Мемуары шаманки

Мама подошла. Она посмотрела на меня так, как будто я была невидимой. Или, может, как на кого-то, кого лучше не замечать. Она слышала, как её дочка плачет. И я знаю, что она слышала другие рассказы, как и другие мамы. О том, что со мной что-то не так. Наверное, они обсуждают это между собой. Наверное, у них уже есть мнение – не обо мне, а о том, кем я должна быть. Или кем я не должна.

– Кельэт, может, ты поиграешь вон там, на качелях? – сказала она. Её голос был мягким, почти ласковым, но мне было ясно, что она хочет, чтобы я ушла. От неё, от её дочки, от песочницы. От мира, в котором я не вписываюсь.

Я не смогла ничего ответить. Слова застряли где-то внутри, как будто боялись выйти. Я просто смотрела на песок. На мой план города. Он остался таким же, как я его нарисовала – недостроенным. Как будто он знал, что его не примут. Как будто он чувствовал то же, что и я.

Я не хочу быть странной. Я просто хочу, чтобы всё было правильно. Чтобы линии сходились, чтобы дома стояли там, где им положено. Чтобы мир был понятным. Но кажется, я никогда не пойму, почему правильные вещи пугают людей. Почему порядок вызывает тревогу. И кажется, люди никогда не поймут, почему я такая, какая есть. Почему я думаю иначе. Почему я чувствую иначе.

Одиночество. Вот что я чувствовала, глядя на свой несостоявшийся город. Он был отражением меня – недостроенным, непонятым, оставленным. Каждая линия в песке казалась мне не просто чертой – она была попыткой сказать миру: «Я есть». Но мир не слушал. Он отворачивался, как мама той девочки, как сама девочка, как все, кто проходил мимо, не замечая.

Иногда мне кажется, что я – как этот город. Слишком сложная, чтобы быть понятной, слишком тихая, чтобы быть услышанной. Я строю, рисую, мечтаю, но всё это остаётся внутри, как будто заперто за стеклом, через которое никто не смотрит. Я не знаю, что именно делает меня чужой. Я просто знаю, что это чувствуется, как холод, который не уходит даже в солнечный день.

И всё же, в этом городе была надежда. Маленькая, тихая. Может быть, когда-нибудь кто-то захочет построить его вместе со мной. Но с каждым днём эта надежда становится всё более хрупкой, как песчинка, которую легко уносит ветер. Я боюсь, что однажды она исчезнет совсем. И тогда мой город останется не просто недостроенным – он станет забытым. Как и я.

Взгляд воспитательницы Хадри

Я сидела в песке. Мой город так и остался недостроенным. Я смотрела на чертежи, которые нарисовала пальцем – с портом, кинотеатром, библиотекой и теплицами, всё было так правильно и логично. Но никто не захотел играть. Одна девочка убежала, другая стояла в стороне, как статуя. Я не понимаю, почему всё так.

Вдруг рядом появился кто-то новый. Воспитательница. Я уже видела её, она новая. Её зовут Хадри. Она подошла, присела рядом со мной. На её лице не было той настороженности, которая была у мамы той плачущей девочки. Я почувствовала, что она не боится. Это было очень непривычно.

– Привет, Кельэт. «Что ты строишь?» —спросила она.

Я ответила, не отрывая взгляда от песка. Мне было всё равно, что она подумает. Я уже знала, что взрослые считают меня странной.

– Это город. С портом, кинотеатром, библиотекой и теплицами… Но они не хотят играть.

Хадри посмотрела на ту девочку, которая стояла в стороне. Она тихо позвала её по имени. Та вздрогнула, будто проснулась. Хадри спросила, в порядке ли она. Девочка ответила, что просто "хотела помочь".

Её голос звучал так, будто она не понимала, что только что произошло.

Хадри снова посмотрела на меня. В её глазах не было ни страха, ни гнева. Только спокойствие и… что-то ещё. Что-то, чего я не могла понять. Я не знала, что она думает, потому что обычно я просто знаю, что думают люди. Она была как закрытая книга.

Я задала вопрос, который давно ждал ответа. Он был простым, но почему-то всегда оставался невысказанным. – Ты не боишься меня? – спросила я тихо.

Хадри улыбнулась. Она не испугалась. – Нет. Я думаю, ты очень умная. Просто иногда нужно научиться быть понятной. Даже если ты знаешь больше – важно, чтобы другие чувствовали себя рядом с тобой спокойно.

Её слова были для меня как будто я наконец-то смогла прочитать неперевёрнутую книгу. Страницы, которые раньше казались бессмысленными, вдруг сложились в ясный текст. Она назвала меня умной, а не странной. Это было как вдох – лёгкий, свободный, настоящий. Она сказала, что проблема не во мне, а в том, как я объясняю. Что нужно научиться делать так, чтобы другим было спокойно.

Я кивнула. Это было что-то новое. Что-то, что я смогла понять. И это понимание не было болезненным – оно было как тёплый луч, пробившийся сквозь облака. Оно не обжигало, не требовало жертвы. Оно просто было – мягкое, живое, настоящее. Возможно, я не так уж и сломана. Возможно, я просто должна научиться новым правилам. И, кажется, Хадри готова научить меня им.

Я почувствовала, что у меня появился союзник. Кто-то, кто не боится моей тишины, моих странных мыслей, моих недостроенных городов. Впервые за долгое время я почувствовала не одиночество, а что-то вроде надежды. Но даже больше – я почувствовала радость. Радость от того, что кто-то увидел меня не как загадку, которую нужно избегать, а как человека, с которым можно говорить. Радость от того, что я могу меняться, не теряя себя. Что понимание – это не отказ от своей сути, а мост между мирами. И, может быть, я смогу построить этот мост. Не одна.

Эта радость была тихой, почти незаметной, но она заполняла меня, как вода заполняет сосуд. Я чувствовала, как внутри что-то расправляется, как будто я долго была сжата, свернута, спрятана – и теперь могу дышать. Мне не нужно было притворяться. Не нужно было быть удобной. Я могла быть собой – и всё равно быть рядом с кем-то. Это было как открытие нового цвета, которого раньше не существовало в моей палитре.

Хадри не просто поняла меня – она дала мне пространство, в котором я могла быть понятой. И это было самым ценным. Потому что, может быть, именно в таких пространствах рождается дружба. Не из одинаковости, а из желания понять. И я вдруг поняла: я хочу учиться. Я хочу говорить. Я хочу строить. И теперь – я знаю, что это возможно. Но больше всего – я хочу учиться управлять своим даром. Тем, что делает меня другой. Тем, что раньше казался мне причиной одиночества, а теперь – может стать мостом к другим. Я не хочу прятать его, не хочу бояться, что он оттолкнёт. Я хочу понять, как использовать его так, чтобы он не пугал, а помогал. Чтобы он стал не стеной, а дверью.

Это было как пробуждение. Как будто я долго жила в тени собственного дара, не понимая, как с ним быть. А теперь – впервые – я увидела, что он может быть не бременем, а силой. Если я научусь. Если я не испугаюсь. Если рядом будет кто-то, кто не отвернётся.

И Хадри была рядом. Она не просто поняла меня – она дала мне веру в то, что я могу быть понятой. И это было самым важным. Потому что, может быть, именно с этого начинается настоящая дружба: с желания понять и быть рядом, даже если ты не такой, как все.

Желание, которое я удержала

Солнце садится, и площадка пустеет. Осталась только я и одна девочка, Найко. Она играет с куклой. Её движения спокойные, и она не выглядит так, будто ей страшно. Мне так хочется, чтобы она подошла. Я хочу подружиться.

Я чувствую, как внутри меня нарастает знакомое ощущение. Оно похоже на тепло, которое собирается в животе. Я знаю, что это моё желание, и оно становится очень, очень громким. Оно шепчет: "Пусть она подойдёт. Пусть сядет рядом. Пусть скажет, что хочет играть со мной."

Но я вспоминаю.

Я вспоминаю мальчика с мячом. Он подошёл, протянул мне мяч, а потом заплакал. Я не понимала, почему. Он не хотел его мне давать, я видела это, но всё равно сделал. А потом, недавно, та девочка в песочнице. Она просто замерла, как будто её кто-то остановил.

И тогда я понимаю: воспоминания возвращаются не случайно. Они словно проверяют меня – слышу ли я других, вижу ли их боль, могу ли принять отказ, как и согласие. Я вспоминаю не только их лица, но и свои чувства: растерянность, вину, желание всё исправить. Эти воспоминания – как зеркало. Они шепчут, что каждый мой выбор – это тоже игра, только настоящая, где есть не только радость, но и чужая хрупкость.

Это я. Это делает моё желание.

Я сжала пальцы. Я почувствовала, как сила собирается в них. Мне так хочется, чтобы Найко подошла, чтобы я не была одна. Но я не могу. Я не хочу сделать её марионеткой.

Я закрыла глаза и глубоко-глубоко вдохнула. Я сделала то, что никогда не делала раньше. Я остановила себя.

– Я не буду хотеть этого слишком сильно, – прошептала я. – Я просто подожду. Если она сама захочет – это будет по-настоящему. Я знала: это трудно. Но только так можно узнать правду.

Я открыла глаза и наблюдала за ней. Прошла минута. Ничего не изменилось. Она не подошла. Мне стало немного грустно. Я хотела, чтобы она подошла, но теперь знала, что она сделала свой выбор. Впервые я почувствовала не разочарование, а странное облегчение.

А потом произошло чудо. Она посмотрела на меня и подошла сама. Не потому, что я этого хотела, а потому, что заметила книгу в моих руках. – Привет! Ты читаешь? А мне мама читала про динозавров!» – сказала она.

Я улыбнулась. Это было самое настоящее "привет", которое я когда-либо слышала. Я не заставила её. Я дала ей выбор, и она выбрала подойти. И теперь я знаю: настоящая дружба – это не магия, а просто выбор. И он всегда будет лучше, чем желание, которое ты взял силой.

И в этот момент я почувствовала не только радость, но и гордость. Гордость за то, что смогла удержаться. За то, что не поддалась искушению использовать силу, как раньше. Я управляла ею – не она мной. Это было как первый шаг по тонкому канату, и я не упала. Я сохранила равновесие. Я выбрала доверие вместо контроля.

Моя магия уже не была проклятием, а силой, которой я наконец решилась довериться. Она стала инструментом, который я могу держать в руках, не боясь, что он причинит боль. Я поняла: величие – не в силе, а в умении не использовать её, когда можешь. В том, чтобы остановиться, когда можешь взять, и подождать, когда можешь заставить. И я гордилась собой. Не потому, что всё получилось, а потому, что я сделала выбор. Свой. Осознанный. Честный. И теперь я знала: я могу быть сильной – и доброй. Могу быть магом – и другом. Могу быть собой – и не быть одна.

Солнце ушло, и площадка опустела. Мы остались вдвоём с Хадри. Она сидит рядом, и от неё идёт тепло. Она протягивает мне термос с тёплым чаем, и я беру его. Тепло проходит через мои руки и расходится по телу. Рядом с ней так спокойно.

– Ты сегодня выглядишь спокойной, – говорит она. – Что-то произошло?

Я долго молчу. Я думаю о Найко. Я думаю о том, что я почувствовала, когда она не подошла. Мне было грустно, но не пусто. Я знала, что сделала что-то правильно.

– Я хотела, чтобы Найко подошла, – говорю я тихо. – Очень сильно хотела. Я знала, что, если захочу, она подойдёт. Но я не стала.

Хадри не перебивает. Она ждёт. Это так странно – она не торопит меня. Она даёт мне время, чтобы я сама нашла слова.

– Почему? – спрашивает она мягко.

Я чувствую, что это очень важный вопрос.

– Потому что тогда это не она решит, – отвечаю я. – Это буду я решать за неё. А я не хочу, чтобы они боялись меня. Я хочу, чтобы они сами хотели быть рядом.

Хадри медленно кивает. В её глазах я вижу что-то, что я не видела раньше. Это уважение.

– Это очень взрослое решение, Кельэт, – говорит она. – Ты дала ей свободу. Это значит, что ты начинаешь понимать, что такое уважение.

Свобода. Уважение. Эти слова звучат так важно.

– А если я не буду использовать это… я всё равно буду интересной? – спрашиваю я. Мне так хочется, чтобы она ответила "да".

Хадри улыбается. Она видит меня. Настоящую меня. Не ту, что умеет заставлять других.

– Ты интересная не потому, что можешь влиять. А потому, что ты думаешь, чувствуешь, читаешь, мечтаешь. Люди тянутся к тем, кто умеет быть собой – не заставляя.

В этот момент я всё понимаю. Моя сила – не в контроле, а в выборе. Выбор не заставлять. Выбор быть собой, даже если это делает меня уязвимой. И, может быть, именно этот выбор поможет мне найти настоящих друзей. Я чувствую, что становлюсь более понятной, потому что Хадри помогла мне понять саму себя.

***

Мое шаманское имя Н'эна́ӈ-э́нинэ́н

Вечером после охоты моржа и моей встречи с медвежатами, дедушка рассказал во время ужина у костра в яранге, что я подтвердила свой уникальный дар и он вместе с папой как два шамана завтра ночью проведут со мной обряд признания меня ученицей шамана и назовут мое шаманское имя. Все обрадовались, кроме Миши, который был старше меня на семь лет. Его с шести лет уже учили, но еще не признали за ним шаманские способности.

Бабушка и мама сначала читали мне чукотские сказки – про духов, про зверей и про море, а недавно я уже сама стала читать себе книжки «Мургин-друг» и «Легенды и сказки народов Чукотки».Мы с Мишей спали в моей любимой средней йоронге, где висели амулеты и маленькие резные фигурки из кости, которые сделали бабушка и дедушка. Они были очень умелые и творческие. Когда-то они помогали делать первый чукотский букварь – «Челгыкалекал»– с буквами, похожими на танцующих человечков, и потом второй, уже на кириллице. По этим книгам я выучила оба алфавита.

А мы с Мишей – посередине. Мама повесила между нами тонкий полог из неблюйя – мягкой шкуры молодых оленят. Шерсть у неё короткая, чуть шуршащая, когда касаешься рукой, и пахнет дымом и ветром.В правой йоронге спали бабушка с дедушкой, в левой – мама с папой.

Мама пришла, как всегда, «прикормить меня сном» – так мы называли это. Она сказала, что завтра меня посвятят в шаманки, и, может быть, мне больше не понадобится такое снотворное для малышей. Я пососала её грудь и сладко уснула.

Я знала, что яранга не просто дом. Это как огромная мама, у которой внутри живут дети – мы.Иногда я просыпалась ночью и слушала, как дышит наша яранга. Она живая. Когда ветер с моря давит в стены, они чуть поют – протяжно, глухо, как большая шкура зверя.

Другая – маленькая и тёплая, где спим мы. Её зовут йоронга. Она будто укутывает нас в меха и тишину.Снаружи всегда холодно, но внутри тепло. Потому что у яранги две души. Одна – холодная, большая, где стоит костёр и пахнет дымом. Там дедушка чинит упряжь, сушит парку, где-то потрескивает жирник.

Дедушка говорит, что это не беда – дым охраняет нас, не пускает злых насекомых и плохие сны.Дым от костра идёт вверх, к потолку, и выходит через круглое отверстие. Иногда ветер задувает туда, и тогда дым расползается по всей яранге, щекочет глаза, и в нём пахнет сушёной рыбой и оленьим жиром.

И я знала – пока горит жирник, наш дом не уснёт. Он слушает нас, как мы его.Я любила смотреть, как свет жирника трепещет на стенках йоронги. Бусины на амулетах блестят, будто кто-то мигает мне из темноты.

Весь следующий день суетилась вся семья, подготавливаясь к важному семейному событию. С наступлением ночи таинство началось.

Ночь распахнулась над тундрой, как огромный тёмный шатёр. Звёзды висели так низко, что мне казалось – стоит вытянуть руку, и я коснусь их, будто они – капли замёрзшего света.

Внутри яранги горели жирники, их свет дрожал на стенах, и от этого всё вокруг дышало, будто жило своей тайной жизнью. Я сидела в центре круга, прижимая ладошки к коленям, и сердце моё билось так громко, что я боялась: духи услышат и отвернутся.

По кругу медленно двигался дедушка Выкван – сейчас он шаман Н’эныт-йивиӄӄытын-гыргын. Его накидка из оленьих шкур звенела костяными подвесками и перьями, и каждый его шаг отзывался в темноте, как шёпот невидимых существ. На его голове сияли рога, в которых будто застряли куски ночного неба. Я не могла понять, где кончался мой дед и где начинался дух, что жил в его глазах. Горький дым полыни обволакивал лицо, резал горло и ложился на волосы, и я вздрагивала, словно чья-то тень прошла сквозь меня.

Отец – шаман Ын'ъяйвэкыт – поднял бубен. Первый удар разнёсся гулом, как треск льда под ногами. Второй удар вошёл прямо в мою грудь. Третий – в виски. И уже не было меня, было только биение, и я не знала, это сердце моё или сердца земли. Он пел словами, которых я не понимала, но от них дрожали стены, и я знала: в ярангу вошли гости, которых не видно.

Дедушка протянул мне кусочек оленьего сердца. Оно было тёплым, влажным и пахло так густо, что казалось – запах прилип к коже, просачивался в поры, в дыхание, в мысли. Я вздрогнула, сначала от резкого отвращения, но потом – от чего-то другого. Он затягивал, как сон, как туман, как зов, от которого невозможно отвернуться. Я вздрогнула от холода, пробежавшего по коже, и всё же положила сердце на камень в центре круга.

Дедушка наклонился, его глаза впились в мои, и голос зазвучал, как удар в вечность:

– Ты не просто дитя. Ты – сосуд. Ты – голос. Ты – Н'эна́ӈ-э́нинэ́н. Та, кто управляет разумом. Хозяйка сознания.

И в этот миг я почувствовала, как что-то древнее и неизбежное проснулось во мне – как будто имя это было не даром, а напоминанием.

Мир содрогнулся. Ветер завыл, жирники вспыхнули, и тени вытянулись длинными руками, тянувшимися ко мне. Они коснулись моего плеча, и я испугалась: а вдруг духи не примут меня? Но пламя стало ровным, ветер смолк, и дедушка сказал: духи услышали.

Имя Н'эна́ӈ-э́нинэ́н уже не принадлежало мне одной. Оно стало печатью в мире теней.

Отец снял с шеи амулет – белого медвежонка, вырезанного из белоснежного камня с берега Тихого океана, с магическими символами, хранившими тайну предков, – и вложил его в мою ладонь. Ремешок, на котором висел амулет, был сплетён из китовой жилы – тугой, гибкой, с лёгким блеском, как будто в нём всё ещё хранилась сила океана. Он пах солью и ветром, как старый гарпун, забытый на берегу. Когда я сжала амулет, жилы натянулись с едва слышным скрипом, будто вспоминали натяжение лука в руках охотника. Бисер, вплетённый в ремешок, звенел тихо, как ледяная крошка под ногами, и казалось, что каждый цвет – это голос предков, шепчущий мне путь. Амулет был тяжёлым и холодным, но в моей руке начал теплеть, будто внутри него билось живое сердце. Я услышала папины тихие слова:

– Теперь они будут рядом.

Бубен умолк. Тишина стала такой глубокой, что я слышала, как внутри меня отзываются его удары. Я улыбнулась робко. Я ещё не знала всех слов и значений, но каждой клеточкой чувствовала: я больше не одна. Люди будут звать меня Кельэт. Но духи уже назвали меня иначе – Н'эна́ӈ-э́нинэ́н.

Когда мы вышли из яранги, небо вспыхнуло. Северное сияние развернулось над тундрой зелёными и алыми сполохами, танцуя так, будто сами духи праздновали мой приход. Я задрала голову и увидела, как в сиянии складывается узор – только для меня: огромная белая медведица с двумя медвежатами, светящимися мягким золотом. Она подняла морду к звёздам и беззвучно позвала. Дыхание перехватило. Сердце билось, как бубен. Это был знак. Мой путь. Сияние не просто сверкало – оно говорило.

Он не улетал сразу. Кружил над нами, будто проверяя, признают ли меня духи. И когда я улыбнулась – не как ребёнок, не как охотник, а как шаман – он взмыл выше, растворяясь в сиянии, как знак, что ворота между мирами распахнулись и для меня. В этот миг земля подо мной будто стала глубже, а небо – ближе. Я услышала шорох голосов, не громких, но ясных, как звон капель в ледяной пещере. Они не говорили словами – они пели моё имя Н'эна́ӈ-э́нинэ́н, вплетая его в дыхание ветра и треск костра. Духи приняли меня. И я поняла: путь открыт.

Глава 2

МОЙ ПАПА ВРАЧ И ШАМАН СЫН ШАМАНА

Я училась читать на чукотском по легендам и сказкам, где люди разговаривали с морем, а киты слушали человеческие песни. Чукотский был первым духом, что пришёл ко мне. Он пах оленями и костром, его дыхание было холодным, как тундровый ветер, и густым, как сказание стариков. Он учил меня слышать землю и небо.

Я была уверена, что на обложке чукотского Букваря бабушка нарисовала меня и Лэвтыр, вожака дедушкиных собак, – и потому этот язык сразу стал для меня родным, словно был вплетён в мою собственную историю.

Русский язык я постигала в тишине – листая тридцать пять тяжёлых томов Большой медицинской энциклопедии. Их страницы пахли пылью и спиртом, и каждое слово казалось ключом к тайне человеческого тела. Этот дух был строгим и мудрым, словно старый врач. Его голос звучал тяжело, но уверенно, как удары сердца. Он открывал тайны плоти, учил вниманию и терпению.

Английский пришёл ко мне иначе – как праздник: яркие иллюстрации в Atlas of Human Anatomy раскрывали человека словно карту неизведанной страны. Этот дух был быстрым и радостным, он распахивал двери в новые страны и показывал чудеса. Его руки были ловки, его глаза сияли.

Французский явился через брата Мишу. Для него этот дух был другом-игроком, с лёгкой походкой и мелодичным смехом. Он говорил тонко, певуче, как ветер в парусах.

Бабушка Анканы и дедушка Выкван всегда говорили со мной на чукотском, языке предков, в котором каждое слово звучало как заклинание. Мама чаще выбирала русский или английский. Папа – чукотский или английский, в зависимости от того, хотел ли он, чтобы разговор был серьёзен или шутлив.

С братом Мишей мы разговаривали на русском, хотя он легко переключался на чукотский, английский или даже французский. Ему, словно птице, было даровано умение подхватывать языки на лету. В школьном кружке «Полиглот» он увлечённо собирал новые слова, как другие собирают ракушки у моря. Другие языки северных народов приходили к нему мягкими тенями – как тихие гости у костра. Он слушал их жадно, словно боялся упустить хоть одно слово.

У каждого языка был свой путь, своя дверь в мир. А я училась ходить по этим дверям, как шаман по мирам – не выбирая один, но сохраняя их всех в сердце.

И, может быть, это умение родилось во мне раньше, чем я научилась читать. Мне было чуть больше двух лет, когда я впервые увидела папу в образе шамана Ын'ъяйвэкыт – и тогда поняла: миры могут менять обличья, а слова лишь открывают путь к ним.

Папа же выбирал язык с точностью проводника. Чукотский звучал строго и серьёзно – для разговоров, где не было места игре. Английский же становился лёгким, шутливым, когда он хотел смеха или игры. Каждое слово, сказанное им, было как заклинание, открывающее нужный мир: мир мудрости или мир игры, мир дисциплины или мир радости.

Папа всегда был мягким, тёплым, как плед: халат, тапочки, его голос – почти мурлыканье. Но в тот день я вошла в его кабинет – не строгий больничный, а наш, домашний, с тёплым светом лампы, стопками книг и камином, где потрескивал живой огонь, наполняя комнату уютом и легким запахом горящего дерева. Там было больше жизни, чем медицины. На кушетке лежал седой грузный мужчина, мама сидела в кресле и, как обычно, смотрела на папу с любовью и заботой. А он… он был другим – сосредоточенным, сильным, почти величественным. Я смотрела на него с восторгом: впервые увидела, каким он может быть.

Огромный бубен мерцал в его руках, как луна. Его удары наполняли комнату глубоким, вибрирующим звуком, который, казалось, проникал сквозь стены и уносился вдаль, прямо в небо. От каждого удара у меня внутри что-то вибрировало, и казалось, что пол слегка дрожит. Когда пол дрожал от ударов бубна, дрожала и я – не от страха, а от пробуждения чего-то древнего внутри.

Папа танцевал, словно ветер сам выбрал его своим телом. Он кружился, притопывал ногами, и его тени на стенах становились то огромными, то крошечными, будто я смотрела на него сквозь колеблющееся пламя. Тени на стенах были не просто отголосками движения – они были отражениями миров, в которые он входил. Его движения были плавными, но мощными, полными древней силы. С каждым шагом казалось, что земля под ним тоже дышит.

Он не смотрел на меня – его взгляд был устремлён куда-то выше, туда, где облака медленно плыли, как мысли древнего духа. Казалось, он разговаривал с небом, созывая невидимых помощников, воздух вдруг изменился – стал плотным, вязким, как туман, натянутый между мирами. Пространство словно дрогнуло, и я почувствовала: здесь появился кто-то ещё. Тот, кого не видно, но чьё присутствие ощущается кожей, дыханием, внутренним знанием.

От папы исходил запах, которого я не знала раньше – не табак, не книги, а что-то острое, как морозный воздух, и сладкое, как степные травы, высушенные солнцем. Он пах не человеком, а чем-то первозданным, как будто сам воздух вокруг него изменился.

Струйки пота стекали по его вискам, но лицо оставалось неподвижным, сосредоточенным, почти неземным. Он был здесь – и одновременно далеко, как будто его тело стало сосудом, а душа ушла в другое измерение. Я смотрела на него и вдруг поняла: я не просто наблюдаю, я становлюсь частью ритуала. Что-то во мне отзывалось, дрожало, как струна, которую коснулся ветер.