Стальной страж

– Это не мусор, – твердил Влад, протягивая им какую-нибудь шестерёнку, вынутую из ржавого блока. – Она когда-то крутила очень важный механизм. Может, насос, который качал воздух в теплицы… А может, руку большого, шагающего робота.

И дети замирали, и в их глазах, привыкших к унылому пейзажу, вспыхивали искры воображения. Они начинали видеть исполинов прошлого – могучие машины, шагающие по Хадре, когда она, возможно, ещё была полна жизни и надежд. Он был странным, но он был их рассказчиком, хранителем легенд о мире, которого они никогда не знали.

В человеческой общине, зажатой в каменном мешке каньона, не было места детским забавам в том смысле, какой вкладывали в это слово на Земле. Здесь пятилетние под присмотром старших учились закручивать болты под счет, семилетние, с завязанными глазами, на ощупь собирали фильтры для воды, их пальцы запоминали форму каждой прокладки, каждого клапана. К десяти годам подросток уже знал, как разобрать, почистить и запустить кислородный генератор.

Когда Влад, копошась в груде металлолома на старой свалке, вытащил оттуда нейроинтерфейс с потускневшей бирюзовой маркировкой, даже седой профессор, про которого говорили что он видел на своем веку падающие звездолеты и пережил восстания машин на Луне-3, – нахмурил свои выцветшие, почти белые брови.

– Эту штуку последний раз включали, когда твоего деда еще в проекте не было парень, – пробормотал он, качая головой. Но мальчик уже нес свою находку в свой угол, где ждал своего часа мертвый монитор с треснувшей матрицей и старый, но исправный паяльник.

Три дня он почти не ел, не спал, забыв о сне, только возился с платами, подключая их к экрану, на котором призрачно мерцали артефакты. Его пальцы, еще детские по размеру, двигались с поразительной точностью хирурга. Там, где взрослые видели хаотичный клубок проводов, он с первого взгляда различал невидимые другим логические узоры, токи данных, застывшие в металле.

Старик наблюдал за ним молча, пока на четвертый день не выдержал и не подошел ближе:

– Как ты… – он ткнул корявым, иссеченным шрамами пальцем в паутину чертежей с архаичными, забытыми символами, – читаешь это? В наших учебниках, что остались, таких значков нет. Они как будто с другой планеты.

Влад не оторвался от работы. Его палец скользнул по микросхемам, покрытым патиной времени и окислами:

– Они светятся по-разному, – прошептал он, прищурившись, будто всматривался не в схему, а в глубины вселенной. – Вот тут, видишь? Этот чип… он мерцает еле-еле, как умирающая звезда. А этот – ярче. Они как созвездия на старых навигационных картах. По ним можно ориентироваться.

В этот момент экран перед ним моргнул, издал тонкий, высокий свист на самой грани восприятия человеческого уха – и ожил.

На потрескавшемся дисплее заморгали иероглифы доколониальной эры – сложный, машинный язык, который никто в поселке уже не понимал. Но Влад улыбнулся своей особой, сосредоточенной улыбкой. Он их не понимал, но он их читал, ощущая смысл на каком-то подсознательном, тактильном уровне.

Профессор медленно отвернулся. Он понял. Мальчик видел в этом мёртвом железе то, что утратили все взрослые – не схему, а живой язык машин, тайный шифр киборгов, на котором когда-то говорили с искусственным интеллектом. Он видел душу в вещах, которые для остальных стали просто хламом.

Дети на Хадре были зеркалом, в котором с безжалостной ясностью отражались их выжившие родители. Это была не метафора, а суровый закон природы. Младенцы здесь почти не лепетали, а плакали редко и тихо – говорить они учились сразу с нужных, практичных слов: вода, воздух, опасно. Дети не играли в войнушку – они с малых лет учились воевать за существование, отрабатывая навыки обороны. Подростки не предавались мечтам о далёких мирах – они шлифовали умение чинить системы жизнеобеспечения.

Местные жители напоминали древних викингов, но не романтичных морских разбойников с гравюр, а настоящих, суровых обитателей ледяных фьордов, чья жизнь была ежедневной борьбой со стихией. Они были хмурыми – потому что улыбка тратит энергию и рождает эмоции, а эмоции – главный враг трезвого расчёта. Немногословными – каждое слово должно было быть выверено, как патрон в обойме, и нести конкретный смысл или приказ.

Прогресс науки и технологий сделал человека слабым, размягчил его. Но не здесь. Здесь технологии не служили комфорту – они помогали не умереть. Нейроинтерфейсы валялись в развалинах, пока дети учились добывать воду из конденсаторов, а голографические проекторы ржавели в заброшенных складах, потому что все силы уходили на починку гидропонных систем, дававших скудный, но жизненно необходимый урожай.

Мир, в котором они жили медленно, но верно приходил в упадок. Индустриальный бум колонизации прошёл, оставив после себя лишь эхо. От суперпитательных паст космической эры люди вернулись к простым овощным грядкам. Роскошью считались ручные насосы из сплавов, которые уже никто не умел производить, и "вечные" аккумуляторы, бережно хранимые как священные реликвии. Только в тепляках, под жёлтым, искусственным светом фитоламп, в строго выверенной влажности, удавалось вырастить бледные, жилистые огурцы с толстой кожей, кислые томаты размером с виноградину, грибы, растущие на субстрате из переработанных органических отходов. Но это была еда. А ещё здесь был кислород и здесь была вода, всё что нужно для жизни.

Утро в поселении начиналось не с нежных слов, не с сонного потягивания и неторопливого завтрака. Оно начиналось с работы, прерванной вчерашними сумерками и теперь включавшейся вновь, как старый, натруженный двигатель, который нельзя было остужать надолго. Отец Влада уже обшаривал теплицы – его мозолистые, словно высеченные из камня ладони, скользили по стыкам панелей, выискивая малейшую, невидимую глазу утрату герметичности. Он не рассуждал вслух, не комментировал – делал свою работу молча, потому что дыры в пластике не терпят болтовни. Каждый найденный дефект отмечался меткой на планшете – их общий язык был языком значков, жестов и молчаливого понимания. Мать в это время пересчитывала запасы – её пальцы, шершавые от постоянного контакта с едким гидропонным раствором, перебирали пробирки с семенами с той же сосредоточенной точностью, с какой её предки на Земле считали кредиты. Разница была лишь в том, что здесь любой просчёт означал не финансовые потери, а голод.

На ежевечерних собраниях говорили телеграфным стилем, экономя и время, и душевные силы.

– Теплица №3 – трещина по шву. Нужен лист поликарбона. (Пауза. Все знали – свободного листа нет.)

– Антенна ловит помехи. Нестандартные. Возможно, дрон. (Никто не спрашивал – чей дрон.)

Каждое произнесённое слово имело вес слитка свинца.

Медицина здесь была наукой выжимания максимума из минимума. Никаких наноботов, биопринтеров или генной терапии. Были скальпели, выточенные вручную из обломков титановых шпангоутов. Антисептик – мутная, дурно пахнущая жидкость из ферментированных ущельных водорослей, пахнущая одновременно гнилью и надеждой. Шприцы, которые кипятили после каждого использования. Обезболивающее выдавали только при ампутациях.

Транспорт был легендой по имени "Старик". Единственный оставшийся ровер колонии был живым музеем и одновременно насмешкой над прогрессом: левое колесо – от модели "Пионер-3", правая подвеска – самодельная, спаянная из обрезков. Двигатель – перебранный семь раз за последнее десятилетие. Он еле тащился, скрипел всеми суставами, "температурил", но ездил. Дети с младенчества знали, если "Старик" умрёт окончательно, все грузы, от продовольствия до запчастей, придётся носить на своих спинах по этим крутым тропам.

Связь с ближайшими поселениями, которые могли находиться за тысячу километров, была редкой и неустойчивой. Связаться с другими мирами было вообще на гране фантастики. Радиостанция работала на кварцевых кристаллах, добытых из разобранных планшетов и упавших дронов, из материнских плат, которые когда-то управляли целыми городами.

Когда Влад принёс однажды найденный чип, оператор впервые за год поймал что-то отдалённо похожее на структурированный сигнал из космоса, но это оказались всего лишь помехи – след кибернетических систем на далёкой орбите. Даже эхо ушедшей цивилизации было здесь чужим и недосягаемым.

Они не бедствовали в привычном смысле слова – они адаптировались. Каждый день был борьбой, но борьбой осмысленной, лишённой паники. Треснувшая теплица – значит, надо искать замену панели или придумывать заплатку. Сломался "Старик" – значит, сегодня идём за грузом пешком. Слабость здесь измерялась не объемом бицепсов, а скоростью мысли, способностью находить нестандартные решения. И Влад, с его ржавыми шестерёнками и способностью слышать голоса мёртвых машин, вписывался в этот мир лучше многих сверстников. Потому что он интуитивно понимал главный закон Хадры: выживает здесь не самый сильный, а самый упрямый, самый гибкий умом, тот, кто способен увидеть возможность там, где другие видят только очередную преграду.

Когда-то, в эпоху великих надежд, сюда, на эту рыжую планету, завезли целые миниатюрные экосистемы в герметичных пробирках. Дубовые саженцы, которым на Земле суждено было стать великанами, здесь так и не поднялись выше колена, их листья, будто из жести, покрылись защитным восковым налетом и скрутились от нехватки света. Пшеница, символ земного изобилия, чьи золотистые колосья должны были качаться на ветру, превратилась в жалкие, чахлые пучки, дающие по три-четыре щуплых зерна. Кукуруза, чьи початки на прародине были тугими и сочными, здесь напоминала бледные, худые детские пальцы, беспомощно торчащие из стебля.

Свет Глизе 163 – тусклый, холодный, как лампочка на последнем издыхании, – не согревал, а лишь обманывал растения. Он превратил грандиозное обещание цветущих садов и урожаев в унылую, бледную пародию на земное изобилие. Почва, насыщенная железом и солями, отвергала чужаков, и лишь горстка самых неприхотливых земных сорняков цеплялась за жизнь рядом с местными сине-зелёными лишайниками.

Истинно успешными колонистами оказались ксенокрысы. Первоначально завезённые для биологических экспериментов в герметичных лабораториях. Они прогрызли свои клетки и пережили самих учёных. Теперь их потомки, ловкие и плодовитые, стали настоящими хозяевами подпольного пространства поселений. Они рыли бесконечные туннели под фундаментами домов, воровали скудное зерно, а по ночам издавали стрекочущие звуки, отдалённо похожие на злобный, торжествующий смех. Птицы-мутанты были печальным итогом попыток адаптировать голубей. Их крылья, лишённые пигмента, стали полупрозрачными – следствие необратимого сбоя в кальциевом обмене. Их глаза видели мир в ультрафиолетовом спектре, а крики, лишённые мелодии, напоминали скрип ржавых петель и служили не песней, а предупреждением о надвигающихся пылевых бурях.

Триста лет назад здесь, на равнинах у каньонов, чертили планы космодромов для межзвёздных перелётов, проектировали города под сияющими куполами, разбивали виртуальные сады, которые должны были благоухать. Но эти мечты, одна за другой, были засыпаны красным песком времени. Осталось лишь сто тысяч человек, разбросанных по экваториальному поясу, как случайные брызги на холсте. Посёлки, где люди живущие в соседних ущельях, могли никогда не встретиться, а дети считали найденный ржавый чип величайшим сокровищем.

Они не были пленниками – у них не было тюремщиков. Они были забытыми. Забытыми, как семена, унесённые ветром в пустыню и проросшие против всех правил, как затонувшие корабли на дне безмолвного океана, хранящие тайны прошлого, как письмена на мёртвом языке, которые никто уже не может прочесть, но которые всё ещё существуют.

И всё же они выживали. Потому что человек – это в своей глубинной сути не про комфорт и не про лёгкие победы. Это про упрямство, доходящее до абсурда. Как корни, которые годами пробивают камень, чтобы дотянуться до капли влаги. Как Влад, с его детским упорством разбирающий нейроинтерфейс, в котором взрослые видят лишь хлам. Как механик, чинящий ровер в пятнадцатый раз, зная, что это лишь отсрочка неизбежного. Здесь, на Хадре, не строили планов на будущее. Будущее было абстракцией, роскошью, которую не могли себе позволить. Здесь было только жёсткое, выстраданное настоящее. Каждый день был отдельной битвой, каждое утро – её продолжением. Жизнь, в её самой обнажённой форме – от зелёного листа, пробивающегося сквозь щель в камне, от ящерицы, греющейся на утреннем солнце, до человека, чинящего кислородный генератор. Нет условий для процветания, для развития, для великих свершений. Но есть условия для выживания. И жизнь, эта слепая, могущественная сила, цепляется за эту малейшую возможность. Она выживает. Каждый день. Шаг за шагом. Без грандиозных планов, без уверенности в завтрашнем дне. Но будущее, вопреки всему, приходит. Оно приходит вместе с новым рассветом, с каплей воды, с очередным пайком. Оно приходит в лице ребёнка, который, не зная величия прошлого, пытается оживить его обломки. Оно тихо и упрямо пробивается, как росток сквозь асфальт забвения. Потому что жизнь – это и есть будущее, которое отказывается сдаваться.

Так почему же Хадра оказалась отрезанной от внешнего мира, почему её колонисты были брошены на произвол судьбы, предоставлены сами себе и милости суровой природы? Потому что кроме безжалостного климата и скудных почв существовала причина куда более древняя и неумолимая. Угроза, уходящая корнями в столетия, ставшая вечным фоном существования. Люди уже не помнили мира, когда её не было. Эта угроза спускалась с небес, из холодного космоса, – непреодолимая, накладывающая свой отпечаток на умы, поведение, весь уклад и без того суровой жизни. Вечный спутник, тень, притаившаяся за спиной угасающей цивилизации.

Угрозу несли "киборги" – так их называли люди, сжимая кулаки.

Биомеханические существа, обязанные своим рождением живому человеку, отлично приспособленные для существования в вакууме и радиации и навсегда изменившие жизнь человечества.

Когда-то они были надеждой, добровольцами, облекшими хрупкую плоть в сталь ради покорения космических бездн. Теперь же они стали кошмаром, имя которого боялись произносить вслух, словно оно могло призвать их. Это была не просто вражда – это был извращённый симбиоз ненависти и зависимости, сформировавшийся за столетия. Люди называли их "киборгами" с горькой иронией. Когда-то это слово означало улучшенных людей, героев-первопроходцев. Теперь в ходу были и другие имена: "Железные демоны", "Стальные падальщики". Или просто "Они" – словно боясь, что прямое именование привлечёт внимание незримых слушателей.

Между людьми и киборгами сложились странные, мучительные отношения. Люди боялись их панически, но при этом использовали обломки их технологий, выменивали у переговорщиков лекарства и детали. Киборги же презирали своих прародителей за их "биологическую неэффективность", но остро нуждались в человеческом биоматериале – в нейронных паттернах, в чём-то неуловимо уникальном, что нельзя было синтезировать. Обе стороны смутно помнили, что когда-то были одним народом, и эта память делала их взаимную ненависть ещё острее. Это была война, которую люди уже не помнили, когда начали. Война без фронтов, без тыла, без надежды на победу – лишь надежда на временное перемирие, купленное дорогой ценой.

Среди детей, в полумраке жилых модулей, ходили леденящие душу легенды, пересказываемые шёпотом. Будто киборги спят в ледяных пещерах астероидов, прикованные цепями, сплетёнными из человеческих костей, что их корабли выкованы из сплавленных скелетов первых колонистов, что если шептать их имя трижды в полной темноте, они явятся ночью и утащат неосторожного. Взрослые не опровергали эти страшилки, потому что понимали, в каждой такой сказке есть своя доля ужасающей правды.

Горькая ирония заключалась в том, что технологии, что когда-то должны были спасти человечество, теперь стали объектом страха, их боялись пуще радиации или удушья. Каждый чип, каждый лучший скафандр, каждый генератор мог нести в себе семя зависимости, стать крючком, на который попадёшься. Это уже не была честная война, это был грязный, циничный чёрный рынок, где торговали человеческой плотью, прикрывая сделку лживыми словами о "взаимовыгоде" и "прогрессе". Киборги всегда вели себя с позиции победителей, упиваясь своей почти полной безнаказанностью. Казалось, им нет нужды в людях, но нужда была – острая, как скальпель. Люди были для них живым строительным материалом, уникальным ресурсом. И несмотря на весь цинизм, эта адская торговля процветала.

Стороннему наблюдателю могло показаться странным, но колонисты всегда видели, зачем пришёл киборг. Их намерения читались как открытая книга – нужно было лишь знать, где смотреть. Каждый визит имел собственную, чёткую грамматику, словно они следовали некоему древнему ритуалу, закодированному в их синтетических нейронах. По их обличью и манере поведения можно было почти безошибочно предсказать сценарий развития событий.

Шестилапый боевой модуль- чьи сервоприводы теоретически могли работать бесшумно, но намеренно издавали угрожающее шипение, подобное звуку разъярённой кошки, а оптические сенсоры сканировали всё вокруг холодным, методичным, не моргающим взглядом – его появление обычно означало "ночь тишины". Так колонисты называли рейды, после которых оставались лишь пустые, остывшие кровати и следы шипов на пороге.

Переговорщик- облачённый в почти идеальную имитацию человеческого облика, с кожей, вызывающей мурашки своей почти-реальностью, с голосом, дрожащим от тщательно подобранных искусственных эмоций, – чаще всего приходил торговать. Он улыбался ровно настолько, чтобы это не выглядело откровенно жутко, и предлагал "взаимовыгодные условия" с интонацией продавца, знающего, что его товар – "последний в городе". Но прямой зависимости не было. Иногда боевой модуль просто наблюдал, а переговорщик – хладнокровно убивал.

В первые секунды контакта достаточно было нескольких движений, чтобы понять истинные намерения. Если киборг замирал на пороге, наклоняя голову под углом ровно 11 градусов – это был сигнал "опроса". Значит, искали кого-то конкретного. Если пальцы или манипуляторы начинали ритмично, почти машинально постукивать – готовились к насилию. Если первый вопрос был о "потребностях колонии" – значит, сегодняшним товаром были дети. Самое пугающее заключалось в том, что киборги – бывшие люди – мыслили с пугающей предсказуемостью. Казалось бы, их человеческая основа должна была сохранить хаос эмоций, иррациональные порывы, непредсказуемость. Но машинная, алгоритмическая природа безжалостно перевешивала. Как будто, отказавшись от плоти, они отказались и от последнего права на спонтанность. Теперь они действовали строго по алгоритмам – даже когда обстановка предлагала десятки вариантов. С поправкой на эффективность – даже в самой изощрённой жестокости. С пугающей, бездушной логикой – даже когда произносили слова о "милосердии" и "будущем".

Они призирали хаос – ведь машина не может позволить себе ошибиться. Они упрощали реальность до бинарного кода – потому что их сознание теперь работало как программа. Они забыли, что значит быть непоследовательными – а значит, перестали быть людьми по-настоящему. И когда Переговорщик с человеческим лицом говорил сладким голосом: "Мы предлагаем вам выбор", – колонисты уже знали, что никакого выбора на самом деле нет. Потому что киборги всегда следовали шаблону, а их шаблон не оставлял места для чудес, для жалости, для человечности. Эта шаблонность, эта алгоритмичность прослеживалась даже в таком, казалось бы, живом процессе, как налаживание доверительного контакта. Людей коробила эта механичность, но удивительно было то, что они сами, против своей воли, начинали проникаться этой машинной логикой, словно находясь под гипнозом. Общаясь с киборгами, люди невольно начинали мыслить их категориями, говорить скупыми, точными фразами, следовать принципам холодной, математической рациональности, будто заражались их цифровой сущностью.

Часто перед налаживанием прямого контакта киборги начинали оставлять "подарки". Не из щедрости, а как рыбак кидает прикормку. Таблетки от радиации – ровно 90 штук, не больше, не меньше, ровно на три месяца. Фильтры для воды – 12 штук, по одному на месяц. Кислородный генератор, рассчитанный ровно на 1825 дней работы (пять земных лет), после чего в нём ломался ключевой узел, который нельзя было заменить. Координаты складов – где каждый второй оказывался пустой ловушкой.

Их тактика "охоты" тоже была алгоритмичной. Подкуп для слабых духом, угрозы для гордых, прямые кражи для всех остальных. Старики, уставшие от борьбы, часто шли добровольно – их легче было убедить, что их жертва спасет колонию. Дети были идеальным "сырьём" – их сознание, как чистый лист, легче переформатировалось под кибернетику. Но родители, готовые продать своего ребёнка, были редкостью, поэтому детей чаще просто похищали.

Люди сопротивлялись как могли. Киборги подавляли сопротивление, угрожали, подкупали, воровали. Любым способом добывали необходимый человеческий материал.

В последнее время киборги стали вести себя всё наглее, почти не маскируя своих истинных целей. Возможно, их запасы "сырья" иссякали. Или они готовились к чему-то большему, масштабному. Так, в деревне, откуда были родом Сэм и Влад, мальчик остался последним ребёнком в возрасте от пяти до семи лет. Последним цветком в выжженном саду.

Люди научились играть в прятки со смертью, но играть по её же, строгим и бездушным правилам. "Тихие недели" – когда дети исчезали в подземных бункерах, вырытых прямо под теплицами, а взрослые имитировали вымершую колонию: почти не показывались под открытым небом, ходили медленнее, говорили шёпотом. На улицах развешивали пустую одежду – словно её хозяева внезапно испарились. Сооружали ЭМИ-ловушки, собранные из магнетронов и аккумуляторов от дронов. Однажды такой разряд спалил Переговорщика, его искусственная кожа вспыхнула синим пламенем. В ответ на следующий месяц соседний посёлок был стёрт с лица планеты, превращен в стеклянную равнину. Колонисты создавали кладбища-обманки – могилы с костями ксенокрыс вместо человеческих, с надписями, выжженными лазером: "Здесь покоится…". Сканеры киборгов редко проверяли глубже метра. Иногда это срабатывало, и стальные палачи уходили, посчитав свою мрачную квоту выполненной.

Это была бесконечная, изматывающая игра на выживание, где любая хитрость могла обернуться тотальным возмездием, а любая уступка – потерей последнего, что делало жизнь человечной.

То, что Влад остался единственным в своей возрастной группе, говорило о многом. В соседнем поселке детей вообще не было, там согласились на "контракт", за 10 лет покоя. В другом поселении спрятали только девочек – киборги почему-то чаще брали мальчиков.

Мать Влада спрятала его в вентиляционной шахте во время последнего налета. Когда киборги ушли, она 6 часов не могла разжать руки, сжимавшие люк. Теперь в поселке рисовали календарь: через 18 месяцев Владу исполнится 7 – возраст, когда нейропластичность мозга становится "недостаточной" для киборгов. Почему 7 лет? Киборги воровали детей именно от четырёх-пяти лет до семи. Дети младше этой возрастной группы были ещё эмоционально не созревшие без сформированных социальных навыков, а старше уже слишком люди, осознавшие себя как личность и не идущие на переделку добровольно, а это было важным условием.

"Иконы ушедшей веры" Глава 4

Каждый предмет в скудном снаряжении наших путников был не просто вещью. Он был летописью ушедшей эпохи, осколком разбитой цивилизации, бережно подобранным и переосмысленным для новых, жестоких условий выживания. Их скарб представлял собой музей апокалипсиса, собранный по крупицам.

Два надувных спальника, эти ярко-оранжевые коконы, в прошлой жизни были почти полноценными аварийными скафандрами или спасательными капсулами кратковременного пребывания. Но у этих конкретных экземпляров часть жизненно важных функций – автоматическая регуляция давления, система рециркуляции – была давно утрачена. От былого величия осталась лишь способность разворачиваться с тихим, уверенным шипением, создавая герметичный пузырь. Их оболочка была сплетена из умных нитей, которые когда-то защищали первых колонистов Марса от его суровых реалий. Заявленный температурный диапазон, теперь уже вызывавший лишь горькую улыбку, составлял от леденящих -120°C, что холоднее любой полярной ночи, до обжигающих +80°C, жара пепельных бурь. На боку, полустёртый песчаными ветрами, красовался логотип с гордой, почти вымершей надписью "TerraForge Ltd. Est. 2147". Это была не просто маркировка, а настоящее надгробие целой цивилизации, её амбиций и надежд. Эти спальники напоминали капсулы времени – внутри них, сквозь запах пота и пыли, всё ещё угадывался призрачный аромат земных океанов, терпкий дух разлагающихся водорослей, который никак не могли выветрить триста лет космических странствий.