Дружина Князя. Сказание 1. На холме

А засим и пред братьями в той извинился: «Отпустите. Вовек мне с вами не расплатиться», – ибо явствовал, яко слова вслух произнесенные и ложь потчевали, а естества откровения скривить ажно с умыслом невозможным представлялось.

– А у тебя и нет нияко, – усмехнулся Святодор Святорадич, Князь Жарий. – Паче.

– То-то, мне вкус близким показался, – кислый от шавьня, да горький от брусвянки, Князь Краевой який распознал, зане лично закладывал и настаивал, по просьбе брата Жарьего. – Ты яво… всё вскрыл?

– А то, я ж тьма, эк зело, хмель привечаю, иже все бочи един и опустошил.

– Веверица постылая, – выругался Святосев Святовидич.

Оное и внятно, Князь Краевой же на празднества Святодору Святорадичу, да и всем братьям брагу заготавливал, на сосновых шишках молодых и иглах свежих её отваривал, да каждому излюбленное добавлял, дабы вкусам их угодить, и за сонмищем ягод лично в болото спускался в осьмицы для дел непогожие. То, вестимо, ему камо кольми отрады доставляло, нежели другам его яства, да быт княжий, ан як он и грань сверял, с почвой общаясь, и вести новьи узнавал, да ниже едобы плёл, узор по прихотям, сказанным, сотворяя. Особливо сё Святосева Святовидича спасало, егда нить его в спокойствии трепать починала, да рукам воли дать мнилось, а коренья силы яго не боялись, обрат в той утопали, пыл, осквернённый, в пляску превращая. Да и непорожно Святодора Святорадича Князь Краевой веверицей назвал, не верил он в то, иже брат его и вправду все бочи отомкнул, тех и с прошлых кругов ведь множно накопилось, а по поверию Скандовскому – урма – оговоры с собой приносила, да и у Росов та из-за того, яко шерсть в льён на рудную меняла, хитрой считалась. Посему возжелал, видать, Князь Жарий як ему чернь, наговорённую, вернуть, рассудил Святосев Святовидич, а, знамо, тому и подыграть требовалось, воеже гадость иную Святодор Святорадич опосля не замыслил.

– Хоть по нраву пришлось? – заключил Князь Краевого удела, да не успел с его уст последний слог слететь, инно его вьюном, полным воды, ушибло.

Тот ему Пересвет, сын Святомира, без жалости даровал да добавил: «Трепыхается аже, зубоскал. Надобно б его ещё почистить».

Сие и Белояр Мстиславич, Князь Горный, егда Святосев Святовидич его руку убрал, заметил. Выдоха советник бывший не испытал, да содеянному не обрадовался, поелику в нутре брата ятры тлели, и каждый из тех был скверной поражён, да ей питался. Печти, селезея, утроба – всюду сырыще чёрное преобладало, инда жил то коснулось, да велижилы, в коей к сердцу марь тянулась, и его ужотко из глубин пожирала. Белояр Мстиславич, вестимо, тьму вывел, покамест брат яго в забвении прибывал, зане и тина в мисках подле стана того размещалась, одначе сё лишь мальки, он ажно боль Святосева Святовидича облегчить не норовил, отонудуже думал. Со Святозаром Святославичем на том поприще беседил, опору продолжая искать, не ведая, яко делать, поколь братья тешились.

– «Не длиннее третии кругов, един, вернее, и то ежели всё вытащить, обаче… На кой? День, втор, и сызнова, янысь, и не споро, да обрастёт».

– «Скажи ему».

– «Он знает».

– «Насильно мил не будешь, ведаешь. Нынче зашей и скажи эк есть, ально ужли знает».

– «Бросить? В твоём духе, ино не разумеешь. Ан он силу к себе не подпускает, а, вестимо, ни ты, ни Пересвет, ни я не сдюжим».

– «И сие втагода – брось. Он же всяко жить не жаждет».

– «Буде умереть желал – вздёрнулся аль яд выпил. Ты тожде присно глаголишь, иже барсов на телогреи изведёшь, а те всяко по терему твоему бродят».

– «Сравнил, – остатнее выдал Святозар Святославич, смех в вязи не скрывая. – От них выгод пуще».

Обаче мысль брата Князь Озёрный уяснил и добротно. В Гранинграде смерти же тожде множились, да переход, болого году, недалече простирался, неких и дума одна от шага ненужного отдаляла, поелику скверна среди гуляла. Ижна старейшина града сгинул, не стерпел он кончины жены своей, сыновей, да дочерей с унуками уход, ажно младшую деву, кою Святосев Святовидич поднял, не ликозрел. На дубу повесился, тот осквернил, повамо Князю Краевому заботу о народе передал. Зане аще исто хотел бы Святосев Святовидич сгореть, способ нашёл. Да и уверялся Святозар Святославич, иже брат его кон помнит, и не лудень, воеже себя дыхания лишать, поелику смерть акого не привечала. Инде за чертой же, всё рáвно бы предстало, а решения, не принятые, в быту зиждимые, точию оголились. И круг за кругом век им предшествующий бы повторялся, в боли разрастаясь, покамест выбор сути истинный оступившийся не сделал. Токмо як смерть и отпускала, покой и перерождение даровала, жизнь разменянную воплощала.

По тому уму и Святозар Святославич люд, кой пред поступью плотского ухода встречал, предостерегал. Не останавливал, не глаголил, иже отклик к свершённому изменится, яко рана мене станет, а засим и вовсе сойдёт, памятью, аки рубцом оставшись. Тот же ужотко и не саднил, и дух не трепал, частью кожи становился. На него и глаз, ежели падал, ужас и инакость не ощущал, думал, иже ак и надобно, да пренебрегая, ниже скользил. Посему та, ясность, для Святозара Святославича не души беседа, а твердь, энную всякий ведал, и та, иже от шага неверного не остановила, ибо и сказывал Князь Озёрный о том, яко за гранью простиралось, да вопрошал отчуждённо, готов ли человек, умирая, сызнова всё, яво испытал, прочувствовать, да с весом тройным, увеличивающимся при суждении нынешнем.

«Токмо услады от еды, говора али рассвета инуде не будет, – предупреждал он, – и отрады, коя иде-то в памяти жизнь красила, едино. Лишь недуг душевный, энный ум терзает, и еликий на поступь тебя толкнул. И днём за днём, изнову: рассвет, ворог, огонь, а опосля боль и истязания, да самоубийство, эк восход. И як дотоль, покамо выбор, наболевший, ты не отвернёшь, и новий, желаемый, не совершишь, зане тот кольцом, литым, в поры ухода прежде срочного сковался, а сломать его точию стременем верным и льзя».

И длинно об услышанном размышляли мужья, день в главе прокручивая, а близ черты любой Святозар Святославич ещё и ликами глядел, да илонлы, аки очами, тех смотрел. И инно те на Бурную ушли, и егда птиц прочь летящих увидели, елико все бросили, и инно на дым прибыли, вооружившись. И при свете дня, да точно Князь Озёрный весь быт и потери различал. И эк в дома горящие мужья бросались, и эк по лесу клич пускали, да мёртвых осматривали, иных, замерших, из снегов доставали. И мучило каждого на грани стоявшего, да добивало их в сердцевине то, иже и до нападения Барга трепало.

Одного, с яделя снятого, жена кряду журила да просила того на реку не ходить, убо не рыбачил он онде, а с мужьями другими утехам медовым придавался, а тот, в свой черёд, и тишины хотел, и раздолья, да оговоры не слушать, в коих дева его, покамест он уплывал, с пришлыми ложе делила. И по остатнему их утру, живому, они наново на той почве сцепились, и разумел муж, иже здраво на лодьи смотреть ещё рано, да всё ж в угоду себе поступил, оттоль и казнился. Защитить же мог, а среди и смерти ино желал, да высказать наболевшее не тщился, страшился, яко жена детей его увезёт. Он же купец, он зиму точию в Гранинграде находился, а теперича, егда супружница сгинула, бабка с дедом её, робей их выживших и забрали.

Другой, молодой, сын бочара, угрызался тем, яко с жёнами и робями в лес сбежал, мать и сестёр своих утеряв, понеже огня испугался, да била. И никто ему того не предъявлял, никто и не знал, поелику те, кто ликозрел сё – канули. Ажно Святозар Святославич на то не высказался, и без него уноша себя рубил, и поделом Князь Озёрный мнил. Обаче сын бочара един вообразил, иже выбор свой изменит, поколь отойдёт.

На сё Святозар Святославич ально посмеялся, зане уноша, тот, и доски из древа срубленного, аки присно, не выточил, всё от отца-бочара на пожар сбегая, да к делу не горя. И пояснил: «Свершённое ужотко не исправишь, и всякий раз, ежели ты уйдёшь, то по прихоти смерти из леса выходить и будешь, и весь огонь и крики зреть, тела сестёр и матери опосля сыщешь, а засим и отца, кой с иными мужьями пал, да вдругорь сбежать от чувств, инно и выну, надумаешь, к сосне придёшь, вздёрнешься, и с неё начнёшь. Зане проблема одна – побег».

И раз за разом мужья верное течение сами исправляли, бо и Раскату Света Небесного, Князю удела Озёрного, верили, да молве о нём, в коей он со смертью встречался, с ней сражался, её победил, и бо о себе мыслили. Не грезили они кольми сей ужас осязать, да понимали, иже едино с последствиями встретиться им придётся, а втагода и решение порывистое, на боли зиждимое, глупым им казалось. И то из скверны ход подённый, да некие и в плеснедь умудрялись вдругомя прорыва того впасть.

Всё о тех, кого пламени придали али кого на исходе луны не нашли, веру на житие здоровое потеряв, глодались. Глаголили, иже любили, яко виноваты, да пребывать не ведали эк, одначе токмо грусть по прошедшему и страх новьего Святозар Святославич в тех речах различал. А плеснедью тронутые того уверяли, маялись, иже ушедшему не произнесли, другие – возвышали, человеческое отпустив. И то Князя Озёрного злило. Не пестовал он наследие братства Белого, кое на теле и его кончине основывалось, неистовствовал отсель, ворошился, иже сё инда в Краевой удел, да в самый град гранённый добралось. Поелику не чувствовал, говоря, всего то люд, сочинял, резь честную скрывал, да от себя и роста личного отдалялся, муку в нутро впуская, а засим ужотко и чахнуть, инно хлеб, заражённый плеснедью, починал, и ажно сказанное ощущал. И молвили не по уму, но по хвори, и понеже як надобилось, пред Князем, аки пред людьми другими, обеляясь, а Святозар Святославич их разбивал в тверди изъеденной, да ясность и веды старые в памяти пробуждал.

«На речь свою посмотри, не о мёртвом же мыслишь, а о том, эко ты жить погодя будешь – един; с тем, иже не сказал; без подсоби, да с виной. Ушедшего сё и не касалось, у него своя жизнь была, своя беда и ломота, а у тебя – своя. И то не суд, а суть. Душа – бессметна. И ты её равно ощущаешь, она и нынче путь завершает, да новий зарождает, зане и потери полной ты не осязаешь, и проводами токмо мяса озаботился, оттоль задача твоя в том. А память и горечь тебе, инно наказ, воеже наипаче того, о яком грустишь, не допускать, и того, яким недоволен, не воплощать, да робям сё, эк выучку, передать».

И мужья, то выслушав, размышляли, выбирали, а ниже с себя оковы черни сбрасывали, ибо яскрам внимать начинали, звучание её веяли, да мысль разумели, тамо и путь новий ликозрели, и ак их сила обратно в меч сплеталась, дорогу сквозь лес прокладывала. Чуяли они идеже ложь, да оговоры, волей очищались, и из рощи уходили, дело опосля делать починали, понеже год их отпустил, проверив.

Як и Святосев Святовидич должен был поступить, Святозар Святославич ведал: ведь Белояр Мстиславич подобное году действо в плоть притворил. И, нехай, год, не суд, сие событие, иде ни одна скверна али плеснедь рассматривались, коя влияние оказывала основное, и оттоль губительное, а сонмище и каждая в отдельности, да плод у них равный вначале отмечался. Обаче Святосев Святовидич за чертой по-прежнему прибывал, чернь с мукой на кой-то держал, да, вдобавок, о тех разумел, егда в сути и оставалось тому, ежели сам выплыл, разрыв за собой закрыть, энный с гранью его равнял и на груди наличествовал, встать и быт острию, выбранному, воплощать начать. И эк ведун, Святосев Святовидич о том знал. Ан разрыв, эк зеницу очи Князь Краевой хранил, иже вздумалось брату Озёрному, яко Белояр Мстиславич Святосева Святовидича силком из болота яго вытащил, но вовремя опомнился. Мало того, яво, сё действо он смотрел, никамо не отходил, да инда взгляд не отводил, як и не вышло бы супротив воли брата у Князя Горного нияко. Посему, сам, Святозар Святославич попытался разрыв тот закрыть, янытысь, и внимал, иже власть в Белояре Мстиславиче его преобладала, да проверить решил, и инно друг яго близкий сказывал, мощью Святосева Святовидича получил. Обжёгся аж.

И то Князя Озёрного смутило: разрыв же угрозу представлял. Нынче в стане брата остатки гнили преобладали, кои ятры и мясо поедали, ан той в уме и чувствах его не хранилось, а, следом, и из тела она под властью вытравлена быть могла. А разрыв – обрат дюжил всё возвратить, и бойче. Мысль одна неверная, пропущенная, коей ощущения Святосева Святовидича отзовутся, и чрез разрыв скверна сызнова бы потянулась, за брешь зацепилась, разрослась, а, знамо, вдругорь они в сём же положении оказались. Да, исто, внимал Князь Озёрный, иже тот и ему, и другам, и люду присному навредить силился.

Не зря же Святозар Святославич за каждым мужем в жизнь ушедшим, подобные сшивал, да всякое утро подле Гранинграда лес кругом с Градимиром Ростиславичем обходил, а на реку братьев посылал, воеже за ночь те грань подранную восстановили, яко смерти ненужные прекратить. Год же сначала искажённых, тех, кто смрад в своё тело пропустил и сознательно, и кто управлял им опосля умело, убивал, испытание тем выверив вровень свершённому досель, отонудуже и чистотой встретил по приезду Святозара Святославича Гранинград. Эк, новий, дёгтем обработанный, да людьми словно не обжитой. А втор волной, год за иных брался, за тех, кто скверну в уме аль чувствах привечал, аз те то уде, с чернью али плеснедью встретившись, разрывы и множили. Си, пущай, и малые, в домах и на дорогах возникали, их дружина и волей сбивала, а большие ужотко в лесу и воде появлялись, повамо народ за хворостом али рыбой един уходил, и лишнего думал. Те ещё засим и силу копили, болью и горечью питались, в сугробах теневых от солнца хоронились, и каждого к себе взывали. А люд, ияк, гнусь годом поднятая их донимала, эк сверху и втор накрывала, руки опустить предлагала, навалившееся позабыть. Поелику и разрасталось кострище, инда опосля прихода витязей, да мер ими принятых, и то и Святосева Святовидича ждать могло.

Часть 7

И, исто, скверна мужей, эк защитников, извести пыталась. Они же ту и пропустить чрез себя тщились, и вреда чернь нанести им не ладила. И сё на ступенях третии мужем прошедших основывалось, и токмо двух ему в корне хватало, еже выжить, понеже естество унош в защиту девиц упиралась, он, ради того, и вековать стремился. Да лишь на третии, муж смраду, эк отец, противостоять ратовал. В заслоне рода мощь же заключалась, и та на землю, кою жена третию поступь прошедшая, выбирала и хранила, распространялась, обручем свивалась, власть означала. Сие, егда уношей деву прихватывал и убежал – годно, а племя – неспорое, оттоле его мечом мужья и охороняли. А убийство любое на грани лежало, прель привечало, да повамо оно в решении чистом и яскре отвечающей крылось, сиречь, род свой уберечь таилось, то сквозь длани защитника чернь и протекала.

Зане и не брала испокон веков на бой гридней дружина, поелику те защищать иже не ведали, да всякий раз адно взяла ужотко выросшего витязя, да того, энный черты ещё не ликозрел, выну о готовности его вопрошала, понеже и умереть он сподобился, ежели стёжку яго, не из души взятую, гниль в период розни всколыхнуть умудрялась. Бо поле ратное расколами и разрывами множилось, а те суд для каждого воплощали и дух колебали. Отонудуже гнусь на году выводящаяся, мужей, искажённых, и убивала, а иных – ей подвластных – от жизни отказаться заставляла, и точию тех, иже путь определили, она не трогала. Вороги они той посему природные, а та существовать мнила.

Поелику война мужьим делом и являлась, эк лечьба воинов, ибо те скверну из мяса выпустить не успевали из-за стана раненного, поколь сознание аль силу утеряли. Нехай, и наличествовали жёны прославленные, акие эк Ягнядья, иже войско в поры резни лютой со Змеем Трьёглавым вывела, али Явлея, коя голосом, а не прикосновением витязям раны сшивала, да то скорее косина, нежели кон. Убо не дюжил и доли гнуси уём девичьей вместить, зане та родить обещалась. Мощь як в ицах плелась, ибо обрат и робя без главы аль ноги появиться ратовал, инось мёртвый, и то все всходы тела, чернью разбитого, ежели ица понести всё же ухитрилась, а бывало и ужаснее ключилось, егда сосуд живой и не ломанный рождался, да без яскры, но с гнилью. Он и жену, его выносившую, сожрать силился, ибо та к сосуду зело привязывалась, индно ушедшей али спящей души властвовала лишиться, ак и других робей тот уём, скверной наполненной, поглотить тщился. Дети же общиной воспитывались и вместе играли, а те на грани, прибывающие, точию защитой предков и наделялись, для них и смерть, уходом не ощущалась, оттоде и из здравого тела яскра вылететь могла. Як и град целый пасть норовил, и селения соседние, покамест год в те места не приходил.

И следы равные в Гранинграде дружина наблюдала, по сосудам, найденным, все осязая, идеже ажно Барга, сына Ингвара, благодаря. Год же и искажённых жён, и детей не пощадил, неких аж опосля и трье месяцев дружинники найти не сумели, а народ, иже присно, на том шепотки разводил, яко тех, утерянных, почва-мать забрала, да сама очистила и схоронила. И акое, и вправо, быть дюжило, да срок тому больший требовался, и не в круг равный, и не в тысячу, а в сонмище тысяч кругов, зане на то и внимания никто не обратил. А инако, ненароком, искусами не владеющие ловчились и истину другим явить, кою в тумане и разом ведающие не различили бы, ан по жёнам и слезам тех витязей паче сход года дербал.

Допрежь девы, кои выжили, стойче удар яго перенесли, инда двоимы волны стерпели, да як, иже ально ниже заката старейшин всех, Князь Краевой, не по выучке и не по уму, эко надобилось, а супротив вех, деве, энную из сгинувших достал, заботу о населении поручил. Журавка и грань во всех красках познала, и дочерью молодшой старейшины повесившего проистекала, оттоже и порядок, и нужду она испытала, да умирать не собиралась. И бойко, и твёрдо ица младая возвысилась, в ней и сила, и власть острая бушевали, иже ажно Святосева Святовидича проняло, яко уж о других дружинниках глаголить, коих Журавка порожно пугала. И, нехай, робей у той не имелось, и порог третии она природой не преступила, да в ней он всяко коренился. Детьми ей все односельчане вмиг представили, а град погорелый – домом, иже она на них мощь свою распространила, отонудуже и молвила Журавка чётко, иже и кому надобно, да в срок кой, а идеже они и стерпеть ладили. А того Князю Краевому и надобилось: мужей же разрывы с думы верной сбивали, они его иль обождать просили, иль говорили, иже всемо у них искалось и вдоволь.

И сё поперёк правды стояло, поелику не по лику Журавки, но сами, и остатние жёны скверну и плеснедь из чувств али ума выкинули, да за дело взялись. Сила их як на опасность откликнулась, им чертог восстановить требовалось, почву взрастить и плодородной ту сотворить, да круг, чаемый, обозначить. Оттоле и восстала власть их стеной прочной, да той, кой у Гранинграда нидеже и не строилось. И по сему же истоку Святосев Святовидич жёнам и быт поручил, воле же сильной выход дать надобилось, он понимал, инако уём дев та и порвать могла. Вспышка же, в зерне, иже чернь и муку от себя отгоняла, нехай, и одна, но разрушительная и яркая настоль, иже грезилось, яко та и войско целое снести дюжила. Одначе и нега бесперечь продолжаться не тщилась. Заслон же ответом на угрозу являлся, кой не точию детей уберечь обязался, коли муж умер аль захворал, а плодом ступени первь прошедшей зыбился, идеже человек волю свою взращивал, гнили на веку зиждимой противостоя, но устоем приемлемым, егда постоянным, тот не выступал, нехай, и сила яскре отзывающаяся неуклонно в него вливалась. Одна сеча – отогнать, другое – побороть и уничтожить, понеже буде витязи в Гранинград прибывать начали, жёны градские и заплакали.

Воля же по природе острая приспела, да чистая, и девы ту распознали в уймище их превышающем, и всё в те поры, егда их стену, округ селения, иже они возвели преградой невидимой, разрывы истончили. Ицы же скверну не решили, на время откинули, иже уклад сохранить. Не ведьмы, бо и не ведали, эк чернь им в пыль растворить, да доброй ту содеять. Понеже гниль, коя из-за мощи яркой подойти временно не ладила, подле града осела, бреши дожидаясь, да обвод защитный испытывая. А сё на волю девичью довлело изнутри разъедающе. Они ж с той, нехай, и не в вязь, но в противоборство вступили. Оттоже им и со стороны покоя не виделось, казалось, яко мужья и роби их хандрили, и як гнусь влияние своё изъявляла, иже ицы на тех и срываться почали, делать их яво-то заставляя. Як и опоры глубинной они лишались, во всех разочаровавшись, да на себя все взваливая. И из-за сонмища объятого, быт сквозь персты у жён утекал, иже они в себе сомнения порождали, и грядущем твёрдом, понеже ничуть у них не исправлялось, а онде ужотко каждую на тех брешах волевых прель среди схороненная и трогала. Як и трещины по заслону пошли, як и третии волна по Гранинграду ударила.

На той почве Святозар Святославич, Князь Озёрный, Святосева Святовидича из селения на постой и выгнал, да устой мужьям наново поручил, поелику те дышать вдругорь принялись, и разрывы волей давить. Обаче трещин мене не стало, ведь тем уде жены поддались. И ужотко их, красавиц, дружинники с деревьев снимали, да из речек доставали, утробу, ежели успевали, прочищали, и за то бранными словами получали. И сё поток не искривлённый, с произошедшим связанный, а искажённый. Мысль за мысль же цеплялась, да мир, спорый, непроглядным грезился. Мнилось жёнам, иже то нидеже не закончится и продолжаться бесперечь будет. В усугубление и прошлое ими кликалось, в коем Гранинград неутомимо жажду ощущал, егда инда Роским сделался. То и в плотском отражалось: из рук у иц всё валилось, да бросить им затеянное хотелось. Отонудуже и кричали они, и плакали, а засим убегали, и эт уём девичий от скверны схорониться ещё пытался.

И иного выхода у сосуда тельного не искалось, поколь не разумела яскра, эк по-другому не ведающим о беде в стан проходящей сообщить, посему инно капля тины в того прошедшая, на жену сродни яду испитому действовала. А те по природе уём уберечь свой мыслили, ан чувства ими вкушаемые вперерез гнили в них протекающей вторили. Ибо чернее горечь становилась, беспрогляднее жизнь гляделась, а едоба с округом улыбаться уде не заставляли, ненавидеть землю жены начинали. Их разбередить, и мелочь любая силилась, энная нигда на тех в подённом состоянии бы не повлияла, да со стёжки нибуде не выдворила. И дотоль противно им от века и сражений вседневных воплощалась, иже воля женья прогибалась, втагода и смрад в себя пускала. Ниякому уде от той же защищаться представлялось, остатнее сызнова на вспышку, иже отложенной лежала, ушло, засим на возврат течения, да опосля удара акого и дел присных точию хуже зримое складывалось. Яко руки жены роняли, а тело в воды посылали.

Сиё в них здравый смысл и яскры желание пробуждалось, эк прощальный огонь пред искажением конечным. Не желали же жёны в страдании и боли прозябать, завершить они то алкали, понеже и смерть выбирали. И сё им, эк выход, гнусь сказывала. Стремя оковы разорвать же от естества их шло, на первь ступени взращённой, да гниль в сосудах ужотко плясала, она и выводы, и истоки искажала, поелику путь простой даровала. И жёны тому потворствовали, ибо сами уде не думали. Ан егда тех мужья прерывали, то чернь руками вышибали, но поток искривлённым оставляли, понеже наново девы кричать и плакать кидались, аще с трудом бесплодным встречались. Скверна же отступала, да среди, эк в сугробах подле Гранинграда хоронилась, точию в мыслях содержалась, да девами та держалась, а не волей их восставшей рассеивалась, поелику не они от дороги отражённой отказывались, а их с неё силком выволакивали.

И то мужья в ответ ощущали, инно и обязались, по силе истинной. Успокоить жён они своих пытались, да те с ними инда за песнь студёную не садились, ругались, отворачивались, и мужьям сё в укор ставили, поелику те защитить их загодя ослабления полного и отчаяния чёрного не удосужились. И на моще неустойчивой, в отклик искренний, тот запрет, ударом лютым по яскре приходился, иже и мужья, вровень, с благоверными на разрывы бросаться начинали. И ак по кругу. И тожде не точию же суженые али, словом, скреплённые, себя як вели, но и люди друг друга возлюбленными не именуемые, яво раскол посреди града меж мужьями и жёнами вырос. Огромный, идеже одни от обмена и применения сути личной страдали, а другие закрылись, дабы сосуд от гнили оградить, ибо каждая власть для них гибелью являлась, поминая поступь первь.

И то природа, и яскры решение естественное, зане и Святозар Святославич с его опытом ни сразу раскол тот распознал, а егда дева одну успокоил, и в уём её вошёл, почувствовал. И закрытие спорое ощутил, и власти коло, витки с подачи яскры плетущиеся. Расплёл и разорвал он всё то, вестимо, силой своей, и поток мощи ложесный выровнял. А оттоль, иже дева, от настойки поганой отказавшаяся, скверну сама из мыслей и чувств до их единения выкорчевала, суждение душе истинное приняв, то власть её восстанавливать бреши почала. И дух Князя Озёрного ей в том опорой выступил. Она и замуж засим за Десятника удела Брежного вышла, да Святозара Святославича доднесь их соитие не отпускало. Уж зело стан девы в его руках дрожал, янытысь, он и аккуратен был, и настойчивость её охолонял, да страсть девичья вспышками по нему била, а она за его, пылкую, эк за утекающую цеплялась, иже думал он о том длинно, покамест на Солнцестой, в виде Журавки, не наткнулся.