё равно сжимала нож, пальцы затекали, суставы немели, срастаясь с рукоятью в единый, окаменевший коготь. Даже во сне он не разжимал хватку, твёрдо зная: разожмёшь – проснёшься с лезвием в горле.

Тьма вокруг была живой, это было не просто отсутствие света – а плотная, тяжёлая масса, которая давила на глаза, заливала уши, заставляя слух обостряться до болезненной остроты. Где-то в глубине горы скрипели и оседали камни, тихо, словно перешёптываясь на древнем, непонятном языке тектонических сдвигов. Может, это просто порода оседала под тяжестью век, а может – что-то большое, слепое и древнее шевелилось в темноте, медленно ползя к ним на запах жизни. Ночь накрыла пещеру холодным, ватным одеялом, пропитанным мраком. Звёзды спрятались за пеленой тумана, и теперь казалось, что в непроглядной темноте, на расстоянии вытянутой руки, замерли маленькие, невидимые твари. Пауки? Крысы? Или что-то похуже. Они не шевелились, не дышали, просто ждали. Пока сон не сделает человека слабым и беззащитным, когда можно будет бесшумно подкрасться и впиться зубами в пальцы, в лицо, в глаза. Но сон всё равно приходил. Он усыплял страхи, пусть до утра, пусть ненадолго. Но в этом чёрном, беспощадном мире и этого было достаточно.

"Испытание перевалом" Глава 5

Первые лучи Глизе 163, бледные и безжизненные, как свет умирающего фонаря, пробились сквозь утренний туман. Они не грели – лишь обозначали призрачную границу между беспросветной ночью и временем, которое можно было с большой натяжкой назвать днём.

Сэм проснулся от резкой, обжигающей боли – щека примерзла к полимерной подушке спальника. Когда он с хрустом оторвал кожу, на губах выступила солёная кровь. На этой высоте слизистые трескались постоянно, и горьковатый, металлический привкус стал таким же привычным, как вкус стандартного пайка на завтрак.

Светило поднималось где-то там, далеко за горизонтом, над бесконечными, вымершими равнинами. Здесь же, в глубине каньона, его свет был слабым и рассеянным – лишь бледные, робкие полосы, пробивающиеся сквозь плотную пелену высоких облаков. Они не могли затмить звёзды, которые всё ещё мерцали в небе, холодные и равнодушные, как глаза ночного хищника.

Холод был жуткий, пронизывающий до самых костей. Только что проснувшийся организм бунтовал, отказываясь покидать спальник, где ещё сохранялись жалкие остатки тепла. Но Сэм знал – нужно сделать первое резкое движение, не обдумывая, не оглядываясь. Мгновенно расстаться со спальником. Жгучий холод прогонит остатки сна, заставит кровь бежать быстрее.

Сэм поднялся, и Влад, будто только этого и ждал, выскочил из своего спальника, как сжатая пружина. Его движения были резкими, порывистыми – точь-в-точь как у местных ящериц-ксеносквамов, которые молниеносно перебегали от укрытия к укрытию. Он потопал ногами, потирая ладонями лицо, пытаясь разогнать остатки сна и разогреть кожу.

Но Сэм заметил – пальцы мальчика мелко дрожали. Не от холода, а от высоты, первые предвестники горной болезни.

– Уже достаточно светло, – сказал Сэм, разминая затекшие, скрипящие плечи. – Сегодня нам нужно пройти перевал. Чтобы попасть в другую долину,– он сделал паузу, давая этим простым, страшным словам осесть в сознании ребенка.

– Это трудно. Это ещё на восемьсот метров выше, чем мы сейчас.

Влад поднял голову, его глаза скользнули вверх, где скалы терялись в перламутровой утренней дымке. Горловые мышцы напряглись – он бессознательно подсчитывал, сколько раз ему придётся судорожно перехватить воздух на этом адском подъёме.

– Но не дрейфь, мы справимся, – Сэм махнул рукой в сторону вершин, пытаясь придать своим словам уверенности, которой сам не чувствовал, – это же не край каньона, до него ещё пять километров вверх. Там кончается воздух, там нет жизни. Но нам туда не надо.

Из тёплых, живущих своей жизнью низин, из долин, наверх, к ним, медленно полз мокрый, тяжелый туман. Он оставлял за собой белый след изморози, цеплялся за камни. Но перевал был ему не по зубам. Не дотянув метров триста до хребта, он выдыхался, истаивал, рассыпался в ничто. Но не прекращал своих попыток, снова и снова наползал, упрямый и настырный, как голод. И каждый раз, отступая, щедро орошал склоны колючим, свежим снегом – словно в отместку за своё поражение.

Они покинули пещеру и двинулись в путь, оставив за спиной мимолетное ночное убежище. Влад, переполненный утренней энергией, норовил рвануться вперед, но Сэм крепко держал его за плечо, сдерживая опасный порыв.

– Не спеши. Силы нужно беречь. Каждую крупицу.

Скоро усталость накроет их, как тяжёлая волна, и каждый лишний, нерасчётливый шаг будет даваться ценой невероятных усилий.