Мемуары шаманки

Шаманская традиция, древняя и многоликая, продолжает жить и развиваться не только в отдалённых уголках планеты, но и в самых современных научных кругах. В таких странах, как Россия, США, Великобритания, Франция, Германия, Венгрия, Италия, Финляндия, Индия, Китай, Япония, Швеция и многих других, шаманизм изучается на профессиональном уровне: университетские кафедры и антропологические центры исследуют его духовные практики, культурное значение и целительные аспекты. Учёные, посвятившие себя этому направлению, стремятся понять, как древние знания могут быть полезны современному человеку.

Но если в этих странах шаманизм – объект изучения, то в сердце Азии, в Сибири, он остаётся живой практикой. В городе Кызыл, столице Республики Тыва, шаманизм не просто сохраняется – он дышит, звучит в ритме бубна, исцеляет и направляет. Здесь, рядом с обелиском «Центр Азии», расположена Шаманская клиника «Тос Дээр» – уникальное учреждение, где древняя традиция служит людям в современном мире. Перед скромным деревянным зданием стоят две юрты и оваа – священное место, украшенное цветными ленточками чалама, символизирующими молитвы и обращения к духам.

У входа – шест с такими же ленточками, приветствующий каждого, кто ищет помощи.

Внутри клиники царит особая атмосфера: чистота, прохлада, аромат курительных трав. В кабинетах шаманы в традиционных нарядах принимают клиентов без театральности – здесь нет плясок у костра и завываний на луну. Всё происходит спокойно: разговор, диагностика, а если нужно – ритмичные удары в бубен, настраивающие на исцеление. Лечение охватывает широкий спектр недугов – от телесных до душевных, и стоимость курса вполне доступна. Для иногородних гостей предусмотрено проживание прямо в клинике: гостевая комната всегда готова принять нового пациента, пусть даже удобства находятся на улице. Это не отпугивает тех, кто приезжает за помощью – сюда едут из Новосибирска, Москвы и даже из Германии.

Клиника объединяет семь шаманов, во главе которых стоит шаманка Ай-Чурек (Оюн Ай-Чурек Шиижековна). Она и считается одной из самых сильных шаманок в республике. В народе её имя переводится как «Лунное Сердце» – хранительница древних знаний, проводник между мирами.

Шаманская клиника «Тос Дээр» – место, где шаманизм не просто сохраняется, а продолжает жить, помогая людям обрести здоровье, внутреннюю гармонию и связь с глубинными силами природы. В Кызыле шаманизм – не реликт, а часть повседневной жизни, и именно здесь, в самом центре Азии, он раскрывает свою силу и мудрость, соединяя древнее с современным, локальное с глобальным.

Мы сидели с отцом у камина: я, завернувшись в тёплый шерстяной плед, устроилась в большом кресле, а папа покачивался в своём кресле-качалке. Огонь потрескивал, наполняя комнату мягким светом, и казалось, будто в его языках оживали тени прошлого.

– Всё это, – сказал папа, глядя на меня в отблесках пламени, – не просто сказания о шаманизме, древнем и современном. Это часть нашей крови, нашей памяти. Шаманизм – не прошлое, а живое знание, которое дышит в нас.

Он замолчал, будто прислушиваясь к чему-то неуловимому, словно огонь говорил с ним на своём языке.

– Когда я прошёл свою инициацию, мой отец – твой дед, мудрый шаман Нэнвыт-ӄэӄэ-ӄытын-гыргын, строгий и молчаливый – сказал мне: «Ты слышишь духов, сын. Но чтобы по-настоящему помогать людям, ты должен научиться слышать и их тела». И тогда он отправил меня учиться в Томск – в Императорский университет, на медицинский факультет.

Я уже рассказывал тебе о своём времени обучения в мире, не похожем на наш. Всё это вроде бы происходило в Среднем мире, но представь: ещё утром я выхожу из нашего стойбища – под звёздами, среди запаха костра и лай собак, а через несколько дней оказываюсь в Томске – шумном городе, где всё сияет электрическим светом и гремит машинами. Это будто два разных мира, разделённых невидимой рекой. Там люди иначе думают, иначе чувствуют, даже слова у них ложатся иначе – жёстче, короче, чуждо.

Я уверен, тебе тоже придётся встретиться с этим – с чужими людьми, у которых другие представления о жизни, о человеке, о том, как говорить и как молчать. Мне хочется верить, что мои ошибки и мои верные шаги помогут тебе лучше подготовиться к этим переходам между мирами.

Я прибыл в Томск с чемоданом, в котором было больше трав, чем книг. Но знал: мой путь – наука. Неожиданно столкнулся с проблемой общения с сокурсниками. Я сразу выделялся – чукотская внешность, акцент, особая мягкость в речи. Некоторые русские студенты, не слишком умные и совсем не деликатные, позволяли себе подшучивать надо мной. Нарочно рассказывали при мне анекдоты про чукчей, где чукча – глупый простак, смешной, нелепый. Я молчал, но внутри всё сжималось. Это было не просто неловко – это ранило. Я держался, но каждый такой "шутник" отдалял меня от остальных, будто ставил невидимую стену.

Сначала я просто молчал и старался не обращать внимания, уходил в учёбу, в книги, в лабораторию. Но шутки не прекращались. Они становились всё более язвительными, уже не только анекдоты – кто-то мог нарочно коверкать мое имя, подражать акценту, смеяться над моей одеждой. Я начал избегать общих собраний, сидел отдельно в столовой, не вступал в разговоры. Даже преподаватели, казалось, не замечали, как меня оттесняют.

Внутри росло чувство одиночества и несправедливости. Я начал сомневаться: а нужен ли мне этот путь? А примут ли меня когда-нибудь всерьёз? Я стал писать домой реже, замкнулся. Моя научная работа страдала – не от нехватки знаний, а от потери веры в себя.

Я держался, но каждый такой "шутник" отдалял меня от остальных, будто ставил невидимую стену. И вот однажды, на семинаре по биохимии, один из них – Вадим, громкий, самоуверенный – снова начал. С ухмылкой он бросил: "Мишенька, ты, наверное, травы собираешь не для гербария, а для шаманских обрядов?" Аудитория захихикала. Я почувствовал, как внутри всё вскипает. – Хватит! – сказал я, громче, чем хотел. Голос дрогнул, но я не остановился. – Вам смешно? А мне – больно. Я пришёл сюда учиться, как и вы. Я не просил, чтобы меня судили по лицу, по акценту, по происхождению. Наступила тишина. Преподаватель замер, ручка зависла над бумагой. – Да, я чукча. И я не позволю вам превращать мою культуру в повод для смеха. Анекдоты, которыми вы кидаетесь, – не шутки, а маскировка вашей слабости. Вадим отвёл взгляд, будто впервые увидел меня по-настоящему. А я стоял, дрожа, но твёрдо – и знал: теперь я не буду молчать.

В аудитории повисла тишина, плотная, как туман. Никто не смеялся. Даже те, кто обычно поддерживал Вадима, смотрели на меня с растерянностью – будто вдруг поняли, что всё это время были соучастниками чего-то подлого, незаметного, но болезненного.

Преподаватель медленно положил ручку, откинулся на спинку стула и посмотрел на меня поверх очков. – Спасибо, Михаил, – сказал он негромко, но твёрдо. – Это было важно. И правильно. Он перевёл взгляд на группу: – Надеюсь, вы все услышали. Не просто слова – суть.

После семинара ко мне подошла Лена, одна из немногих, кто никогда не смеялся. – Прости, что раньше молчала, – сказала она. – Ты всё правильно сказал. Очень правильно. Я кивнул, не зная, что ответить. Внутри всё ещё дрожало, но уже не от страха – от освобождения.

С того дня что-то изменилось. Шутки прекратились. Не сразу – но постепенно. Я стал говорить чаще, увереннее. На защите курсовой один из профессоров, человек строгий и немногословный, вдруг сказал: – Это не просто отличная работа. Это – зрелое научное мышление. В тот момент я понял: я больше не просто студент. Я стал тем, кем стремился быть.

После защиты я вышел из аудитории, и на мгновение остановился в коридоре. Свет падал из высоких окон, пыль кружилась в лучах, и всё казалось необычно тихим. Я чувствовал, как внутри расправляются плечи – не физически, а глубже, как будто что-то, долгое время сжатое, наконец получило право дышать.

Лена догнала меня у лестницы. – Ты видел, как на тебя смотрели? – спросила она. – Не как на студента. Как на человека, которого уважают. Я улыбнулся. – Я просто сказал то, что давно носил в себе. А потом – сделал то, что должен был сделать.

С тех пор многое стало другим. Я больше не пытался быть незаметным. Я не боялся говорить, не боялся ошибаться. Я знал: мой голос имеет вес. И не потому, что я стал кем-то другим – а потому, что впервые позволил себе быть собой.

Мы штудировали анатомию, гистологию, физиологию, учили латинские термины. Позднее пришли патология, фармакология, хирургия. Нас учили видеть болезни в органах и тканях, различать их в глазах живых и мёртвых. Всё это должно было сделать из нас врачей.

Но в тишине кабинета, когда товарищи расходились, я слышал другое. Не голоса – шёпот. Дух моего отца приходил, когда я касался костей, когда всматривался в мёртвые лица. Он напоминал: там, где наука ищет болезнь, дух ищет её причину.

На ручке своего первого стетоскопа я вырезал символ – круг с тремя точками: тело, дух, болезнь. Это был мой компас. Профессорам я не говорил об этом. Но знал: если не услышишь дух, не услышишь и болезнь.

Я понял: наука и шаманизм – не враги. Они – два крыла одной птицы. И если соединить их, можно лететь выше. Лечить – глубже.

Днём я был прилежным студентом. Отличником. Но не за зубрёжку – за то, что слушал. Пациенты говорили одно, а я слышал другое. Их дыхание, дрожь в руках, тень в глазах – всё это складывалось в историю болезни, ещё до того, как они сами понимали. Преподаватели называли меня «серебряным слушателем». Я не задавал лишних вопросов – я просто знал.

А ночью… ночью я возвращался к себе. Бубен, сны, ветер. Я сидел при свече и выводил на полях конспектов странные знаки. Болезни и символы. Жар и холод, раны и травы, числа и образы. Как будто искал формулу, где медицина встречается с шаманством. Где диагноз – не только слово, но и ритуал.

Иногда мне казалось: я живу в двух мирах сразу. В одном – строгие лекции, латынь, препарированные тела. В другом – шёпот духов, дыхание огня и память предков. И всё это было во мне.

Я не записывал свои методы. Не искал признания. Отец всегда говорил: «Некоторые вещи нельзя объяснить словами – их можно только почувствовать». Так и было.

Со временем во мне рождалась техника, которую я называл «ритмом отражённой боли». Я учился слушать страдание, как музыку, в которой каждая нота – дрожь, сбой, фальшь. И тогда нужно было вдохнуть и выдохнуть – за того, кто сам не мог.

Иногда я просто садился напротив человека. Молча. Мы смотрели друг на друга, и через несколько минут он начинал плакать. Но то были не слёзы горя, а освобождения. Люди потом говорили: в моих глазах отражалась не их боль, а её решение.

И всё это происходило в тени обычных дней: между лекциями, в коридорах общежития, где стены хранили не только смех студентов, но и их исцеление. Я оставался загадкой. Но не чудом. Я был тишиной, в которой боль теряла смысл.

Я редко говорил о себе. Моя способность чувствовать чужую боль была не даром, а бременем. Я не выбирал, кого «слышать». Иногда страдание приходило ко мне ночью – как гул в висках, как чужие слёзы, которых я не мог остановить. Тогда я учился не спать. Боялся снов, потому что в них тонули чужие страхи, и мне казалось – если закрою глаза, то исчезну вместе с ними.

После таких ночей я записывал короткие фразы, словно заклинания, чтобы удержаться на поверхности:

«Боль не спрашивает разрешения. Она просто входит».

«Я – зеркало, но иногда в нём трещины».

Моя тетрадь была полна таких обрывков. Не наука, не шаманство – что-то между ними, как дыхание между вдохом и выдохом.

Я никогда не говорил, что лечу людей вне стен клиники. Но в общежитии студенты замечали: ночью я не сплю. На моём лице отражается чужое страдание, как тень, которую невозможно скрыть.

Однажды студент-механик, долго страдавший от бессонницы, внезапно заснул и проснулся от ощущения покоя и здоровья. Всё это произошло после того, как я ночью спросил его: – Ты вчера думал о красном воробье? Он даже не понял, откуда я узнал его сон.

Через взгляд я мог останавливать мигрень, не прикасаясь. Просто просил человека дышать вместе со мной. И постепенно я развил технику, которую называл «ритм отражённой боли» – я визуализировал страдание и словно выдыхал его прочь.

Некоторые пациенты засыпали в моём присутствии, будто с моими глазами уносились в место, где боли не было. В эти моменты я ощущал: сила исцеления не всегда в руках и лекарствах, а в внимании, дыхании и молчаливом присутствии.

Однажды студентка-биолог, страдавшая от панических атак, рассказала мне странный сон. Во сне она видела меня на берегу туманного озера. Я не произносил ни слова, просто стоял и смотрел. И с каждым моим взглядом её дыхание, казалось, находило ровный ритм.

Наутро она проснулась без тревоги – впервые за многие месяцы. Я не вмешивался, не давал советов, не назначал лечения. Просто присутствие, тихая готовность отражать боль, стало исцелением.

В тот момент я понял, что сила не в движении рук и не в словах. Она в молчании, в способности быть рядом, в точном ритме дыхания и души. Иногда это достаточно, чтобы открыть закрытую дверь и дать страданию путь наружу.

С этого дня я стал ещё внимательнее к тонкой грани между наукой и шаманством. Я учился слышать невысказанное, видеть невидимое и доверять тому, что иногда исцеление приходит прежде, чем оно осознаётся.

Я не делил мир на «научное» и «ненаучное». В каждом подходе видел отражение одного и того же стремления: понять, где начинается боль, и как её отпустить. Медицинские трактаты я читал, как древние заклинания, а шаманские хроники – как клинические протоколы.

В моей комнате рядом лежали атлас анатомии и мешочек с сушёным зверобоем. На стене висела схема нейронных связей, исписанная карандашом: «здесь – страх», «тут – память о матери», «а это – место, где человек теряет себя». И всё это – карта того, что нельзя увидеть сразу, но можно услышать.

Я говорил себе: «Наука – это язык, шаманизм – это слух. Я учусь говорить и слышать одновременно».

Во время практики я мог определить воспаление по изменению запаха дыхания, а тревожность – по тому, как зрачок «дрожит» при взгляде на свет. Я не отвергал анализы и результаты тестов, но знал: кровь говорит не только о теле, но и о том, что человек прячет, о том, чего сам не замечает.

Так наука и шаманизм сливались в единый ритм. Одно дополняло другое. Слово и молчание, диагноз и присутствие – всё это становилось инструментами одного дела: слышать боль и знать, как отпустить её.

Однажды в общежитии заболела девушка – студентка филфака, тихая, с глазами цвета дождя. У неё была редкая форма неврологического расстройства, и врачи разводили руками. Я сел рядом с ней, пытался «слышать» её тело и ритм боли, дышал вместе с ней, словно наши дыхания могли совпасть и сделать её легче.

Она смотрела сквозь меня, будто меня здесь не было. Я пробовал всё: взгляд, дыхание, даже «рисовал» её страдание в воображении, чтобы выдохнуть его наружу – но ничего не менялось.

На третий день я сказал себе: я не могу найти её боль. Она не отражается.

Это был первый раз, когда я ощутил настоящую беспомощность. Не потому, что не смог помочь, а потому, что впервые моё «зеркало» молчало. Я ушёл в себя, стал избегать людей, боясь, что дар, который всегда откликался на чужое страдание, больше не работает.

Со временем я понял: не всякая боль хочет быть услышанной. Некоторые страдания – как закрытые двери, и не каждый стук должен получить ответ.

С тех пор я стал тише, но глубже. Больше не искал страдание – я ждал, пока оно само придёт. И если оно выбирало меня, если решало открыться, я был готов принять его и отразить.

Тишина стала моим союзником. В ней я находил не слабость, а силу. Не страх, а понимание, что слушать – значит иногда молчать, а лечить – иногда лишь быть рядом.

Я сидел рядом и долго молчал. Ветер, шумящий за окнами, казался сильнее любого моего усилия. Тогда я впервые понял: нельзя вылечить всё. Не каждую боль можно услышать, не каждую слезу – забрать.

Я стал учиться принимать свои ограничения. Не как поражение, а как часть ритма, часть потока, в котором живёт и тело, и дух. Иногда я просто держал присутствие рядом, не пытаясь исправить, не пытаясь выдохнуть чужую боль. Просто был.

И тогда, в этом молчании, я заметил: иногда именно присутствие, а не действие, становится исцелением. Пациенты чувствовали это, даже не осознавая. Их тела начинали дышать ровнее, дыхание сердца – мягче. Я понял: граница между наукой и шаманством – не стена, а линия, на которой можно балансировать.

С каждым днём я учился доверять этому балансу. Чем больше принимал свои ограничения, тем яснее слышал ритм чужой боли и понимал – не всё зависит от силы рук или знаний. Достаточно иногда просто быть рядом, чтобы страдание нашло путь наружу.

Я не отвергал ни одно знание. Фармакологию изучал так, будто это искусство трав и тёплого дыма, способное мягко направлять тело и душу. Патофизиологию – как борьбу духов с телом, где каждый воспалённый орган или спазм – это знак, символ, который нужно услышать. Диагностику воспринимал как шаманскую разведку: запах кожи, движения зрачка, напряжение мышц – всё говорило о том, что человек прячет и что нужно понять.

Наука и шаманизм сливались в единую практику. Одно дополняло другое, словно два крыла одной птицы. Я видел, как знание лечит тело, а внимание и присутствие – душу. Каждая болезнь становилась историей, которую нужно не только исследовать, но и услышать.

Именно так я учился быть врачом, который видит глубже, чем глаза, слышит больше, чем уши, и знает, что сила исцеления – в балансе знания, чуткости и молчаливого уважения к тому, что нельзя измерить.

Однажды, участвуя в дискуссии на семинаре по психосоматике, я сказал: – Мы лечим не органы, а истории, которые в них поселились.

Некоторые коллеги считали меня странным. Они смеялись над словами о дыхании души и ритме боли, над тем, что я «слышу» пациентов иначе. Но пациенты чувствовали другое. Они понимали: я не просто лечу – я вижу. И в этом видении не было мистики, только глубокое уважение к тому, что нельзя измерить.

Я мечтал создать дисциплину, которую называл «интегративная эмпатия», где врач учится быть шаманом, а шаман – биохимиком. Не ради экзотики, а ради полноты понимания, ради того, чтобы наука и интуиция говорили одним языком.

Когда я лечил, я не просто ставил диагноз – я вступал в диалог с болью, как с древним духом, который хочет быть услышанным. Я учился слушать её без слов, видеть её форму, её ритм, её дыхание. И иногда этого было достаточно, чтобы человек стал свободнее, даже если болезнь ещё оставалась внутри.

Я не создал собственной научной школы и не назвал свою работу «Интегративная эмпатия». Лишь значительно позже возникли направления, которые пытались объяснить то, чему я учился в тишине и внимании: нейробиология эмпатии, социальная психология, когнитивная психология. Они изучали, как эмпатия проявляется на уровне мозга, влияет на группы, формируется в сознании – то, что я ощущал, но не мог измерить в цифрах.

В своей работе «Клинико-физиологическое обоснование применения дыхательных тренировок в реабилитации пациентов с неврастенией», за которую получил научное звание, я использовал знания, почерпнутые из шаманских практик транс-дыхания.

Как я использовал знания, почерпнутые из шаманских практик транс-дыхания: сначала изучается источник – практика, которой пользовался шаман, её ритм и состояние, которое она вызывает. Затем наступает научная «трансляция»: физиология, а не магия, объясняет, как такое дыхание влияет на уровень кислорода и углекислого газа в крови, на работу нервной системы и выработку гормонов. И только после этого наступает клиническое применение: проверка того, как дыхательные техники помогают пациентам, восстанавливают их силы и душевный ритм.

Так знания из шаманских практик становились отправной точкой для строгой научной работы. Не мистикой, а инструментом понимания. Не волшебством, а методом, соединяющим тело, дыхание и душу.

И я понял: даже то, что нельзя увидеть, можно услышать, ощутить и перевести в язык науки. Наука и шаманизм – два крыла, и когда они соединяются, они позволяют лечить глубже и видеть дальше.

Первый эффект я увидел на пациенте, который долгое время страдал от неврастении. Его дыхание было прерывистым, тело напряжено, а взгляд – закрыт, будто он пытался спрятать себя от мира. Я попросил его просто дышать вместе со мной. Медленно, ровно, как ритм ветра, как дыхание моря.

Сначала ничего не происходило. Но спустя несколько минут я почувствовал, как напряжение в его теле начало рассеиваться, как будто кто-то осторожно развязывал узлы, сплетённые годами тревоги. Его глаза раскрылись, плечи опустились, и в этом молчаливом диалоге между нашим дыханием возникло лёгкое чувство покоя.

Он не осознавал, что произошло. И всё же – тело и дух отвечали, словно дыхание стало мостом между тем, что наука может измерить, и тем, что ощущается сердцем.

В этот момент я понял: мои методы работают не потому, что я шаман или врач, а потому что я учусь слушать. Слышать дыхание, ритм, тонкую ноту боли, которую нужно отпустить. И когда два крыла соединяются – знание и интуиция, наука и чуткость – можно лететь выше, чем кажется возможным.

С этого дня я перестал различать: где медицина, где шаманизм. Для меня это стало единым потоком – ритмом, в котором тело и дух находят путь к исцелению.

Огонь потрескивал в камине, и его пламя поднималось, словно слушало. Тени на стенах вытягивались, переплетались и напоминали силуэты тех, кто был до нас. Я сидела молча, и всё вокруг – воздух, стены, даже дыхание – будто замерло, чтобы услышать его. Я знала: сейчас говорит не только мой отец. Через него звучала память рода.

Воздух стал плотнее, ощутимее, словно наполненный невидимыми волнами. Казалось, они исходят от отца, проходя сквозь моё сердце, через саму комнату – и дальше, туда, где хранятся забытые сны. В пламени я увидела отблески других глаз, других голосов – словно сам огонь признал этот миг важным.

Он взял мою руку, и его прикосновение было не просто касанием – оно было знаком, печатью, обрядом. Его глаза светились глубиной, в которой отражалось небо и земля, свет и тьма, всё, что было до меня.

– Вот почему я рассказываю тебе всё это, – сказал он, и его голос звучал как заклинание. – Чтобы ты знала: наше знание – не только древнее, оно живое. Оно течёт сквозь меня – к тебе. Ты – его продолжение.

В тот миг я поняла: это не рассказ. Это посвящение.

Краткое описание миров, доступных шаманам

В выходные, обычно по воскресеньям, папа занимался со мной шаманской космологией. Он говорил, что шаманская космология – это не просто мифология, а практическая система, помогающая человеку работать с внутренними состояниями, травмами и страхами. В этом смысле шаман – как древний психотерапевт, а его карта мира – инструмент для навигации по душе.

Мы работали над визуализацией шаманских миров. Мы закрывались в его кабинете. Он разжигал камин и подбрасывал в огонь какие-то травы – комната наполнялась густым дымком и терпким ароматом, в котором смешивались горечь полыни и сладковатые ноты сушёных корней. Тепло огня щекотало лицо, потрескивание дров перекликалось с его голосом, а иногда я ловила тихий шелест страниц в его блокноте.

Папа описывал миры, а я представляла их, словно они проступали сквозь завесу дыма. Казалось, что, если вытянуть руку, можно коснуться этих невидимых дорог. Потом мы долго обсуждали мои видения. Занятия длились по шесть часов каждое воскресенье, и я теряла счёт времени: то ли я играла, то ли на самом деле шагала по иным мирам.

Папа говорил, что сам бывал не везде, но я наверняка смогу пройти и туда, куда его не пропустили. Тогда я не понимала – шутит он или говорит всерьёз. Но, может быть, именно в этих словах скрывалась его вера в меня, которую я и сейчас, спустя годы, чувствую, как тепло того камина.

Каждый из трёх миров, в свою очередь, разделён на несколько уровней – словно многослойная иерархическая вселенная, где миры не лежат рядом, а переплетаются, как корни, ветви и потоки света. Миры – это не этажи, не параллельные линии. Это органическая ткань, в которой каждый слой – это вибрация, состояние, перекрёсток.

Для упрощения твоего понимания представь сначала три мира:

Верхний мир – Мир света, духа и прозрения и, входящие в него миры мы будем называть сферы, а общее настроение: сияние, высота, тонкость, звёздные дороги, пение ветра.

Средний мир – Мир людей, природы и взаимодействия и, входящие в него миры мы будем называть пространство, а общее настроение там: плотность, движение, жизнь, ритуалы, повседневная магия.

Нижний мир – Мир корней, силы и трансформации и, входящие в него миры мы будем называть слои, а общее настроение там: тьма, глубина, первозданность, шепот земли, биение сердца мира.