Дружина Князя. Сказание 1. На холме

Сошлись они оба на том, иже в тереме Белом поступи подмастерьям ломали. Сызнова первь, коя из отрока уношу творила. Мыслить же им самим запрещали, да делать ничуть не давали, мир постегать возбраняли, точию по вехам внутренним жить и заставляли, быт строгий навязывали, оттоже те, зелёными, и округ личный сплести опосля не тщились. А шаг тот важный, для всех единый, на нём и воля натачивалась, и твердь под ногами крепла, стремя именное определялось. Сиречь, человек человеком вязался. И егда того в уёме и яскре убивали, то втор ступень думой, ужотко на почве удобренной, искажали.

Молвили изнову волхвы, иже мысль любая плотская в сторону девы направленная – неверна и грязна, и отроки в то верили, чувствам сути и тела покамест не внимая. Вестимо, тех ещё и пугали, сказами и скверной возможной, энная в стане зародиться могла, ежели супротив конов Белых подмастерье засим восстанет, да изгнанием последующим страшить их дюжили, али костром карательным. А те, и як гнилью потрясённые, своё уде сверх выдумывали, и от природы мысленно отрекались. Ан отроки, в сути, ещё роби. Их и в том, иже ядель берза убедить порожно. Обаче сё токмо названия, с природой и разницей ведь не поспоришь. Поелику, и по сроку, опосля двоимы на десяте кругов, егда отрок ужотко уношей звался, понеже вырастал по конам Роским, да за себя ответ держал, силился он и отклик тела разумный испытать. Следом и любопытство подмастерье одолевало в сторону девичью заострённое. И присно то чрез братьев али отцов познавалось, а некими и в общении, и воли решении, обаче подмастерьям терема Святого ажно рассуждать о том, инда наедине с собой, запрещалось, точию ощущение подавлять и оставалось. В главе же крепко устой на первь ступени заложенный властвовал. И засим на внутреннем убеждении, мощь, коя выход естественный не получала, ненависть и злость среди порождала, поелику природа звала, да желания плотские уём вмещал, а получить те возбранялось.

Усугублялось сё и вехами на веру принятыми, оттоде егда испытывал влечение отрок, уношем перерождающийся, то ведал, иже себя он предал, посему ощущение то и отрицал, аще не порицал. Отонудуже шаг втор уде сам не совершал, уношей не становился, течению верному не потворствовал. А грань подмастерьев покидала, опосля чувства первь, и сходила та защитой отца увенчанная, инно быт им и предвещал, и те ужотко обязались сами выбор свой осуществить. И на злости и ненависти, да естеству супротив, точию един в скверну он и оставался. И тенью того, якого надобно, подмастерья творились, основу в корне искажая.

И смысл не в желании их крылся, чрез него изменения в теле и воли точию выражались, а яскры отзывающейся – в защите. Понеже уноша и сильнее быть хотел, и стоять твёрдо, дабы деву, избранную, уберечь. Обаче день с ночью при искажении менялись, и елико в воде отражались, иже защита в кладьбу превращалась. И буде, по кругам союз обрести волхвам дозволялось, то им для чина надобилось, да в общине для одобряемости, они с думой, мало того, иже навязанной, яко дева токмо для продолжения рода требуема, а не для услады, да внутри враждой зарождённой, невесту себе искали. И не повелось ак, а подобно в чело вбивалось, яво лучшее Белому терему принадлежало, то и в заветах их о возвышении с подсобью света Святого содержалось, и в одеяниях дорогих отражалось, бо и деву волхвы себе по словам и оговорам лучшую выбирали. Ан красавица иль мастерица аж кожей угрозу ту, схороненную, осязала, поелику шаг верный в свой срок сделала, девой став, оттоле и мужа она достойного желала, оттоль и земля её воспевала, да отказом мастеру та, ица, окончательно втор поступь ломала.

И уж зело в Святом тереме власть ценили, уж вельми сознавали, кто и на коем мысе по чину стоял, эк тут их тот, кто грязный, по рождению, унижал, и сего пережить они не тщились. Со свету отказавшую сживали, молвой и славой её губили, а илонды и в ведовстве уличали. Некие на том и замуж за волхва выйти соглашались, порицания общего и костра личного не стерпев. Обаче гибели не избегали, эк не желали, убо на верзу и оговоры велись, тем самым, брешь порождая, а чрез неё ужотко волхвы их и испивали, зане жаждали зело. И сгорала такая ица за ворот али девят, а коли воля её сильна была, то мужью она разбавляла. Одначе инда слабую волхв не стремился отпускать, аж егда тело жены конной почве придавал, и в своей мощи силу её сберегал, в основе пляс сути природный воплощая, токмо не в двух людях заключающийся, а в одном. И подобное мужа в другом муже привлечь и ладило, на вид же он не грязный, а естество и иную природу истинную ощущало. Ото они ально друг с другом нидеже и таинство не делили, коли плоть отбросить, лик суженой с подсобью силы жены, убитой, во власти удержанной, накидывали, и зерном его чествовали.

Одначе то лишь исток, и быль утерянная, то Марев говорил. Девицы не дуры, споро поняли, иже волхованству отказать невозможно, посему с теми ижно слово глаголить перестали, а ежели внимали, иже взор на них обращён, то с семьёй гостить к родне далече уезжали. Они же и занятых дочерей выйти за себя просить не стеснялись. И то мастеру али подмастерью, аще тот дожил, селянка аль градка впору, Святоделам же род продолжать Святоделов требовалось, а сыновей с кровью надобной, им точию ведьма подарить и ладила. А та, мало того, иже жена – грязная, як ещё и ворог, им на руке правой горячей медью высеченный. Оттоде к ведьме и ненависть сильнее, и злость жгуче, отонудуже желание паче, да запрет пуще. И всё то слом, на мысли, яко суть тела отвергал, зиждимый, да на ступени первь – искажённый.

Власть уношу, адно теневого, не терпела, тот её попросту удержать не мог, а волхованство на подчинении строилось, идеже подмастерье на мастера меч не поднимал, а мастер на святодела, и следом святодел на того, иже в совет входил. Уж вельми страшились волхвы власть, приобретённую, утерять, а той они поздно достигали, да опосля мук лютых, и онде ужотко и рука подводила, и ум чудил. И на слабости сей, неуверенность росла, кой, итак, в достатке множилось, понеже волхвы и вехи внутри себя сберегающие возводили, их твердью кликали. Да всякий святодел ведал, елико ему силу возвратить, коли та утекать почала. Забрать её надобилось, а мощи чистой и незамутнённой точию у робей в излишестве и имелось. У отроков та уде в путь сплетаться начинала, и выну по-разному, поелику её дербать сложнее гляделось, супротив – роби, экие к грани близко прибывали, да в ту бесперечь проваливались, крепостью обделённые, сутью оголённые. Посему и сплетение округ унче, экий робю взял и принял, менялось, ему же надобилось не точию деву нынче защищать, но и род, итак, до ухода самого. И то остатний шаг, иже уношу мужем делал, да мощь стеной нерушимой творил, а волю – мечом острым. Обаче святоделы и тот извращали.

И тому, Белояром Мстиславичем сказанным, Марев, сын Белогора, мастер Градимира Ростиславича бывший, да друже отца его, не поверил, ибо не видел он за всю жизнь свою длинную волхва, у коего конечная поступь была порушена. К нему бывалоча и святоделы, дочерей обретшие, обращались, схоронить тех просили, из стол-града увезти, а за теми зримо кровь лилась, и ненависть к жёнам густая чувствовалась, ан за деву родную они терзались, ведали, иже её продать новорождённую мнили, и того рока ей не прочили. Зерно в себе ступени верной, опосля падения первь и вторь, взращивали. Один святодел инда сына Мареву отдал, зане ощущал, яко уйдёт он споро, и воевода и его отпрыска в селение скрытое сослал, да в семью другую пристроил. Ажно унче Святополка Святомир, экий в совете числился, ниже переезда сына младшего в дружницу, к Мареву приходил, плать и еду воеводе предлагал, да достать, иже требуемо обещал, лишь бы Пересвету болого жилось, да тот ни в яком не нуждался. И знал воевода Роский, отонудуже изменения акие пробуждались, сызнова жена суть уношескую поднять волхву дюжила, всполохами хоть, а засим и робя к неискажённой ступени яскру прикладывал, да немалое и от самого брата Белого зависело. А скверны в естестве, вестимо, ни у кого не существовало, та чистой, янытысь, и спящей выну оставалась, да к природе, верной, по возможности она тянулась, другие же её колыхали. А ужли с ведьмой святодел венчался, и та за ним по воле своей шла, то тщилась она и естество под шагом погребённым воззвать, да тот наново подсобить сделать. На сё и сила жён годилась, они чертог создавали, да волю мужью вздымали, а та ужотко путь из гнили глядела.

Як и ноне на холме лысом власть Ядельравы разошлась, эк точию округ Белояром Мстиславичем поставленный рухнул. Волной та реки дикой предстала, да тьму, иже души в страданиях и тревоге гореть заставляла, столбами огненными, в небо вздымающимися, потушила бережно. Порыв за порывом, инно вода песок на берегу чествовала, во время ветра лютого. Понеже и братьев ратных хворьба чёрная отпустила бойко, да те и крупицы в себе её не приютили, обрат власть утехами восстанавливать почали.

– Святодор! Сие ж шишняк! Ты ополоумел? – выругался Святосев Святовидич, да в друга вьюном запустил, но тот поймал.

Князь Краевой не с первь глотка и понял, иже неключевой себя потчует, поелику губы изрядно обсохли из-за дрожи неистовой, смочить ему их жаждалось, да рот задобрить. И, янысь, выпивку и хмель Святосев Святовидич разный жаловал, да воли давление уменьшать, повамо ту, аки по травинке собирал, Князь Краевой не спешил. Тело же ещё дёргало, а он мощью бреши затягивал, да те, кои очам людским не поддавались, инно тут от брата забава нежданная нагрянула. Обаче то не веселье Святодор Святорадич, Князь Жарий, воплотил, а месть искомую.

– Не будешь вовек пререкаться и грубить, следом и я тебе воду пожалую. А то мы с братьями энного дня длинно ждали, яко и ты теперича перетерпишь.

Истинно, утомил друг Князь Краевой своей скверной, их раны повытаскивал, да в быту обвинил, да як, иже те сами с трудом держались, воеже главу брату не снести. Нехай, и ведали, яко он всё то под гнётом черни глаголил, да мене понимание сё каждого не трогало. И в мысли, и чувства слова ядовитые живо проникали, и то, иже каждый любил, ненавидеть начинал, да вслух оправдать он си пытался. Як, Святодору Святорадичу, Князю Жарьему, по прибытии, за пьянства и кушанья его досталось, а он токмо чару с пути опрокинуть и успел, и в том его, с дороги, и упрекнуть никто бы не посмел. Тяжело же брели. Святозару Святославичу, Князю Озёрному, за утехи его нескончаемые Святосев Святовидич высказал, да за девиц покой, экий на удовольствии в Гранинграде основывался. И не як еже воевода Озёрный намеривался погорельцев бременем награждать али суженую искать, ин одну жену из реки ледяной вытащил, а другой – слёзы утёр, да отказать мольбе их засим не удосужился, и на ложе от черни тех избавил. Обаче и энное Князя Краевого не угомонило. И егда тот Градимиру Ростиславичу за попытки его мир со Скандами воплотить, да Святополку, сыну Святомира, за пути его торговые, кои жизнями жителей града, гранённого, на лапниках выкладывались, изрёк, его на постой и сослали. Ан и онде покоя не зиждилось.

Могуте Мирославичу, Князю Болотному, за слова небрежно в утеху брошенные перепало, а Белотура Всеволодича обещанием его не исполненным накрыло. Обязался эк-то Князь Лешьего удела зерно нарочито вывести для волости Краевой, да акое, иже мороза ночью не боялось, да от дождей обильных не гибло, ещё и почву каменистую воспринимало, и два круга он над тем трудился, одначе поколь ничуть надобного не выходило, а днесь ему, инно за позабытое, вчинили. Обиделся на то Белотур Всеволодович, да, эк некие братья среди сердился, другие же – злились открыто и не без повода, ажно едать со Святосевом Святовидичем из одного дщана отказывались, а недеже на той же земле в поры похода и голода вместе змей делили не жалуясь. До трясучки Князь Краевой братьев довел, ально думали витязи в поруб того бросить, повамо дело до него дойдёт али сам он не образумиться, да пыл уняли, с Твердиславом Брячиславичем, Князем Брежным, лодьи одни до моря Сверного, иные – обрат, тащить заставили.

Те же особые, точию для озера Лодьевского и битв с Ватыгами строились, бо широкие, да с осадкой не для рек сделанной, поелику то и дюжили они сонмище витязей вместить, да продовольствия тьму, оттоле они и на Бурной застряли. Кие-то на мель сели, а то в половодье, другие – путь перекрыли, иже и лодка малая пройти уде не силилась, да и камо той делалось, вода льдом покрывалась, посему Святозар Святославич с Твердиславом Брячиславичем зело на братьев и ругались. Загубят же не мореходы широдонны холёные! И длинно мыслил Князь Брежный, иже с лодьями морскими делать, да по отливу взад вертать не рассудил, посоветовались, да решили – новьи соберут, а ноне и половины Святозару Святославичу хватит, не все же из Подлодья Могута Мирославич с Белотуром Всеволодичем забрали, и коли бой на востоке назреет, то чрез стол-град Унчьего перенаправить те успеют. И болого ворох мореходов с собой Твердислав Брячиславич привёз, они и в спорую дружину входили, обаче и як, у них почти месяц перетаскивание заняло. Вестимо, Воробей, жена Могуты Мирославича, коя льды топила, подсобить предлагала, иже перемещение ускорить, но Князь Брежный на то дозволения не дал. Не доверял он ведьмам и тех не любил, да и Могута Мирославич, экий о бремени её узнал не к сроку, искусам столь мощным не обрадовался. В том и братья обоих друг поддержали, им же сея пора затяжная по душе пришлась, Святосева Святовидича мнили с лика уберут, да надолго.

И, нехай, Твердиславу Брячиславичу от Князя Краевого наравне с прочими доставалось, и за то, яво он окромя лодий ниякого иного не зрит, и за то, иже воином, егда ведун, называется, да тот в чувствах уж вельми имя носимое оправдывал, брата не слушая. Витязь Брежный то от друга уходил, то бытом перебивал, ни разу скверне, направленной, в мыслях не поддавшись, яко думали, иже Святосев Святовидич того из равновесия не выведет. Да напрасно.

Их инда Тысячники на Бурной разнимали, да Твердислав Брячиславич челусту Князю Краевому яки свернул. И не объяснился никто из них опосля пред братьями, да из-за якого драку устроили, оба не растолковали, у дружины витязи пытались выяснить, а те рассвет тот упустили. И не диво, ведь не абы ких с собой витязей Князь Брежный взял, а тех, кои и слово колкое норовили забыть, да проглотить то не чурались, поелику эк предполагал воевода морской, иже Святосев Святовидич чернь тщится с собой забрать, ижна егда Гранинград на него расколом влиять по отдалению перестанет. И по мысли страшной его и ключилось.

И то не беда, дело присное. Твердислав Брячиславич брата Краевого и водой, и трудом очистить пытался, а тот в отместку ему боль старую, трижды схороненную, с рукой гнилой из чертогов поднял, а засим и раны зажившие оголил, да соли овамо насыпал, яко те по концу засаднили. Обвинил Святосев Святовидич друга в том, иже сеё он с Брагом, сыном Ингвара, в своё время не совладал, убийство семьи тому простил, да падение стол-града Брежного, Грзграда, яко на челе Угного шара Сверного моря находился, кой и поныне в золе прозябал, понеже тот ещё при Вожде Брячиславе, сыне Врана, отце Твердислава, перенесли вдругомя разрушения полного. Да заключил Князь Краевой односложно, яко, ежели бы брат его Ярла не пощадил, то тот бы и нынче на Гранинград не напал, да смерть, инно хровь, распространять не продолжил. А Князь Брежный того не запамятовал, он адно союз Градимира Ростиславича с Тьёдерун худо принял, оттоле Великий Князь ему ближе остатнего родного брата приходился. Они же сызмальства друг с другом обучались, бесперечь умения оттачивали, а тот его предал. И всё всколыхнул Твердиславу Брячиславичу брат Краевой, всё сокрытое и не раз оговорённое вздел, да инно онде он стерпел, як и втагода тому не поддался.

Князя Брежнего поток черни в него направленный словами сплетёнными, ума лишил, поелику те проклятием связались, да он за сим, вдобавок, пути грядущие рушащиеся и искажаемые увидел. За то и вдарил. И братьям он сё постеснялся сказать, зане в корне за страх, чествованный, друга покалечил. Страшился Твердислав Брячиславич и зело, иже суженая его ведьмой по земле ступала, а он тех аж в думе не переносил, поелику из-за них и Грзград пал, и мать его с сестрой молодшой, и двумя братьями старшими сгинули. Поверил тем Брячислав, сын Врана, да плать с островов за шаром Угным собирать отправился, эк Сканды с Ватыгами по стол-граду саданули и сожгли тот дотла, мужей умертвив да жён забрав. Понеже и ведуном Твердислав Брячиславич кликаться не желал, нехай, тем и коренился, его матушка дотоль ведам образумила, поельма ведьмой морской проистекала. И Святосев Святовидич по боязни глубинной Князя Брежного и прошёлся. Выпалил, яко из-за того, иже суть свою брат отвергал, то и суженую он ниже не узнает. И ужас робость пересилила, да убеждения длинные, кои Твердислав Брячиславич присно множил, егда тот тропы узрел ломающие. Втагода и из брата, и из себя гнусь замершую вышиб.

Пересвет, сын Святомира, засим кости Святосеву Святовидичу сращивал, посему от подсоби травниц тот отказался, лично сказал залечит, а онде ломать наново требовалось, да Святозар Святославич занят был, в хмельном бреду с братьями валялся. И на доли Князь Краевой аж прежним стал, ему и Тысячник Унчий провалиться сызнова под лёд не давал, скверну, зёрнами в брате раздувая, да его в поведении срамном упрекая. Як Святосев Святовидич хоть гнили гласно вперерез восставал, на прочих её не перекидывая, да всё ж не выплывал, а изувечивался паче, себя съедая, и на сё уде Белояр Мстиславич прибыл.

И по исходу битвы недолгой, да брата в жизнь возврата, иным теперича Князь Горный терзался, силу и мощь его тело подмастерья бывшего не принимало. Белояр Мстиславич вроде и бреши ликозрел, и затягивать те пытался, да от каждого касания Святосеву Святовидичу точию хуже становилось, иже стан друга изнову разрывался. И вроде не скверной тот исходил, а лопался. И Князь Горный ничуть различить не ладил, яко он не як делал, поелику подобного нидеже не встречал. Паки решил, яво сам власти Князь Краевой противился из-за того, иже Белояр Мстиславич яскры близких ему помышлял погубить, да от тела отворот даровал, обаче разумел, яко душа осязать истину обязалась и на подсобь сяк реагировать не тщилась. Оттоле витязь Горный чужим путём решил пойти и к Белотуру Всеволодовичу в вязи обратился: «Почто застряли?»

Часть 6

– «Она обратно хочет», – отвёл ему Князь удела Лешьего незамедлительно, да того ужотко вслух Святозар Святославич истолковал: «Точно барсы мои: вечно на врата рычат, отворить те просят, а егда отворяю, то взад вертают».

– Ак, не ведьма, авось она и защиту не углядела, зане и пошла, – заключил Святополк, сын Святомира.

– Авось, – подтвердил Могута Мирославич, Князь Болотный, и то ибо воином коренился, и вед не ведал, да к прежнему подсчёту плати с Посадником возвратился.

Святосев Святовидич на услышанное и внимания не обратил, мало того, иже судорогу очередную подавлял, кою Белояр Мстиславич в мясе вызывал, як его камо глубже песнь Святодора Святорадича застала, нежели вовлечения друг присные. Братья, вестимо, длинно просвета от него ждали, а ноне отмщения требовали. А, знамо, глумиться над ним те станут, да изощрённо, в том Князь Краевой уверялся, зане готовился. Он и сам бы потешился на промахе яком-то, инно не раз дотоль и чинил, да проступки прочих, к его укору, подле него инда не вздымались. Всё, иже сказал Святосев Святовидич, помнил: и инно, и отонудуже. По самому больному и сокровенному же бил, воеже гнев друг вызвать, яко те меч на него подняли. И отличного воздаяния он не высматривал, нарочито же тех выводил, мнил, иже не сдержатся те, он бы, исто, не сдержался. Каждого же в сути предал, скверну и бреши гиблые растормошил, да по тревогам прошёлся. Сердечного сонмища знал, да супротив братьев использовал, а они стерпели, ещё и вытащили. И сё нарушением течения верного, эк бремя маячило, и ажно то, яко у него дочь, и он для переговоров грядущих надобился, веху попёртую не окупало.

Белояр Мстиславич, его обучая, твёрдо глаголил, никого и ниегда не спасать, особливо повамо то ран душевных касалось, на себя глядеть напервь, а ужотко засим, поколь спросят, рассуждать усердно: подсоблять али нет. И не выбор творить иль дело, ежели отважился, аз указать, иже чернь, а идеже поток верный, и человека с его проблемой оставить. Понеже его то быт, и его решения, и токмо он в них повинен.

И Святосев Святовидич смерть избирал и разумел поелику, из-за Чернавы, Ядельравы, да всей неразберихи энной, и оттоде, уход ему проще виделся, понятней, нежели усилия напрасные, инно во льне неверно обтрёпанном, кой и ум в нить гладкую под дланью не превратил бы, и яскру в катушку целую. И то увечье чувственное, вкушал. Ан дотоль гниль его на сём вопросе изъела, иже илонды он боролся, а егда сдавался, всё по ветру пуская, яко привык, а нынче, опосля стремени возвращённого – не им, та пуще вдарить по нему обязалась. В том и запрет на подсоби крылся, и тот инда мастер бывший на своём стане испытал.

Молвил, яво тожде тому не верил, да не понимал, эк человека, ежели тот в беде бросить лепо, и выручал. Ан век коварно с роком плелся. Того, кого Белояр Мстиславич раз поддержал, засим сызнова с тем же сомнением сталкивался. И верно, коли человек лично выбор совершал, обаче то скорее исключение, нежели кон, он паки к нему, избавителю, бежал, дабы тот ему ещежды подсобил. И гад – ни он, у него поток подобно выстроился, як же легче, а губитель – спаситель, зане втор вопрос серьёзней представал и давил пуще, посему человек с ним и не сражался кольми, а на другого сразу скидывал. И быт сей и вызволителя крушить починал, тому же лишнего навязывали, силу тем самым его испивали, да от пути именного отдаляли, на чужой расходуя, в существе, жизнью бедового прозябать заставляли, иже спаситель и свою утратить дюжил.

И то Святосев Святовидич чётко явствовал, внимал равно, и кою жертву братья заплатили, и колико мощи истратили, яко его выудить, и ясно, иже высказать, то, что бурлило среди, они хотели. Убеждался Князь Краевой, аже выдержит, да над ним и иной бок горы возвышался. Белояр Мстиславич не точию же советника осуждал, но и того, кто к совету его прислушался, и в части большей. Оттоле спаситель тщился и не со зла, и не из любопытства подсобить, а рассуждать мог начать. Яго сё дело – пустое, он норовил и себя познавать, а ужотко советчика возвеличивать и подобно сказам аль упорам его поступать – коренное. Тожде выбор, одначе искажённый. Сам решил различить, сам то, иже надобно просеял, и сам, яко возжелал, зерном окликал. Человеку присуще слова инородно трактовать, и в том выну беда гляделась. Отонудуже решив, слушатель инно присно в своем быту виновным творился. Аз суть сделанного от изречённого и разниться ратовала, да зело, обаче слушатель уже шаг, оскверняющий его, совершив, того не ликозрел. И буде выплывал, и принимал – то в покое, с себя ответ не снимая, дорогу очищал, ан супротив поденно представало. Тот подсказавшего винить починал, и из беды одной, в житие целом, да як чернь его и порабощала. И того Святосев Святовидич страшился.

Он же уйти грезил, а ему не дали, случай для неких бологой даровали, одначе для него – худой. И то его кололо. Он всё отвернуться пытался от вороха, иже лично наплёл, тот бросить, сдаться, эк его наново на тропу прежнюю возвратили, вдругорь у него не спросив. И то, яко его допрежь убивало, наново затерзало болью жгучей. И своего искажения Князь Краевой не боялся, ему то и тело его доносило, обаче не жаждал он братьев в решениях их винить, поелику то и навредить им ладило.

Человек, осквернённый, же, пуще заразившегося язвой злой, гниль разносил, и та подобно ратному огню в нём не угасая полыхала, разрастаясь, а со стременем дурным она копьём направленным становилась. И то чрез вязи дойти до яскр спасителей ломило, ежели нити не обрывались вовремя, оттоде, иже близость люди говорившие в миг беседы познавали, и один другому подсобляя, врата в душу свою открывал. А осквернённый вместо ответа аль естества песни смрад в бологодетеля приносил. И всякий брешь имел, никто от той не укрывался, коим бы умным иль матёрым он не слыл, зане су́ды и чувства вмещал, и среди теми терзался.

И ведал сё Святосев Святовидич, да разумел, иже у него с братьями общность мощная свилась, на душах и крови зиждимая, зане они не точию мысли друг другу передавать тщились, но и ощущения иного без слогов и глаз осязать. И дума любая, тем паче гнилая, в их сторону направленная, остатней для них быть бы могла. А смерти им Князь Краевой не посылал. И оборвал бы их говор связанный Святосев Святовидич, да уверялся, иже ужли нынче други его столь отдали, то опосля и мене не пожалеют, а, знамо, со своего угла родство держать будут, и чернь чрез сё их и поглотит.

И кончил на том Князь Краевой, иже никому из братьев не доказывать, идеже те не правы, да мастеру, бывшему, в его боли прошлой на спасении не подыгрывать, и в очередной раз яго ещё пуще жёстким не творить. Поелику Белояр Мстиславич эк доброту среди наличествующую не порицал, эк от неё не сбегал, раз за разом смолчать и мимо пройти не силился, сознавая, иже хуже себе и другим делал. Оттоль и лекарем, нежели ведуном, именовался, ибо хоть як уберечь кого-то норовил, исток в основе не трогая, нехай, тот в теле, эк остатнем, о выборе искажённом заявлял. Да и прямо на самой грани Князь Горный стан любил ловить, выну глаголя, иже близ черты люди и в себя приходить дюжили, убо взгляд на житие они меняли. Оттоде Святосев Святовидич и руку его отвёл, да в вязи мастеру бывшему изрёк: «Отдохни. Я сам управлюсь».