Стальной страж

Старик, несущий не только свой скромный груз, но и неподъёмный груз прожитых лет, шёл тяжело, но с невероятной, выстраданной уверенностью. В его движениях не было старческой немощности, лишь медленная, плавная мощь тикающих часов; казалось, в таком ритме он мог идти сквозь века, пока не сотрутся в пыль подошвы его ботинок.

Мальчишка, возможно, ещё слишком мал для таких изнурительных переходов, уже чувствовал усталость, сковывающую мышцы, но внутренняя гордость или выучка не позволяли ему хныкать или показывать слабину. Он пытался копировать выверенную, экономную походку старшего товарища, но это ему удавалось с трудом. Его движения были резкими, порывистыми, он то отставал, то переходил на короткий, неуклюжий бег, чтобы догнать неумолимый, размеренный шаг впереди идущего. Они медленно, муравьиной тропой, поднимались по каменистому склону вверх, чуть выше той едва уловимой границы, где заканчивалась чахлая растительность дна каньона и начинались безжизненные скальные россыпи. Их селение осталось далеко внизу, в синеватой тени, и они явно торопились, но выбранный маршрут вопиюще противоречил всякой логике. Внизу, на добрую тысячу метров ниже, словно насмехаясь, змеилась старая, но ещё проходимая дорога – ровная, прямая, ведущая к туннелю, что соединял это ущелье с соседним. Путь лёгкий. Путь разумный. Путь, проложенный самой прагматичной цивилизацией. Но они его игнорировали, выбрав "козью тропу" – узкую, едва заметную глазу нить, вьющуюся зигзагами к самому перевалу, заоблачному и недостижимому.

Хадра не Земля, даже дно её каньонов – это уже почти высота земных трехтысячников. Воздух здесь ещё не смертелен, но каждое интенсивное движение заставляет сердце колотиться, пытаясь протолкнуть скудный кислород через сосуды, каждый шаг в гору даётся усилием воли. И всё же они лезут. Медленно, упрямо, безмолвно. Может быть, старик знает нечто, что не видно с орбиты – тайный источник, пещеру, спасительное укрытие? Или мальчишка слепо верит, что за этим перевалом его ждёт нечто, ради чего стоит задыхаться, – легендарный заброшенный город, корабль предков или просто обещание иного, лучшего мира? А может… Они просто не могут иначе. Потому что иногда единственный способ выжить – это идти вверх, даже если весь мир, вся физиология и логика кричат, что это чистейшее безумие. И Хадра, скрежеща камнями, срывающимися из-под их ног, молча, с холодным любопытством наблюдает, как наблюдала за всеми, кто когда-либо решался бросить ей вызов.

Люди здесь существовали в условиях перманентного высокогорья, их лёгкие за поколения привыкли выцеживать драгоценные молекулы кислорода из разреженного воздуха, а тела научились хранить тепло как самый ценный ресурс. Но даже в самых глубоких ущельях, где давление было почти милостивым, дышалось с оглядкой – будто сама планета в любой момент могла отобрать эту милость.

Перепад высот здесь был не плавным подъёмом, а обрывом в никуда – ещё пара тысяч метров вверх, и лёгкие начинали работать вхолостую, хватая пустоту, а холод пробирался до костей.

Старик остановился на мгновение, сделав паузу, чтобы перевести дух. Его взгляд, выжженный годами под багровыми небесами, пронзил пелену тумана, поднимающегося со дна. Он знал эту невидимую границу лучше, чем линии на своих ладонях. Там, за последними клочьями дымки, начиналось царство абсолютной стерильности, где ветер точил скалы, как алмазный резец, где холод был не просто отсутствием тепла, а активной, живой силой, вымораживающей жизнь до молекулярного уровня. У верхнего края каньона, на границе с бескрайней каменистой равниной, не было ни кислорода, ни жалости. Ночные температуры падали там до минус восьмидесяти, превращая любую влагу, любую надежду в хрустальные осколки. Воздух был настолько разрежен, что больше напоминал космический вакуум. Там человеку невозможно было прожить и минуты. Но наши путники были ещё глубоко в чаше каньона, и его край, затянутый туманом и пыльными шлейфами, виделся им лишь как смутная, далёкая граница между каменной твердью и багровым небом.

Внезапно мальчик почувствовал, как под ногой дрогнул и покатился вниз крупный камень. Инстинктивно вцепившись в шершавую скалу, он успел заметить, как обломки с сухим шелестом, исчезли в молочной бездне пропасти. В его глазах, широких от ужаса, вспыхнуло недетское понимание: один неверный шаг – и они оба бесследно канут в этом каменном чреве, и Хадра не вспомнит об их исчезновении. Старик, не оборачиваясь, как будто увидев спиной, резко протянул назад руку. Его пальцы, жёсткие и узловатые, как корни древнего дерева, с железной хваткой сомкнулись на запястье мальчика. В этом жесте не было ни нежности, ни паники – только холодная, отточенная решимость тех, кто уже много раз смотрел в лицо смерти и выработал против неё единственный иммунитет – движение вперёд.

И тогда наблюдателю стала ясна их жестокая логика. Они выбрали этот гибельный путь не потому, что он вёл к спасению. Они карабкались вверх потому, что по ровной, разумной дороге внизу за ними могли идти. Преследователи? Опасность? Стихия? Неважно. В самом движении вверх, в преодолении, в этом добровольном испытании на прочность заключалась их стратегия выживания. Подняться туда, где не сможет пройти никто. Сделать себя сильнее той угрозы, что осталась внизу. Их восхождение было не бегством, а вызовом. Молчаливым заявлением. И в этом был весь человек – не великий покоритель галактик, а упрямое, хрупкое, но не сдающееся существо, для которого сама жизнь есть постоянное, изматывающее восхождение.

Старик, чей истинный возраст был тайной, скрытой за шрамами и пылью, можно было определить лишь как между шестьюдесятью и девяноста земными годами, хотя реальных лет, прожитых в борьбе с Хадрой, было больше. Он был подобен мудрости, отлитой в плоти и кости. Его фигура, некогда, атлетическая и мощная, теперь напоминала старый, скрюченный дуб на оголённом горном перевале – могучий ствол согнулся под напором вечных ветров, но корни, невидимые глазу, держались в каменной почве с невероятной силой. Каждый его шаг был выверен, точен и экономичен, будто сама планета направляла его тяжёлые ботинки, а он лишь послушно ставил их туда, куда указывала невидимая рука. Его лицо, изрезанное морщинами так же глубоко, как поверхность Хадры изрыта каньонами, хранило суровое, почти каменное спокойствие человека, слишком часто заглядывавшего в пустые глазницы смерти и научившегося не моргать. Лишь в глубоких складках у уголков губ пряталась тень невысказанной усталости – единственная, едва заметная уступка неумолимому возрасту.

Ребёнок – ему было около пяти с половиной лет, если придерживаться земных мерок. Но здесь, на Хадре, дни рождения отмечали редко, лишь по самым особым случаям, и возраст детей, как и взрослых, часто знали лишь приблизительно. Где-то пять, может, шесть. Время здесь мерили не годами, а иными, более суровыми циклами: "зимами", когда ледяной ветер с плоскогорий выл в ущельях, словно голодный дух, и "засухами", когда пепел высушивал землю, а воздух становился раскалённым и колючим.

Мальчик семенил за стариком, его крошечная фигурка казалась букашкой рядом с исполинскими скалами. Его ноги в стоптанных ботинках, сшитых вручную из грубой, чешуйчатой кожи ксеносквамов – тех самых тварей, что ютились в глубоких расщелинах, – с трудом находили опору на острых камнях. Подошвы были не раз и не два протёрты до дыр и залатаны кусками новой кожи. Они почти не смягчали жёстких ударов о чёрный, как ночь, обсидиан. Мальчик скользил, цеплялся за выступы маленькими пальцами, падал – и молча, без единого звука, поднимался, кусая губу, чтобы заглушить боль. Он отчаянно, с какой-то щемящей серьезностью, пытался копировать старика – его тяжёлую, размеренную, вбивающую в скалу поступь. Но у него не получалось. Его собственные ноги жили своей жизнью, срываясь в короткие, неловкие перебежки, будто щенок, пытающийся угнаться за старым, опытным волком, знающим каждый камень на тропе. Он хватал воздух ртом, его грудная клетка работала, как кузнечные меха. Но ни крика, ни стона, ни даже жалобного всхлипа не издавал. На Хадре дети не ныли. Нытьё было роскошью, которую не могла позволить себе вымирающая колония. Дети Хадры учились терпеть боль раньше, чем выучивали свои первые слова. Боль была их нянькой и учителем, их постоянным спутником в этом каменном мешке.

Небо, и без того тёмное из-за разреженной атмосферы, здесь, на этой высоте, окончательно превратилось в чернильное полотно где даже днём ярчайшие звезды созвездия Золотой Рыбы пробивались сквозь тонкую воздушную пелену не робкими искорками, а ледяными, колючими иглами. Они были похожи на свет далёких, равнодушных прожекторов, безучастно освещающих путь давно потерявшимся кораблям, чьи экипажи уже стали прахом.

Старик внезапно замер, его спина напряглась. Глаза – выцветшие но всё ещё зоркие, словно у горной птицы, – методично, по секторам, осматривали узкую полосу неба, едва видную между нависающими скалами. Оттуда, с этой заточённой полоски свободы, всегда могла исходить угроза. В этом гигантском каменном колодце, чья ширина не превышала трёх километров, а отвесные стены вздымались на восемь, а то и одиннадцать тысяч метров – выше самых высоких гор Земли, – даже небо казалось пленником. Оно висело над ними узкой, изогнутой синей лентой, будто какой-то титан намеренно заточил его здесь, отняв простор и оставив лишь жалкую щель для обзора.

День стремительно угасал, как жизнь в глазах раненого зверя, испускающего последний вздох. Звезда Глизе 163, целый день своими лучами цепляющееся за южный край ущелья и золотившее половину северной стены алым, неестественным заревом, наконец сорвалось в пропасть западного гребня. И сразу же, словно почуяв слабину, из чёрной, неведомой глубины каньона потянулись первые ледяные языки ветра. Они несли с собой не просто холод, а молочную, плотную пелену тумана, который тут же начал облизывать камни, заволакивая узкую тропу коварной, обманчивой дымкой, стирая границы между твердью и пустотой.

Но выше, в просветах между острыми зубцами скал, где туман был ещё бессилен, уже вспыхнули ночные звёзды – не те робкие искорки, что мерцают на земном небосводе, а яркие, беспощадные точки, казавшиеся пробитыми в самой ткани бытия дырами. Сквозь них зияла бездна космоса, холодная, безразличная и бесконечно древняя.

И тогда, из-за острых чёрных зубцов скального гребня, вдруг показался медленный, и оттого ещё более зловещий, плывущий силуэт. Яркий, чуть желтовато-красный край другого небесного тела. Спутник Хадры – каменная глыба неправильной формы, испещрённая шрамами кратеров. Получивший у колонистов мрачное, но точное название "Костяк". Его гравитационное влияние на планету было минимальным, он был не хозяином, а лишь случайным попутчиком, редким гостем в небе над каньоном. Он прошёл по косой линии, как призрачный корабль-призрак, и уже через полчаса бесследно растворился в черноте, оставив после себя лишь ощущение мимолётного, почти что демонического присутствия.

Внизу же, под ногами у путников, сумерки сгущались с неестественной, пугающей скоростью. Тень, словно чёрная, густая смола, поднималась из недр ущелья, заливая его слой за слоем, пока не превратила в абсолютную, первозданную тьму. Такую тьму, какую знают лишь пещерные жители, никогда не видевшие солнца, или те, кто слишком долго и пристально смотрел в безразличное лицо смерти. Воздух становился ледяным, он обжигал лёгкие не холодом, а ощущением пустоты, разрежения, будто сама жизнь покидала это место вместе со светом.

В такие минуты особенно остро, почти физически, чувствуешь неумолимое движение времени. Не абстрактное тиканье часов, а громадное, неостановимое скольжение невообразимых масс вселенной. Пространство дышало вокруг, оно было живым и бесконечно большим, а Хадра – всего лишь песчинкой в шестерёнках космического механизма, затерянной в бескрайних чертогах вечности. Время струилось мимо – его можно было почти осязать, как ветер на коже, чувствовать его холодное прикосновение. И со светом уходящего дня безвозвратно, медленно, но неудержимо, утекали драгоценные мгновения жизни, капли в бездонном океане вечности. Каждый шаг, каждый вдох приближал к концу, и это знание висело в ледяном воздухе, делая его ещё более горьким и разреженным.

Они были не просто людьми на скале; они были мимолётными вспышками сознания в бесконечной ночи, и эта ночь, холодная и звёздная, с каждым мгновением становилась всё ближе, всё реальнее.

Холодная, липкая испарина выступила на лбу и висках старика, но её причиной была не физическая усталость – его тело, выкованное десятилетиями борьбы, давно перестало реагировать на такие мелочи. Это был пот иного рода – испарина эмоционального напряжения, леденящее сознание собственной ничтожности здесь, среди этих каменных исполинов, под равнодушным, всевидящим оком звёзд. Здесь человек был мимолётной тенью, и сама планета, казалось, дышала сквозь него, не замечая его присутствия.

– «Сэм…» – прошептал он своё имя, тихо, почти беззвучно. Словно бросал пробный камень в бездонный колодец вечности, проверяя, отзовётся ли эхо, помнит ли его ещё вселенная, не стёрла ли уже из своей памяти. Губы его дрогнули, сложившись в странную, болезненную гримасу – не то кривую улыбку умудрённого опытом существа, не то предсмертный оскал зверя, загнанного в угол.

Мальчик вздрогнул, уловив шёпот, едва слышный над завыванием ветра, но промолчал, лишь шире раскрыв глаза в темноте. Слова здесь стоили дорого, их берегли, как последние патроны, а молчание в иные моменты могло быть ценнее глотка кислорода или кружки воды.

– Нам пора… – голос Сэма прозвучал глухо, будто пробивался сквозь толщу не только скал, но и прожитых лет. Он сделал паузу, давая мальчику понять серьёзность момента, перемолол в зубах следующую фразу, выверяя каждое слово:

– Я знаю тут одну пещерку. Всего двести метров вверх. Держись.

Уже почти в непроглядных, сгустившихся до состояния чёрной смолы сумерках, они нашли её по едва заметному, замаскированному природой излому в скале – чёрному, зияющему зеву, притаившемуся за глыбой базальта, словно каменный демон, замерший с открытой пастью в вечном ожидании добычи. Вход оказался коварным, узким, почти незаметным.

– Снимай рюкзак, – буркнул Сэм, уже начиная протискиваться в щель,– и не шуми.

Камень здесь дышал иначе. Это был не сухой, раскалённый за день и теперь остывающий панцирь склона, а нечто живое, пульсирующее скрытой влагой – влажное, прохладное, покрытое невидимыми слезами, сочащимися из самых недр сквозь невидимые трещины. Пальцы скользили по пористой, шершавой поверхности, с трудом отыскивая малейшую опору в наступающей слепоте.

– Тише… – прошипел старик, когда за спиной раздался шорох – мальчик зацепился за выступ. – Слышишь каждый звук.

В ответ – лишь учащённое, сдавленное дыхание ребёнка и шелест грубой ткани о камень.

Тьма внутри сомкнулась над ними мгновенно, как только они отползли от входа. Она была не просто отсутствием света, а густой, вязкой, почти осязаемой субстанцией, похожей на жидкий асфальт. Они двигались на ощупь, слепые кроты, спотыкаясь о невидимые выступы, расставленными руками, ладонями читая шершавые стены, пытаясь понять масштабы окружающего пространства. И вдруг своды над их головами неожиданно расступились, позволив наконец распрямить согнутые спины. Воздух стал иным – неподвижным, прохладным и пахнущим древней пылью.

Старик не торопился зажигать свет. Сперва он, как слепой скульптор, жилистыми, чуткими пальцами проверил мальчика, нащупал его плечо, голову, убеждаясь не в том, что он здесь, а в том, что он цел, невредим. Потом, двигаясь с выверенной медлительностью, развернул термоплёнку – тот самый бесценный кусок тонкого композита, добытый когда-то в тёмных трюмах ржавой космической баржи, где воздух до сих пор мерещился пропитанным призрачными запахами машинного масла, старого пластика и ржавого железа.

Верхний край плёнки с хрустящим, утробным звуком прилип к своду с помощью самодельной липкой ленты состоящей из полос грубой ткани, пропитанных особой, тягучей смолой, которую добывали из корений ущельных кустарников.

Сэм тщательно загерметизировал стыки. Нижний край он придавил, подобранными под ногами, плоскими камнями, создав тяжёлый, но надёжный барьер. Далее последовал ритуал проверки: он осторожно, кончиками пальцев, прошелся по всем швам, ощущая малейшую щель, малейшее дуновение сквозняка, которое могло выдать их убежище миру. И только тогда, когда он убедился в надёжности каменного кокона, раздался сухой, лаконичный щелчок. Светло синий, почти белый свет фонаря, похожий на луч прожектора, вспорол тьму, выхватив из небытия пол пещеры, усыпанный осколками вулканического стекла. Чёрные, как космическая пустота между далёкими звёздами, они искрились и переливались под лучом, будто напоминая о древних, яростных извержениях, что рождали эту красоту.

Свод над головой был покрыт странными, ветвистыми наростами – не то кристаллы солей, выступившие за тысячелетия, не то окаменевшие корни неведомых подземных растений, протянувшие свои щупальца в каменную плоть. Свет фонаря рождал из них изломанные, пульсирующие тени, которые танцевали на стенах, словно древние руны, начертанные самой планетой, её тайное послание тем, кто осмелился заглянуть в её чрево. В самом дальнем углу что-то блеснуло в свете фонаря – возможно капля влаги на кончике сталактита, замершая в немом ожидании перед падением в бездну. В этой пещере время текло иначе, и они, двое людей, стали его частью – мимолётными гостями в вечном царстве камня и тишины.

Их спальники – два ярко-оранжевых, неестественно цветных пузыря в этом царстве камня и тьмы – надулись одним точным движением, с тихим, шипящим звуком инертного газа, выделяемого двухкомпонентным химическим элементом. Это был один из немногих звуков технологического комфорта, доступного им здесь.

Мальчик, его звали Влад, рухнул на свой спальник первым, издав слегка нарочитый, сдавленный стон облегчения. Это был тот редкий звук, который он никогда бы не позволил себе в кругу сверстников, где царил культ сдержанности и силы. Но здесь был только Сэм. А Сэм – старый. Сэм – мудрый. Сэм – не осудит, не посчитает слабостью. Влад вытянул ноги в своих самодельных, стоптанных обувках из грубой кожи ксеносквамов. У колонистов был хронический дефицит хорошей обуви, а для растущей детской ноги и вовсе катастрофа.

Влад расслабил затекшие, гудящие мышцы, как всё-таки мало нужно ребёнку для счастья, просто перестать падать, просто иметь твёрдую поверхность под спиной и знать, что над головой – не безжалостное небо, а каменный свод.

– Десять минут, – пробормотал старик, почти не разжимая губ, одновременно с этим разминая свои мощные, но затекшие от лямок тяжёлого рюкзака плечи. – Потом ужин. И проверка ботинок.

Но ребёнку, чья усталость была стремительной и такой же стремительно проходящей, хватило и пяти. Едва прошло это время, как он уже вскочил на колени, подтянул к себе свою скромную сумку и с тихим, жадным любопытством принялся исследовать её небогатое содержимое. Вот – плоские, безликие пайки в серебристой вакуумной упаковке. Еда, лишённая даже намёка на вкус, лишь питательная масса для поддержания жизни. Вот алюминиевая фляга с потёртыми боками и старой вмятиной, история появления которой канула в лету. И… неожиданный предмет. Маленькая, тщательно отполированная руками фигурка, вырезанная из причудливо изогнутого корня железного ущельного кустарника. Что это? Угадывались четыре ноги, вытянутая морда… Лошадь? Но кто здесь, на Хадре, видел когда-либо лошадей? Собака? И таких животных на планете не водилось. В синеватом, призрачном полумраке пещеры фигурка казалась артефактом – может тотемом давно забытого племени первых колонистов, а может, просто детской, наивной попыткой вырезать то, что было красочно описано на пожелтевших страницах старых книг о Земле.

Старик наблюдал за ним краем глаза, но не комментировал, не задавал вопросов. На этой планете у каждого выжившего был свой талисман, своя маленькая святыня. У кого-то – болт, выкрученный из шасси первого посадочного модуля, у других – потёртая, пожелтевшая от времени фотография с синим земным небом, у Влада – этот деревянный обрубок, который он сейчас сжимал в маленьком кулаке так крепко, будто боялся, что его может отнять ураган или сама неумолимая реальность.

Оба молчали, но тишина, повисшая между ними, была особого рода – не пустая и неловкая, а густая, насыщенная, вдумчивая, наполненная невысказанными мыслями. Старик мысленно прокручивал завтрашний маршрут, словно на внутренней карте отмечая, где будут коварные подъёмы, опасные осыпи, а где – глухие обрывы, с которых не было возврата. Мальчик же, прислушиваясь к тьме, считал в темноте удары собственного сердца, неосознанно готовясь к неведомому, что ждало их на том самом перевале.

А над ними, на холодном своде пещеры, капли влаги продолжали свой вечный, неторопливый путь вниз – одна за другой, размеренно и неумолимо, как секунды на невидимых часах самой Хадры.

"Ребёнок Хадры" Глава 3

Влад был не по годам умным ребёнком. В нём причудливо сочетались детское, ненасытное любопытство и какая-то странная, взрослая основательность в суждениях. Но дело было не только в уме. В нём жила настоящая, жадная до знаний страсть, ненасытная и странная для его возраста. В то время как другие дети Хадры, такие же выносливые и молчаливые, находили отдушину в примитивных играх с обломками пластика, скрученными в подобие мячей. Он мог часами копошиться в грудах ржавого металлолома, будто пытался руками услышать историю, застывшую в окисленных шестернях и замолкших схемах. Он не был молчуном, не стеснялся говорить и задавать вопросы, но с младенчества усвоил железное правило- есть время для слов, а есть – для молчания, и от умения различать их зависела порой жизнь.

Детские, примитивные игрушки его не интересовали. Его мир был населён другими объектами: старыми, безжизненными механизмами, покрытыми ржавчиной словно шрамами, и пыльными справочниками с жёлтыми, хрупкими страницами, испещрёнными печатными текстами и непонятными схемами. Конечно, он не понимал их так, как понимали инженеры, для которых они писались. Для него это была не инструкция, а священный свиток. В его детском сознании сухие тексты оживали, превращаясь в саги о великих кораблях, диаграммы становились картами неизведанных земель, технические описания – магическими заклинаниями, а цифры – тайными кодами, открывающими двери в иные миры. Взрослые, видя это, лишь качали головами:

– Влад, как тебе это может быть интересно? Ты же ничего не понимаешь в этих схемах.

Но они ошибались. Он понимал. По-своему. Когда его пальцы скользили по стёртым буквам, ему чудилось, будто он вступает в безмолвный диалог с теми, кто оставил эти знаки – с призраками инженеров, пилотов, первооткрывателей. Для него это были не просто книги, а порталы в прошлое.

Иногда, в глухие ночи, когда ветер выл в ущелье, ему казалось, что механизмы ему отвечают. Тихим скрипом ржавых шестерён, едва уловимым шёпотом угасающих электронных схем.

Может, это был всего лишь ветер, гуляющий по щелям модуля. А может, ему только казалось. Но Влад верил. И в этой вере, в этой способности слышать голоса умерших технологий, заключалась его тайная, непонятая другими сила.

Его угол в семейном жилом модуле, если это тесное пространство можно было так назвать, напоминал не детскую, а странное кладбище технологий или лабораторию археолога будущего: шестерни, подобранные на свалках, тщательно очищенные от рыжей коросты и сложенные в аккуратные пирамиды по размеру; печатные платы с окисленными контактами, мёртвые, но по количеству и расположению деталей рассказывавшие ребёнку, интуитивно угадывавшему их логику и целые истории. Потрёпанные справочники, где формулы выглядели магическими рунами заклинаний.

На полке, с почти музейной аккуратностью разложенный по деталям, лежал терморегулятор от скафандра – последнее пристанище "давно погибшего героя", как мысленно называл его Влад. Его медные трубки, кропотливо очищенные до зеркального блеска, теперь сверкали, как новенькие, отражая тусклый свет единственной лампы. Каждый винтик, каждая прокладка была вымыта, пронумерована им самим и разложена с маниакальной точностью. Под его койкой, в самодельном чехле из термостойкой ткани, хранилась величайшая ценность – дневник какого-то инженера, толстая потрёпанная тетрадь с полустершимися записями. Влад водил пальцем по сложным схемам, шепча загадочные, прекрасные слова, словно заклинания:

– Гравитационная компенсация… Ионный клапан…

Для него они звучали как магия, как ключи к тайнам вселенной, которую он мечтал однажды понять.

На стене, рядом с койкой, висела самодельная карта Хадра, испещрённая грифельными отметками. Каждый крестик был местом, где он нашёл артефакт погибшей эпохи – обломок величия.

Сверстники смотрели на него с опаской – он был слишком странным, слишком не таким, живущим в своём призрачном мире. Но когда он начинал говорить о своих находках, они затихали, потому что он умел оживлять мёртвый металл.