Мемуары шаманки

Ден Гудвин

Мемуары шаманки

Глава 1

ПРОЛОГ

Мой отец – шаман. По профессии он врач, блестящий и разносторонний специалист, но в нём течёт древняя кровь шаманской династии – он шаман, сын шамана.

Ещё до моего рождения он положил ладонь на живот матери, долго вслушивался в её дыхание, словно ловил шёпот невидимых сил, и сказал:

– Родится дочь. С глазами, способными заглянуть в самую глубину души и сознания людей и животных.

Имя её – Кельэт. После инициации она станет шаманкой Н'эна́ӈ-э́нинэ́н – «Та, кто управляет разумом» или «Повелительница мысли».

Позже в родильном доме на экране УЗИ подтвердилось: будет девочка.

Я появилась на свет там, где небо разговаривает с землёй через полярное сияние, а ветер несёт по льдам древние песни шаманов.

Моя мама – врач-педиатр и правнучка декабриста, рассказывала мне о своем героическом прадедушке, который строил на Севере школы и учил разным наукам детей и взрослых.

С детства я слышала, как мой дедушка, авторитетнейший шаман Чукотки Н’эныт-йивиӄӄытын-гыргын, что означает «Тот, кто видит добро и зло», вкладывал в слова силу и, одним словом, мог остановить чужую боль.

Мой отец, врач Михаил Тиинов, лечил не только тело, но и душу. Он, как шаман Ын'ъяйвэкыт – «Исцеляющий шаман, отмеченный духами», умел вернуть человека с самого края, там, где даже реанимация уже не обещала надежды. Иногда он спасал тех, кого традиционная медицина уже списала и признала безнадёжным.

С детства я мечтала помогать людям, хотела сделать всех счастливыми. Но, столкнувшись с реальностью в общении со сверстниками, я поняла, что некоторые строят своё благополучие на чужой боли. Тогда моя детская мечта столкнулась с моральной дилеммой: стоит ли дарить счастье тем, кто готов отнять его у других?

Во мне по-прежнему живёт искреннее желание помогать людям, используя свои способности. Я мечтаю направлять свои «магические» возможности во благо, но постепенно поняла: «все люди» включают и тех, кто причиняет боль. И тогда я осознала – я не хочу счастья для всех без исключения.

Со своими сомнениями я обратилась к отцу. И он, как мудрый шаман, сказал слова, которые я запомнила на всю жизнь:

– Нашу жизнь определяют наши решения.

– Наши решения зависят от наших желаний.

– Понять и сформулировать свои желания – значит найти путь к своей идеальной жизни.

Папа посмотрел на огонь, словно читая в нём древние знаки, и пламя вдруг осветило его лицо, сделав его старше и мудрее. Голос прозвучал негромко, но веско:

– Запомни: как огонь в очаге рождает тепло для дома, так и твои желания могут разжечь свет для целого мира. Мы не знаем, что уготовано нам судьбой, но мы можем сами определиться в том, что мы хотим в своей жизни. И только этот выбор, эта воля, уже делает сюжет для нашей судьбы. Тогда я не понимала, что он имел в виду…

Но он не сказал, что иногда этот огонь – последний, который ещё способен остановить великое затмение душ.

Моё имя – Кельэт Тиинова, и это – история не только моей жизни и множества других историй выдающихся людей Севера, но и памяти моего рода, в котором шаманизм и медицина переплелись, как корни кедрового стланика, цепко держащиеся за вечную мерзлоту.

Эта книга – не просто мемуары. Это путешествие сквозь поколения: от Аляски до Чукотки, от Томска до стойбища морзверобоев Ныиран; от охоты на моржа и кита – до встречи с белым медведем; от диагноза болезни – до предсказания судьбы целого племени; от реанимационной палаты – до шаманского конгресса; от знания, рождённого в одном мире, – до спасения жизни в другом.

Это история о любви, боли, исцелении и силе духа – о ребёнке, предсказанном духами, чьё взросление превращается в путь между холодной логикой медицины и тайной шаманских троп.

Шаманизм здесь – не экзотика, а древнее знание и наидревнейшая профессия, до сих пор нужная миру.

Ты уже шагнул туда, где границы между живыми и духами тоньше дыхания. А память, что ждёт здесь, способна не только исцелять… но и лишить дороги назад.

ЯРКИЕ ДЕТСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Медвежата выскочили из-за тороса, как снежные духи, ожившие под ласковым солнцем. Белые, пушистые, с мехом, колышущимся от каждого шага – они были как видение, как радость, пришедшая без причины. Сердце откликнулось, как у ребёнка, уставшего от серьёзных слов и вдруг встретившего тех, кто видит мир так же – просто, ярко, по-настоящему. Восторг вырвался тонким взвизгом, лёгким, как дыхание ветра.

Малыши на мгновение остановились и, поглядев на меня, тоже оживились. Они подбежали, заглядывая в глаза так доверчиво, будто мы были знакомы давным-давно.

Пальцы утонули в густой, мягкой шерстке, и пришла мысль – тихая, как шёпот: быть может, я старше их. В памяти всплыли дедушкины слова: «Белые медвежата рождаются в берлоге в середине зимы – обычно в ноябре или декабре, – а покидают её с мамой в марте или апреле. К этому времени им исполняется всего 3–5 месяцев». Они появляются на свет крошечными, слепыми и беспомощными, весом около полкилограмма, но за несколько месяцев в берлоге, питаясь материнским молоком, подрастают до 8–12 килограммов. Перед окончательным выходом медведица несколько дней выводит их на короткие прогулки, приучая к холоду и свету».

Мне же было уже целых четыре года, а им, наверное, только месяцев пять.

«А выше ли они меня, если встанут на задние лапы?» – подумала я и посмотрела на медвежат. Они, будто поняв меня, поднялись рядом. Оказалось, они чуть ниже моего плеча. Я с нежностью обняла их обоих, чувствуя, как их тёплые бока прижимаются ко мне, а они восторженно сопели и пытались лизнуть в лицо.

И в этот момент из-за того же тороса медленно показалась медведица. Она замерла, вытянув шею и глядя на нас, как на странную картину – её медвежата в моих объятиях. «Вот и ваша мама», – подумала я. – «Бегите к ней, чтобы она не волновалась».

Малыши сорвались с места и побежали к медведице. Та обнюхала их, не отводя от меня настороженного взгляда.

«Не бойся, мамочка, с ними всё хорошо», – сказала я ей мысленно. – «И будь осторожна: неподалёку охотники с большими ружьями убили моржа».

Медведица ласково подтолкнула медвежат мордой, те всё ещё пытались пососать молоко. Потом она повернулась и плавно ушла за гребень тороса, оставив на белом насте цепочку глубоких следов, будто маленькую историю, которую мы с ней только что разделили.

А-а-а! Услышала я восторженное восклицание голосом дедушки.

Э-э-эй! – воскликнул папа.

Я обернулась и увидела их радостные лица. Я не поняла, чему они так радуются, но поддаваясь общему настроению тоже радостно засмеялась. Лица их светились восхищением и радостью и … гамма взрослых эмоций мне не была понятна, но мне было приятно, что я чем-то их обрадовала. Папа обнял меня и поднял на руки. Его лицо было радостным и таким родным. Глаза сияли любовью. Он сказал: «Твоя встреча с медвежьей семьёй – как инициация, ты будешь великой шаманкой».

Я всегда понимала собак и кошек, а может быть просто они слышали мои мысли и делали то, что мне хотелось. Я думала это обычно так у всех, но папа говорил, что я особенная, а мне казалось, что он просто хочет мне сказать приятное и понимала, что все люди особенные.

Вчера мы приехали к дедушке и бабушке в стойбище Ныиран, и нас всех пригласили на следующий день посмотреть охоту на моржа. Утро было хмурым, воздух – насыщен солёным ароматом моря, с примесью водорослей и сырого камня. Где-то вдалеке глухо гремел прибой, а ветер с залива приносил резкие порывы, трепавшие капюшоны и щипавшие щёки.

Мы сели на покатом склоне возле моржового лежбища – дедушка с бабушкой, папа с мамой и мы с братом Мишей. В качестве зрителей были и все свободные жители стойбища – около двадцати человек, которые собрались здесь, чтобы увидеть это захватывающее зрелище.

Внизу, у самого берега, простирался прибрежный лёд, покрытый торосами. Это было не ровное поле, а хаотичное нагромождение ледяных глыб – больших и маленьких, похожих на ледяные баррикады. Они блестели под хмурым небом, создавая суровый и величественный пейзаж.

Никто не произносил ни слова, все сидели, затаив дыхание. Два десятка людей, напряжённых, как тетива лука, неотрывно следили за каждым движением охотников и моржей на краю прибрежной льдины. Это было не просто зрелище, а матч, в котором на кону была жизнь. Каждый чувствовал себя частью охоты, разделяя каждый рывок гарпуна, каждый манёвр охотников и моржей. Все мы были не просто зрителями, а преданными болельщиками, и наши сердца бились в унисон с сердцами охотников.

Мох под нами был влажным и пружинистым, а в небе уже кружили чайки, издавая пронзительные крики. Над берегом парили поморники – тёмные, стремительные, с хищным блеском в глазах. Они будто чувствовали приближение охоты, настороженно кружили над скалами, готовые слететься на добычу.

Четыре морзверобоя, закутанные в плотные парки, медленно и почти бесшумно продвигались по льду между торосами. Они подползали незаметно, осторожно, сливаясь со снегом и ледяными гребнями. Их движения, едва уловимые взглядом, напоминали повадки хищников, приближающихся к добыче.

Моржи, массивные и ленивые, лежали грудой на краю ледяного припая, издавая хриплые звуки, похожие на ворчание. Большинство дремало, тяжело сопя, их тела вздымались и опускались в такт дыханию. Один – морж-наблюдатель, настороженный – время от времени поднимал голову и медленно оглядывал окрестности, словно чуя неладное. Его маленькие глаза блестели в утреннем свете, выискивая движение среди торосов.

Охотники замирали каждый раз, когда дозорный морж поворачивал голову в их сторону, и продолжали путь лишь тогда, когда он отворачивался или вновь опускал голову. Их шаги были точными, выверенными – как у хищников, приближающихся к цели.

Ветер усилился, в воздухе закружились капли морской пены. Всё вокруг будто застыло – только дыхание, только напряжение, только охота.

Страж лежбища вдруг резко поднял голову, будто почувствовал опасность.

Охотники замерли, вдавившись в ледяные выступы, не шелохнувшись ни на волос. Морж медленно опустил голову, и в этот момент охотники вновь начали движение – они были еще недостаточно близко для броска гарпуна. Один из них, не произнеся ни слова, поднял руку и показал короткий знак – остальные кивнули в ответ. Их взгляды сошлись на самом крупном морже, лежащем чуть в стороне, с мощной грудью и длинными бивнями, – именно его они выбрали целью.

Всё происходило в полной тишине, нарушаемой лишь криками птиц и глухим гулом прибоя.

Охотники подобрались достаточно близко. Правый морзверобой, прижавшись к торосу, поднял гарпун, прицелился и метнул его в грудь самого крупного моржа. Гарпун вонзился с глухим звуком, и зверь вздрогнул, издав хриплый, почти человеческий рев. В тот же миг над лежбищем раздался тревожный гвалт птиц: чайки и поморники, учуявшие запах крови, закружили над берегом, предвкушая пир. Все моржи кроме одного, в панике соскользнули с льдины.

Когда гарпун вонзился в зверя, по склону прокатился коллективный вздох, а затем – торжествующий клич.

Гарпун имел отсоединяющийся наконечник, который вонзался в тело моржа. К этому наконечнику был привязан очень прочный линь. Морзверобои бросились вперёд, вцепившись в кожаную верёвку, удерживая зверя всем телом, всей силой, всей решимостью. Лёд под ними заскрипел, а натянутый гарпунный линь дрожал, как струна, готовая вот-вот лопнуть, но этот линь был сделан из китовых жил. Чукчи издавна изготавливали их сами. Это был сложный и трудоёмкий процесс: жилы, извлечённые из туши кита, тщательно очищали, сушили, а затем сплетали в невероятно прочную верёвку. Такой линь обладал не только надёжностью, но и удивительной эластичностью. Именно поэтому он был способен выдерживать огромные нагрузки, когда охотники боролись с раненым моржом.

После того как гарпун вонзался в моржа, линь, привязанный к нему, закрепляли на толстом колу, вбитом в лёд. Это позволяло охотникам выдержать мощные рывки животного, пока оно не ослабевало. Охотники использовали для кольев твёрдые кости китовых рёбер.

Морж рвался с немыслимой силой, пытаясь утащить линь в воду, и костяной кол, вбитый в припай, заскрипел под чудовищной тяжестью. Но охотники не отступили. Они вцепились в верёвку, удерживая зверя всем телом, всей силой. Это был поединок воли и выносливости. Каждый рывок, каждый толчок моржа передавался по линю, и охотники отвечали на него совместным усилием. После долгой и изнурительной борьбы силы зверя иссякли. Он замер. Они одержали первую победу, и по склону прокатился ликующий клич.

Миша сидел рядом, сжав варежку так сильно, что костяшки пальцев побелели. Он не отрывал взгляда от сцены, будто боялся, что, если моргнёт – всё исчезнет. Его дыхание стало прерывистым, а глаза – широко распахнутыми, полными ужаса и восторга одновременно.

Бабушка, жена шамана, тихо шептала заклинания, древние слова, переданные ей через поколения. Её голос был ровным, как ветер, и казалось, что сама земля прислушивается. Она знала, что дух моржа должен быть успокоен, чтобы не принёс беды охотникам. Её губы двигались быстро, почти незаметно, но в её взгляде была сила, как у тех, кто говорит с духами.

Над лежбищем закружились чайки и поморники. Они пикировали к ещё живому, но уже окровавленному моржу, издавая пронзительные крики, будто требовали свою долю. Их тени скользили по льду, а крылья резали воздух, как ножи. Птицы чувствовали – момент близок, и инстинкт звал их к крови.

Это было продолжение поединка воли и выносливости, и морж, казалось, готовился к последней, отчаянной схватке. В этот момент второй гарпунщик, держа свой гарпун наготове, приблизился, чтобы нанести решающий удар.

Но зверь был хитер. Вместо того чтобы продолжать борьбу с первым линем, он резко развернулся и бросился на второго охотника, который был в паре шагов от него. Это произошло так быстро, что зрители на склоне коллективно ахнули. Охотник чудом успел отпрыгнуть, и мощные бивни зверя пролетели в сантиметрах от него. Он избежал верной смерти, а его товарищи, не теряя ни секунды, успели набросить еще несколько петель первого линя на кол. Теперь морж был надёжно закреплён и уже не сможет добраться до кромки льда. Среди болельщиков прокатился очередной возглас одобрения.

На склоне Миша всё ещё сжимал варежку, не в силах отвести взгляд. Бабушка продолжала шептать заклинания, её голос становился всё тише, но слова – всё древнее. Она знала, что дух моржа должен быть отпущен правильно, иначе охота принесёт не силу, а беду.

Второй охотник снова подкрался к моржу и метнул гарпун – точно, в ту же грудную область. Морж взревел, взметнув хвост, и ледяная крошка разлетелась веером.

Третий гарпун вонзился с силой, закрепляя исход схватки. Воздух разорвал хриплый рев, такой мощный, что дрожь пробежала по земле под нашими ногами.

Охотники, слаженно и без слов, начали разводить кожаные лини в разные стороны. Каждый из них знал своё место, своё движение, как будто всё происходящее было заранее отрепетировано. Они быстро обмотали концы линий вокруг кольев из китовой кости, вбитых в ледяную толщу. Эти колья, гладкие, отполированные временем и руками, торчали из льда, как древние знаки охоты. Верёвки натянулись, зафиксировались, и морж оказался связан, как гигант, поверженный в бою.

Морж отчаянно сопротивлялся и нападал на охотников, раскидываясь, словно живая скала, и его клыки со свистом рассекали воздух так близко, что казалось – вот-вот заденут человека. Но они ловко уклонялись от его ударов. Он бил хвостом, взметая ледяную крошку, ревел так, что звук уходил в небо и отражался от торосов. Кровь струилась по его груди, пар поднимался от горячих капель, сталкивающихся с морозным воздухом. Птицы – чайки и поморники – кружили всё ниже, их крики становились всё более нетерпеливыми. Они пикировали к окровавленному телу, ещё живому, но уже обречённому, будто сама природа признала исход.

А охотники стояли, не двигаясь, слушая, как натянутые линии дрожат, как лёд под ними дышит, как птицы зовут – и как силы моржа уходят, оставляя тишину.

Морж хрипел, тяжело и прерывисто, его дыхание превращалось в пар, клубящийся над окровавленной грудью. Он бил хвостом, но уже без силы, лёд под ним дрожал, а звуки, вырывающиеся из его пасти, были похожи на стон – низкий, глухой и дрожащий.

Миша сидел, не отрывая взгляда, сжав варежку так сильно, что ткань натянулась, как кожа на барабане. Его глаза были широко распахнуты, в них отражались и страх, и благоговение. Он чувствовал, что это не просто охота – это что-то большее, древнее, настоящее.

Бабушка, жена шамана, сидела неподвижно, её губы шептали заклинания, переданные ей от предков. Она знала, какие слова нужны, чтобы успокоить дух моржа, чтобы поблагодарить его за жертву и не нарушить баланс. Её голос был ровным, как ветер, и казалось, что даже лёд прислушивался. Она водила пальцами по узору на своём поясе, вплетённому с молитвами, и её глаза были закрыты – она разговаривала с тем, что не видно, но что всегда рядом.

Над моржом кружили чайки и поморники. Они пикировали всё ниже, их крики становились резче, нетерпеливее. Некоторые уже садились на лёд, осторожно приближаясь к окровавленному телу, ещё живому, но уже обречённому. Их крылья резали воздух, а тени скользили по снегу, как предвестники завершения. Он пытался поднять голову, но она бессильно опускалась обратно на лёд, оставляя на нём пар от горячего дыхания. Его тело содрогалось в судорогах, хвост слабо бил по льду, уже не взметая осколков, а лишь оставляя влажные следы. Кровь продолжала сочиться, растекаясь по ледяной поверхности, и птицы – чайки и поморники – кружили всё ниже, их крики становились резче, нетерпеливее, будто они чувствовали, что момент близок.

Лёд под моржом потрескивал, как будто сам не выдерживал тяжести происходящего. А охотники всё ещё молчали, затаив дыхание, наблюдая, как жизнь уходит – медленно, тяжело, с хрипами и дрожью, оставляя после себя только холод, кровь и тишину.

Морж стих, его дыхание стало редким, почти незаметным, охотники всё ещё стояли, не отпуская кожаные линии, будто удерживали не только тело, но и дух, который ещё не покинул ледяную равнину.

Когда уставшего моржа убили из большой винтовки, которую папа назвал Магнум, грохот выстрела отдался у меня в груди и в ушах зазвенело.

Бабушка завершала заклинание. Её голос стал чуть громче, и слова, звучавшие как шёпот ветра, теперь напоминали ритм барабана, ровный и уверенный. Она подняла руки к небу, обращаясь к духам моря, льда и зверя, благодарила за дар, за силу, за жизнь, отданную людям. Её лицо было спокойно, но в глазах – глубина, как у тех, кто знает, что за границей видимого есть другое.

Дедушка наклонился к Мише, не отрывая взгляда от лежащего моржа.

– Запомни, – сказал он тихо, но твёрдо. – Это не просто охота. Это договор с морем. Мы берём, но и отдаём. Мы благодарим, мы чтим. Без уважения – нет удачи, нет жизни. Морж дал нам мясо, жир, кости. Но больше он дал нам силу быть частью земли.

Миша кивнул. Слова дедушки легли в сердце тяжело, как камень в ледяную воду, и ушли на глубину, откуда уже не поднимутся.

Птицы садились на лёд, сбивчиво крича, и весь берег будто звенел их нетерпением. Но поверх шума стояла тишина – гулкая, древняя, словно само море слушало этот разговор.

Мы подошли ближе. Запах ударил сразу: густой, тёплый, с металлической горечью крови, с жирным паром, который лип к лицу. Я почувствовала, как желудок поднимается, как рот наполняется вязкой горечью. Мужчины склонились к туше: крюки скрежетали по кости, флэншерные ножи входили в плоть с влажным звуком, и каждый их короткий оклик резал тишину не хуже стали.

Над головами вилась тёмная воронка чаек. Они орали так пронзительно, что казалось – не воздух, а сама кожа дрожит от звука. Они были везде: на снегу, на торосах, на воде. В их криках слышался голод, и злость, и древний закон: им тоже положено.

Мне было четыре года. Я зажала нос, отвернулась. Морозный воздух обжёг щёки ледяным огнём, и я пошла прочь, чувствуя, что сердце бьётся слишком громко, будто его тоже слышат море и птицы.

Я отошла в сторону – туда, где снег лежал чище, не запачканный кровью. И там, за торосом, меня ждали они. Два медвежонка – ещё неуклюжие, круглолапые, с пушистой шерстью, в которой искрились снежинки. Они стояли и, казалось, тоже слушали шум чаек и крики людей. Их глаза были тёмные и удивлённые, полные жизни и детской доверчивости. Один из них коротко фыркнул, а другой, наоборот, сделал шаг ко мне, словно хотел узнать, кто я и почему здесь одна.

В тот миг я почувствовала странное: будто звери понимают меня лучше, чем люди. Их присутствие успокаивало. Они были такие милые и стоя рядом со мной на задних лапах норовили лизнуть мне лицо. Всё вокруг – море, кровь, крики птиц – стало будто тише, растворилось в белизне снега.

И тогда я впервые ощутила то, что позже назову маленьким шаманским откровением.

Бабушка первой заметила, что меня нет рядом. Она тревожно осмотрелась, обернулась к женщинам, которые помогали укладывать мясо и жир, и её голос дрогнул:

– Где девочка?..

Сначала никто не придал значения – дети часто бегали по льду, прятались за торосами, играли в догонялки. Но бабушка уже знала: со мной что-то не так. Её лицо побледнело, и она громко позвала. Ответа не было.

Тогда крикнули папе. Он бросил нож, отряхнул руки о снег и поднял голову – резкий, быстрый взгляд скользнул по толпе, по льду, по линии торосов. Дедушка, стоявший чуть поодаль, сразу всё понял: глаза у него сузились, и он коротко сказал, не тратя слов:

– Идём.

Они пошли вместе – отец и дед. Взрослые мужчины, разные по возрасту, но одинаково настороженные. Отец звал меня по имени, голос его гулко разносился по пустоте, отдаваясь в торосах. Дедушка же молчал, лишь вглядывался в снег, словно мог читать на белом листе следы, которых никто больше не замечал.

И каждый шаг их был быстрым и тревожным: они знали – ребёнок один на льду, среди птиц, крови и звериных запахов. И море рядом.

Они вдруг увидели меня в обнимку с двумя белыми медвежатами и замерли, понимая, что сейчас появится медведица и, если она почувствует угрозу для своих медвежат, будет беда.

После того, как медведица с медвежатами ушли, обеих охватил восторг от моих способностей.

Я же, вспоминая сцену убийства моржа, даже спустя много лет всё ещё чувствовала это отвращение – не к крови, а к нелепости. Я всегда стремилась к порядку, к правилам, к тому, чтобы всё было на своих местах. Отвращение вызывал беспорядок, и я могла найти его даже в детской песочнице

Песочница и правила Кельэт

Я люблю песок. Он так послушен, так податлив, если с ним правильно работать. Он может быть чем угодно – мостом, городом, даже канализацией. Сегодня я пришла в песочницу, чтобы почитать. Там, в своей книжке, я всегда нахожу правильные ответы и объяснения. Буквы перевернуты, но это неважно – я просто знаю, что там написано. Это так легко.

Рядом со мной сидели две девочки. Они строили что-то, что они называли башней. Я посмотрела на их работу, и мне стало грустно. Это была не башня. Это была просто куча мокрого песка. Не было ни основания, ни формы, ни даже мысли. Я должна была это сказать. Я ведь просто говорила правду, а правду говорить – это хорошо.

– Это не башня, это просто куча песка, – сказала я.

Одна из девочек нахмурилась и назвала меня «занудой». Я не понимаю, почему. Почему они злятся на правду? Почему это мешает их игре, если я просто объясняю, как сделать лучше? Я закрыла книгу, потому что мне стало неинтересно читать, когда рядом столько беспорядка.

– Давайте построим город, – предложила я. – Настоящий. С портом, кинотеатром, библиотекой и теплицами.

Я показала им, как. Я начала чертить пальцем план на песке, продумывая каждую мелочь. Я так хотела, чтобы у нас получилось.

И тут одна из них, та, что назвала меня занудой, взяла лопатку и начала копать. Прямо по моей линии. Другая девочка спросила, почему она это делает, ведь она хотела строить замок. А та ответила, что просто захотелось помочь мне. Её голос был странным, будто она не понимала, что говорит.

Я улыбнулась. Мое сердце забилось быстрее. Я уже замечала такое. Иногда, когда я чего-то очень-очень хочу, другие люди начинают это делать. Они могут сначала сопротивляться, но потом просто берут и делают то, что я задумала. Это как… как будто моё желание само по себе становится правилом для них.

Именно это меня пугает. Я не знаю, почему это происходит.

Вдруг первая девочка бросила лопатку и убежала к своей маме, всхлипывая. – Она странная! Я не хочу играть с ней!

Я замерла. Это слово – "странная" – будто ударило меня в грудь. Оно звучало так, как будто я была чем-то неправильным, чужим. Но я ведь просто строила город. Я хотела, чтобы он был красивым, логичным, настоящим. Почему это пугает?