Дружина Князя. Сказание 1. На холме

Её, эк немногих, Святосев Святовидич с грани вызволил, понеже жить та хотела, да искажённой не коренилась, по-иному он бы и не сдюжил, ан её Князь Озёрный на бреге реки Бурной встретил, и та от желанного отречься веяла, утопившись, в разрыв с подсобью страданий разрастающийся смотря. Святозар Святославич инда очам своим не поверил, ибо выбор принятый, да надысь, от яскры идущий, поколебать мощи тьма требовалась, и, всяко, времени в достаток той надобилось. Да, инно кон, от пути всечасно прель отдаляла, бросить стёжку заставляла, но избавиться от осознанного намедни, да в думе закреплённого гниль бы не сподобилась, понеже ту душа бы светом бьющим, волей разожжённой, задавила. Одначе Журавка стояла и плакала. Наперерез вехам врезанным. Святозар Святославич не вмиг в ней и ицу, иже деревню возглавляла, узнал. И мнил, добро поступил, егда с той тяги лишние снял, понеже на глазах дочь бывшего старосты молодшая таяла, ужотко едать и пить, не силясь, от дел насущных, ан в отличие от жён иных она ещё держалась, и Князь Озёрный мыслил из-за решения возвратиться принятого. Посему удружил, а теперича в разрыв той вглядывался, по нему, впрочем, её и различил. В блике же и забота о деревне переданная колебалась, да стержнем единым досель в Журавке коренившаяся, она и деве до остатнего сдаться не позволяла. Всю же родню ица младая утеряла, а отец вдобавок род осквернил, смерть вневременную выбрал, иже она для коего жить далече не внимала. И по наитию, да эк с мужьями: Святозар Святославич Журавку выслушал, и слёзы принял, по двору, руде и соплеменникам, и из плеснеди её, подобно мужьям, вытащил, и егда жизнь в ней сызнова поднял, ужотко не на действе, а на ощущениях сосредоточился.

При соитии же сила мужа её истинного на Князя Озёрного перетекала, а на неё – яго – возлюбленной, да его обмен от Журавкиного отличался: меж наречёнными, инно раскол глубокий имелся. Воевода его ощущал. И предначертанного девы пылкой Святозар Святославич знал, тот в Гранинграде прибывал. Его тожде Святосев Святовидич из-за черты выдернул, раненным он по приезду Озёрных витязей уде бродил, а опосля егда в себя пришёл, с дружинной дома возводил, обаче, инно прежде, в Журавке Горян возлюбленную не зрел. И дочь старейшины младшая – равно. То ниже Святозар Святославич ально перепроверил, ан разными стёжками наречённые при нём проходили, и индна, идеже очи их встречались, то друг друга они не различали. Яскры на то лютовали, разгорались, к телам, умам и чувствам воззвать пытались, их звон, ально Князь Озёрный слышал, а суженые – нет, точию тревогу осязали.

И акая слепота, токмо чернью непроглядной, коя в Гранинграде недеже присутствовала, объяснялась, одначе ноне, минуя года удар, открыть вежды люду ничуть не мешало. Да и не искажёнными оба по тверди они ступали, посему Святозар Святославич на том голову сломал. И ежели мужью душу разрывами истощённую, Князь Озёрный ещё понимал, то убо дева с исправленным им потоком предначертанного своего не угадывала, ужотко – нет. Бо и решил, празднество в Гранинграде устроить, дабы стену меж яскрой и прочим станом суженым пошатнуть. Не ратовал Святозар Святославич як сё кидать, по камю личному, да следам губительным. Поелику и прав был Святодор Святорадич, брат Жарий, нияко у Святосева Святовидича в погребах под теремом его не уцелело, всё витязи в Гранинград вывезли, адно яства позаимствовали, зане и пришлось Белотуру Всеволодовичу за снедью в Межречник спускаться, гуляния же меж несколькими селениями устраивали, супротив спорой дружине бы стола хватило, ижно и не заметил нияво стол-град удела Краевого.

До и не порожно Святодор Святорадич брагу вместо воды Святосеву Святовидичу подсунул, тожде же, эк и други, повамо стан бродящий успокаивал, стену меж яскрой и телом в брате распознал, да ослабить ту удумал. Шишняк же, мало того, иже с пиршества привезли, убо он в себя единство вмещал, эт, и присно, душу в мясе заточенную высвобождал. Вестимо, ежели с брагой переусердствовать, и скверну тот же, шишняк, на мыслях отражённых усиливал, обаче от пары глотков, да ижна вьюна, полного, ничуть Князю Краевому гадливого бы не сделалось, и то Святодор Святорадич разумел. Сё и братья поддержали, и Белояр Мстиславич на то рассчитывал, разрыв на мясе размякшем умыслил зашить, ан едино, вкушение – не подсобило, ибо и рассуждал Князь Горный.

– «Мнил, Ядель позвать, да она, ежели не идёт, знать, и нужды кольми не ведает. Ведьма же, а мне, эк ведуну, точию суд и остаётся воплотить, да не переживёт его Посев, не переживёт».

– «Исто, не с сим телом, да не с разрывом в нём».

И не нравилась Святозару Святославичу мысль с судом, да подобно Белояру Мстиславичу он внимал, иже иного пути не имелось, отонудуже злился. На Ядельраву взор кинул, ан вровень, эк с празднеством в Гранинграде, для него сё смотрелось. Втагода тождённо, народ взбаламутился, против гуляния выступил, они и Сбор вчерашнего хлеба поелику не отплясали, иже считали, яко то им не надобно, и восстановить наперво всё треба, а засим ужотко песням придаваться. В том и устои Белого терема им отзывались, энные о беде нагрянувшей глаголили и грядущую ожидали, дух и быт прошлого порицая, да на очищении настаивая, воеже пройденного паче не ключилось. Испытание они, инно страдание, толковали, да думу бередить племя заставляли, в кой те постигли, яко сделали, иже не ак, да в том сознались.

И суть в сём и на забытых ведах зиждилась, Князь Озёрный сознавал, и истина ажно крылась, да як умело та с подавлением воли вязалась и казнью той, иже и понятно, яко градчане внимали, яво и жить им невску́ю, да на деревья и в воду бросались. Кому же за проступок хотелось весь век, оставшийся, в боли и рези прозябать, пред тем, ещё и на плотской о том высказавшись, егда сам с собой то обсудить страшился? Убежать овамо разумнее зрелось. Одначе, кто и вправь на страдания себя обрёк, в уём гниль пропустив, ужотко в год сгинули, и прочим то не обязалось, понеже судьба – не человек, не ошибалась. И то Святозар Святославич разумел. Да, подумать, и признать неправоту в деяниях люду в Гранинграде стоило, обаче себя виной истязать аль попрекать, али того пуще, считать, иже род твой проклят, а на тебя то выпало, и ты, вестимо, в сём и не виноват, и тебе следует точию очиститься, глупо. И жизнь в оном Князь Озёрный чтил, да ту любил, помня на кой он пришёл, поелику эко и присно, Белый терем из Гранинграда выставил, и веселье осуществил. И егда, толпа из соседних селений подходить начала, да бубны с гуслями заиграли, и костры при свете дневном зажглись, да в честь погибших Великий Князь слово взял, инда жители града погорелого, кои гульбу порицали, подтянулись. Градимир Ростиславич и о том, иже Гранинград наипаче на грани зыбиться не будет, оповестил, и о том, яко войны со Скандами народу не ждать, едино. О приобщении земель, и об уплате, и ижна о том, иже укреплённым Гранинград днесь станет, рассказал. А засим и начало новьего селения на излучине Бурной предвестил, тем и стеной с детинцем, ужотко дружиной возводимыми, Могута Мирославич, Князь удела Болотного, с его женой явились. Они пришлым и о бремени, и счастье их поведали, и о том, вскую жизнь важна, и егда смысл та имеет, объяснили, ально с дозволения Градимира Ростиславича Воробей, жена Могуты Мирославича, имя Гранинграду новье даровала да закляла его на то, иже бед он кольми не знавал. И не распространялись о тяжести девичьей на Роси, да до остатнего ту втайне хранили, адно про дни родин родичам грядущим дюжили не сообщить, оттоле каждого на плотской то и проняло, да в душу запало.

О сём дотоль точию дружина Великого Князя и явствовала, и то с подачи Белояра Мстиславича сиё заметившего. Андно Могута Мирославич об оном с ними разом узнал, бо и с Воробьём до празднества в Гранинграде он не беседил, переживал за неё Князь Болотный шибко. Жена же его, мало того, яко с ним в путь подвязалась в положении её, як ещё и льды на Бурной и Лодьевском ведами топила, а то и на уём её ладило влияние оказать губительное. На сё Могута Мирославич в истоке и злился, ажно из намёта их личного вещи забрал и к другам перебрался, да жил с теми всё время. Обаче покамест Князь Болотный и Княгиня пред народом души друг другу наново раскрывали, да к яскрам пришлым вязью своей предначертанной взывали, Святозар Святославич раскол размером во весь град и узрел, болого по нужде отошёл, на ином сосредоточился. И тот и на друг его близких влияние оказать пытался, понеже Могута Мирославич, ведуном не являясь, к тому телом и чувством проникся. И жильё, и стену, и детинец грядущий со всеми же закладывал, и вместо счастья в яскре бушующего, на заботе чинной, раздор и породил.

Одначе сужденными Воробей с Могутой Мирославичем друг другу приходились, а та вдобавок ведьмой коренилась, зане и глаголала на плоской она не слово, а напев душевный воплощала, понеже суть других и мужа восставать заставляла, несмотря на беду имеющую. И Князь Болотный сему сопротивляться не силился, поелику и не хотел, любил он жену свою зело, да раскол ему обрат ощущения осквернённые посылал, аки токмо та замолкала.

И закрыл раскол Святозар Святославич, себя чуть живьём не спалил, и в том ему союз ратный, и яскры пришедших подсобили, они того и не уловили, по воле же поступили, ибо речь суженых в каждого из них протекла, да отклик в сердце нашла. И все думы, и подозрения у Святозара Святославича в ту пору в мощь литую сковались, понял он, иже его тревожило, и угрозу в расколе года новьего Князь Озёрный углядел, понеже и себя не пожалел. Гуляли они на энном осьмицу ижно, инда на приезд Святосева Святовидича с Твердиславом Брячиславичем особо не прервались, ак Пересвет, сын Святомира, поколь проспался, Князю Краевому лико поправил, да за того взялся, на постой его сопроводив. Да и нынче, ежели бы не возврат Белотура Всеволодича, Князя Лешьего, с едой и платью, они бы из Гранинграда, Камьградом именуемым ноне, не выбрались. Зане инуде и свадьбы множились, и песни зарождались, жизнь яскрой градской разрывы остатние в лесах и на Бурной зашивала, да онде костры не погасали. И о том, Святозар Святославич Князю Краевому решил напомнить.

– Ядель! – крикнул тот чрез холм, да ответа не дождавшись, добавил: «Семо подь!»

– Вскую?

– Подь, я сказал.

И она подошла.

Часть 8

Супротив брата старшего, нехай, и не родного, да с льёна с ней играющего, выступить Ядельрава не могла, да и смысла в сём она не зрела. Святозар Святославич в любом случае по-своему бы поступил, инно она отказалась, тот и на плечо закинуть силился али, сего паче, и за власы дотащить тщился, ежели его разозлить, и янытысь, сказанного брат нидеже не воплощал, но не раз подобно грозился, и однова ажно в корыто её окунул, а засим инде топил ещё, покамест она пред ним не повинились. И древле то случилось, да вкус воды мыльной, травами сдобренной, Ядельрава до сих пор на языке ощущала, егда тот к ней обращался грозно.

Одначе она его любила. Святозар Святославич с ними и на речку не чурался ходить и бросать их вызывался, поколь Твердислав Брячиславич с братом молодшим обождать её и сестёр просили, адно на пожар, да по подземным ходам детинца на брег другой, торговый, с ними бегал, покамо пришлые торг с лодий множили. Да оплеуху за то от Марева, сына Белогора, на себя брал. Брат молодшой же, поперёк, их с сёстрами сдавал вечно, а Святозар Святославич ему месть на то, изощрённую, придумывал да показательно её воплощал. И в целом безобидную, но смешную. Посему Ядельрава и улыбку сдержать не сумела, буде тот присно на её замечание хладно отвёл.

– А сразу ак нельзя было? – сплюнул Белотур Всеволодич, Князь удела Лешьего, кой дотоль дочь княжью умасливал да пояснял, иже сызнова полог разрывать и возводить оный – тлетворно, оттоже Белый терем, энный на постое стоял, в то и вовлечься ратовал.

Обаче не ладила Ядельрава Князю Лешьему правду сказать, эк не ладила до зова брата старшего с места сдвинуться. Уйти ей с предхолмья хотелось, а желательно сбежать и лихо, да як, воеже очи её Святосева Святовидича кольми не зрели. Она, ияк, себя дурой выставила, а сделать по-иному не дюжила. Её ж, опосля дружины спорой уезда, да ведьм сборов, с братом молодшим во главе, сны, осквернённые, покоя всякого лишили. И разумела она, почто Градимир Ростиславич в Краевой удел поехал, и знала она, яко ничуть и ни с кем онде не ключится: и от витязей Горных то выведала, и от Святодора Святорадича, Князя Жарьего, еликий чрез Межречник тожде проезжал, сё подтвердила, ан беспокойство её не покидало. Всё снилось ей, инно Святосев Святовидич в водах чёрных захлёбывается, эк токмо вежды Ядельрава прикрывала, эт то и глядела, а егда ела, то точно гниль, усмотренную, снедала. Понеже и спать она не стремилась, и яства пробовать не жаждала. Боялась тот ужас изнову испытать. Одначе и подспорье в сём имелось: суженая Святосева Святовидича подле него находилась, и не кая-то, а ведьмой окликаемая, отонудуже, до остатнего, дочь княжья и уверялась, иже та, ужли яво, его вытащит да подсобит тому. Но не терпела Чернаву Ядельрава, да на силу её не полагалась, и не из-за Князя Краевого, коего с первь взгляда полюбила, а из-за княжества Великого Роского, и угрозы ему представляемой, на прихоти зиждимой.

Не нарочито, да следом пожара одного, дочь княжья беседу Чернавы с волхвом из братства Белого различила. И не слышала ничуть Ядельрава, ан то её смутило. Ведь не выносили ведьмы выходцев из терема Святого, инда тех, кто чин подмастерья носил, а те, в свой чред, ведьм не жаловали. В сути войну они меж друг другом вели, в энной Белый терем побеждал, понеже коном и людьми почитался. И Чернава – ведьмой, яко веды сызмальства притворяла, да среди тех росла, коренилась, а не девой, иже в детинце родилась, являлась, кою Чернира искусам обучать почала, эк Ядельраву али иц ей подобных. У ведьмы пришлой и руда от отца и матери ведовская в жилах текла, а та, за века розни, ужотко на гниль и муку без стремени воли откликалась, да супротив волхвов подымалась. Ак кровь опасность в них хранящуюся ощущала. А говор обоюдный – он же вязь, оттоде скверну и плеснедь вручал. Поелику и обязался толк вздох ведьмин украсть али кашель вызвать, ан Чернава смеялась, волхва за пясть держала, буде, казалось, и касание к тому ей язвы страшнейшие на коже сулило.

И чернь, и кровь от Святодела Ядельрава чувствовала, а та ведьмой не народилась. Её и дрожь втагода дикая проняла, зане она ижна зенкам своим не поверила. Помыслила, иже не чуяла нияко Чернава, бо Белояр Мстиславич покамо четвьртъ ведьм в их дом привёл, глаголил, иже малость тем уёмы волхвы повредили. Но и тем дочь Ростислава, сына Третьяка, оправдать деяния пришлой ведьмы не спешила. Ибо осязала Чернава гнусь иль не осязала, она же не ослепла, и по одеяниям белым угадывала, кто пред ней стоит, и сей то – кто, иже её и сестёр ведьм умертвить пред ней пытался, да Белояр Мстиславич, коему в деянии его помешал. И одна точию дума её ниже посетила, понеже не проследив за теми, а в клети уйдя, Ядельрава оставить то не тщилась: яко суженого Чернава за руку при ней держала, вестимо, онде и скверна её тронуть не ратовала. Чернира, жена Марева, сына Белогора, её мастерица, о том подозрения высказывала и просила иц внимательней к пришлым отнестись, и коли яво, известить али мужа её. Обаче яко дружница, яко терем княжий разумели, иже Чернава Святосеву Святовидичу предначертана, зане и тот домысел Ядельрава отмела. А засим, смуте, в довесок, и брат её молодшой выражаться о том, иже у него с теремом Белым не ладиться, почал. Срывалось у него яво-то, вылазки их с братьями кие-то, народом и прошениями тех вызванные, в сторону волхованства уконенного направленные, нехай, то токмо небылицы, эк глаголил Святополк, сын Святомира, и числились. «Одначе зело уж чисто, – Градимир Ростиславич ему отводил, – инно они знали». И ложь брат молодшой Ядельравы добротно улавливал, и ту не чествовал, она покой его изводила. Ан под давлением Посадника Унчьего, он, по концу, сдавался, оговором, бучу племенем поднятую, окликая.

Исто, Градимир Ростиславич сдержанно и хладно к волхованству относился, считал, иже и те, духовенство, воплощая, общине надобились, и польза от тех вред ими же наносимый перекрывала. Точию на их же вехи им указывать и требовалось, идеже те забываться думали. А супротив, они и вымирали ужотко, дружине и рези кольми не доставляя, эк во время Марева аль Ростислава, да и селения ведовые остатние сгинули, ак и тропы все вдоль и поперёк перехоженными лежали. И не силился Градимир Ростиславич, эк Князь Великий, судить то, якого в глаза не видел. Коли узрел – главы бы снёс, а инако, да без тверди, лиходейство множить он не собирался.

И понимала Ядельрава песнь брата младшего, и инда правильной её считала, да и, вестимо, с яго стременем мене Святому братству от того не доставалось, обрат, он их коны хорошо ведал, и ими же тех душил. Обаче и их существование Ядельраве претило. И не понеже та ведам у Черниры обучалась али Марева, сына Белогора, эк отца, слухом слушала, да не понеже Белояра Мстиславича со Святозаром Святославичем в искусах их донимала, али оттоль, яко скверну и плеснедь в каждом волхве различала, того и в люде она ворох и на пожаре, и на торге глядела, а поелику те брата ею любимого убить пытались. И ненависть их к Градимиру Ростиславичу, ажно за улыбками, с кругами не сходила, а точию росла. Она сё видела и беспокоилась. Зане и на каждый говор о Белом братстве Ядельрава откликалась, беды очередной страшилась, ибо и к Чернаве пригляделась.

И нехай, тверди у неё по исходу не наличествовало, да, эк не искалось Чернавы в детинце, эт засим у Градимира Ростиславича иже-то рушилось, идеже не ак, эк он мнил, шло, а Ядельрава инуде и след черни али плеснеди читала, да ведьмы пришлой мощь узнавала. И третии аких случаев ей, дочери Ростислава, хватило, иже опасность в огне и воде проверить, в своих догадках убедиться, да Чернаву на том убить возжелать. И в щепке она братом родным жертвовать не собиралась, да Пересвет, сын Святомира, ей ведьму пришлую отравить не дал.

Тысячник Унчий её не раз и дондеже за руку ловил, да третии дружинников извести она подобно сумела, и исто, опосля всех выяснений Градимиром Ростиславичем и братьями её не рудными устроенными, права оказалась, а криков и брани разведено дотоль, столь было, иже чудилось ей, яко она не предателей сгубила, ан страшное совершила. На том Ядельрава инда брату младшему умертвить её предлагала, инно кон ему сулил, коли тот его як волновал. Обаче видя, иже ни на миг в свершенном сестра его не раскаивалась, и содеянное не скрывала, ак тем ещё и гордилась, Градимир Ростиславич ажно слог с ней глаголить перестал, толковать он быт ей устал, да в клетях запер. А убо и затвор Ядельраву не стеснял, надзором дружину личную к ней приставил, поелику Пересвет, сын Святомира, её и прервал.

Убедил инуде Тысячник Унчий дочь княжью в том, иже они сами разберутся, и она им время дала. А егда то вышло, к ней Белояра Мстиславича направили. И до одури Ядельрава брата старшего боялась, он её, ей грезилось, насквозь глядит, оттоде и выслушала. А Князь Горный объяснил происходящее спокойно, уверил в том, иже меры витязями надобные предприняты, затеи описал, да роль Чернавы в них определил. Ан и то не подействовало, лютовала Ядельрава громко, голосу разума, ратному, не внимая. «Втагода пред Святорадой, сама винись, ежели ту убьёшь», – отрезал Князь Горный порожно. – «Никто же не запрещает – твоя воля и решение. Обаче веду первь в голове держи да помни, иже егда один суженый умирает, то втор за ним ступает, ниэк ино». И не верила в ответвление первь веды Ядельрава, не хотела, поелику супротив высказалась. Ан по-прежнему из себя не выходил Белояр Мстиславич, токмо смеялся: «От и посмотрим. Потешно всяко будет». Янытысь, и ругалась дочь младшая длинно, да опосля внутри на слова брошенные гневалась, сомнения её, на сказе зиждимые, одолели, оттоже охолонилась она. Смерти же Князю Краевому не слала, любила.

Она в признание его поверила, нехай, и в те поры защитить себя, эк дюжила, от боли пыталась, да от той оградить, а равно выкинуть речь Святосева Святовидича ей в клетях ночью произнесенную из главы Ядельрава не могла. За глупость посему себя попрекала, ведала же, яким сиё обернётся, оттоль и Тысячнику Унчьему отказала, ан едино – тому духом потакала. И поелику то, иже она и до откровения Святосева Святовидича, по нему томилась, оттоже и брата младшего уговорила яго в дружину взять, инно токмо его у них в тереме приклонённым увидела, ак весь мир и позабыла. А онде и власы ещё короткие, экие в волхованстве коном принимались, он носил, да те ей почвой Роской дождём в льён удобренной при взгляде мерещились. И не в клетях она, на лавке, подле Градимира Ростиславича с братьями и сёстрами находилась, пришлого слушая, а в поле незасеянном да вспаханном, идеже точию небо простор воли открывало, да стёжки от туров и лошадей стены не подпирали. И егда тот глаза поднял, она в болоте его утонула, чуть сердце не утратив. Впервь Ядельрава увидела, эк топь зелёная, грязная и неприветливая цвести ладила, бутонами разными, да яскрами жаркими, иже и звезды, и огонь пред той яркостью меркли, а сами цветы от красок пёстрых, казалось, уязвились бы, яко сё усмотрели. Обаче её, яго силой крепкой каменной добило: ни винился Святосев Святовидич, ни просил, а сказывал, да як, иже и скала бы древняя разрушилась от выдалбливания слога каждого в чертоге произнесённого, и верила Ядельрава, яко и откажи ему брат её младший, он лично бы землю собой поднял. Она восхитилась, и восхищения сего не скрывала, да доброта и чистота его за горой прочной таившееся, её полюбить его заставила.

Ядельрава тому и противиться не желала, впервь же акие чувства испытала. И множно якого засим она притворить в сторону Святосева Святовидича оттоде пробовала, и Берзадрага, сестра её срединная, ей в том дурно подсобляла. Одначе эк не старалась дочь младшая княжья, эт ничуть у неё не выходило. Не смотрел воин роский в её сторону, и отклика ально не даровал, отонудуже она и надёжу на взаимность отпустила, да потуги глухие бросила, лишь слабость свою берегла. Ан тут он пришёл, Тысячником став, разбудил и сказал то, иже она услышать выну мечтала.

Обаче всё в ту ночь неверно сплелось. Святосев Святовидич и про побег глаголил, и хмелем от него несло, они ж с братьями празднество закатили, а она в нательной рубахе лежала, по сути, нагой, понять песни его несвязные пытаясь, поелику трье дня из дома Дубовеи не выходила, сон не глядела, да сестру старшую охолоняла, робям её еду готовила, покамест та от слёз нескончаемых издыхала. Втор мужа же Дубовея из дома выгнала, понеже о суженой его прознала, хотя тот с ней и с детьми от союза первь быть обещался, невзирая на нити судьбой определённые. Ан видела же, Дубовея, эк супружник на другую смотрел, да знала, иже и та его любила, тожде. Искусам же, едино с Берзадрагой и Ядельравой, обучалась, посему супротив обещанному на плоской и поступила, не томилась же, да эк надобно по конам воплотила, убо и капли роняла.

И переживания те Ядельрава не токмо глазами и слухом глядела, а на себе ощущала, и каждое отзывалось в ней, паче еды присной. Да як, иже егда Святосев Святовидич ей в любви признался, она страх лютый испытала. В истоке, ужотко засим различила, яко тверди от него хотела ведь тот ниэк ни поведением, ни речами в привязанности к ней дотоль не сознавался, сё инда Берзадрага судила, и о нём Ядельраву забыть просила. Ан втагода ужас резь грядущую породил, и не хотела дочь княжья того, якого сестра её старшая проживать, оттоже схорониться отказом от боли мнимой удумала, наказав, иже Святосев Святовидич суженную свою сгубит, в сердце иной признаваясь.

Поутру точию очнулась, покамо уразумела, яко сделала. Про себя же глаголала, ибо наново Святосева Святовидича ждать принялась, его ально искала, ан он не явился, и она его не встретила, а опосля и шепотки пошли, экие дочь младшая княжья предвестила: Чернава наречённой того оказалась. Следом к Ядельраве Тысячник Унчий, исто, приходил, высказывался: «Я с ней не буду». И на рок сплетённый плевал: «Я тебя люблю, и подле тебя точию себя и зрю». Обаче в чувствах Дубовеи, Ядельрава опасения именные ещё онуде считала. Втор муж сестрице едино в любви пылкой клялся, и дети у них не по обещанию, а по страсти дикой, народились, да спустя трье круга огонь сей пламенный потух, инда дыма от него не осталось. И сё – Дубовея ещё при знакомстве их первь, да в открытии мужа, углядела, и яко не суженые они, распознала, да равно с ним на плоскую пошла, руку в его вложила. Ибо и ревела сестра старшая от осознания сего пуще, дурой бранилась, а Чернира, мастерица их, её предупреждала.

И ведала Ядельрава, иже живьём себя погубит: поне день с ним в счастье да её убьёт, и далече вековать она не сдюжит, погани наглотается и сойдёт, инно Дубовея не поступит, обоих исказит. Поелику и Святосева Святовидича в его бреши уличила, а тот ужотко и словам её не препятствовал. «Судьбу, видать, принял», – она рассудила. Да отпустила. На него лишь изредка смотрела, огулом с братьями и сёстрами его в Краевой удел проводила, инда одеяние ему, эк родич Великого Князя даровала, а не оттоже, иже лично сего желала. Не подивилась Ядельрава, и егда Святосев Святовидич Чернаву с собой не позвал, мнила обещание ей, дочери княжьей, ниспосланное он хранил. Во всяк, яким утешалась. И приезжал засим Князь Краевой в их удел Унчий, и в дружнице оставался, пиры плясал и охоту чествовал, да ничуть у них с ведьмой пришлой не ладилось. Эк Чернава усугубила, к терему Белому припала, витязям навредить удумала. В оном-то и беседа Белояром Мстиславичем початая, в голове вечно прокручиваемая, яво руки Ядельраве связала, просвет обрела.