Ренессанс XII века

Этот двор, в котором я живу, уверяю вас, есть стан Божий, не что иное, как дом Господа нашего и врата небесные. В доме моего господина архиепископа живут самые ученые люди, справедливые в правосудии, осторожные в предусмотрительности, эрудированные во всяком знании. После молитвы и перед едой, в чтении, в споре, в решении дел они постоянно упражняются. Все запутанные вопросы королевства передаются нам, и, когда они обсуждаются на общем слушании, каждый из нас без распри и обвинений оттачивает свой ум, дабы хорошо говорить о них, и, исходя из более тонких соображений, предлагает то, что он считает самым здравым и рассудительным советом[25].

Кентербери был монашеской общиной, и среди монахов мы найдем историка Гервасия Кентерберийского, поэта Нигелла Вирекера, автора знаменитой сатиры на студентов Парижа, и многих участников переписки «Кентерберийских писем» (Epistolae Cantuarienses) конца XII века, один из которых с удовольствием цитировал «Искусство любви» Овидия. В соборе также была знаменитая библиотека, разрушенная к настоящему времени, но ее содержимое было искусно восстановлено упорным трудом доктора Монтегю Джеймса.

Ни один другой английский собор не мог соперничать с Кентерберийским, многие архидьяконы и каноники которого отличились в литературе того времени: каноники – чаще всего в исторической, архидьяконы – в области права. И то и другое они изучали в Болонье, наслаждаясь плодами своих английских пребенд и, вероятно, прислушиваясь к дискуссии на злободневную тему: «Может ли архидьякон спастись?» (An archidiaconus possit salvus esse)[26]. И хотя епископ Винчестера Генрих Блуаский, брат короля Стефана, был знаменитым покровителем искусства и литературы, с течением времени самым важным интеллектуальным центром Англии стал, пожалуй, собор Святого Павла. Если какой-либо гость посещал город, «то декан собора, почтенный Радульф де Дисето, показывал ему прекрасную рукопись “Исторических записок” (Ymagines historiarum). От каноника Ричарда, главного казначея, гость мог узнать историю Палаты шахматной доски или даже позаимствовать драгоценную “Трехколонную книгу” (Liber Tricolumnis), которая впоследствии была утрачена. Петр Блуаский жаловался на маленький доход от занимаемого им места архидьякона, но мудро полагался на успех своего пера. Роджер Нигер, по-видимому, спасался от гнева короля, которого довел до бешенства своими дикими оскорблениями, а сам великий Гилберт Фолиот, талантливый государственный деятель, использовавший все свое мастерство, опыт и ученость в борьбе с Фомой Бекетом, проиграл, по крайней мере по мнению современников»[27]. Как ни странно, мы сравнительно мало слышим о школах этих соборов, и ни одна из английских соборных школ, собственно говоря, так и не превратилась в университет.

В Испании самым значимым был Толедский собор, хотя следует упомянуть и о библиотеке Барселоны, переводах арабской астрологии под руководством епископа Михаила Тарасонского (1119–1151) и «Кодексе Каликста» (Codex Calixtinus), хранящемся в великом паломническом центре Сантьяго-де-Компостела и важном для истории каролингского эпического цикла. С возвращением былого первенства в 1085 году в результате христианской Реконкисты Толедо стал местом естественного обмена знаниями между христианами и мусульманами. В этом древнем центре научного знания «можно было найти богатейшие собрания арабских книг и множество людей, владевших обоими языками. Стараниями мосарабов и местных евреев здесь расцвели школа перевода арабско-латинской литературы и наука, притягивающая жаждущих знаний со всей земли… и поставившая подпись Толедо на многих наиболее известных переводах арабских учений»[28]. Во всем этом самое деятельное участие, по всей видимости, принимал архиепископ Раймунд (1125–1151). За философскими переводами последовали труды по медицине, математике, логике и астрономии; и если связь архиепископа с величайшим из этих переводчиков, Герардом Кремонским, прямо не устанавливается, то уже медицинские переводы его современника Марка, каноника Толедского собора, демонстрируют серьезный уровень учености в соборе конца столетия. Фигура Герарда примечательна еще и тем обстоятельством, что большинство переводчиков, работавших в Испании, были иностранцами; интересно и то, что они отправлялись на поиски «мудрейших философов мира» в Толедо, независимо от того, работала ли там формально соборная школа.

В Германии и Италии дела обстояли иначе. Борьба за инвеституру нанесла серьезный ущерб более ранним культурным центрам, таким как Льеж. XII век стал периодом интеллектуального упадка в Германии, как среди мирян, так и среди клира. Великие прелаты занимались политикой, причем, как в случае с рейнскими архиепископами, были погружены в нее с головой. Кристиан Майнцский был послом Фридриха Барбароссы в Италии, куда Райнальд Кельнский сопровождал императора, взяв с собой Архипииту и вернувшись с обогатившими соборную сокровищницу мощами трех волхвов. Возвышение Фрейзинга при епископе Оттоне происходило скорее благодаря его личности, нежели вследствие институционального развития. Оттон и в самом деле был совершенно исключительной фигурой. Во Франции он познакомился с новой диалектикой и стал первым, кто ввел ее в Германии. Он был монахом и епископом, братом Конрада III и дядей Фридриха Барбароссы, почти придворным историком, повествующим о событиях, которые он наблюдал дома, в Италии и на Востоке[29].

В Италии высшее духовенство также занималось политикой – как на местном, так и на имперском уровне. Вовлечение в нее возрастало по мере того, как все более ожесточенной становилась борьба гвельфов и гибеллинов, что в итоге привело к тому, что Италия утратила интеллектуальное лидерство, характерное для нее в предшествующую эпоху. Редко можно было встретить такого епископа-историка, как Ромуальд II Салернский (1153–1181), автор ценнейшей всеобъемлющей «Хроники», которая устами очевидца рассказывает о важнейших событиях истории Сицилийского королевства. Не менее примечательна внушительная «Книга братии» (Liber confratrum) кафедрального собора Салерно, которая к концу XII столетия насчитывала порядка 12 000 имен. Но это памятник скорее местной номенклатуры и палеографии, чем интеллектуальной деятельности, и те иностранцы, которые фигурируют в этой «книге жизни», несомненно, были привлечены в Салерно его врачами, а не соборным духовенством. Архиепископ миланский Петр Хрисолан, дискутировавший о богословии с греками в Константинополе в 1112 году, был и вовсе исключительной фигурой; его преемники уделяли больше внимания вопросам управления и сложностям миланской и ломбардской политики, чем амвросианскому обряду.

Что касается двора как интеллектуального центра, феодального или королевского, то здесь представления могут разниться. Около 1155 года поэт Низами из Самарканда провозгласил, что правильно организованный двор должен иметь четыре категории образованных людей – секретарей, поэтов, астрологов и врачей: «Дела королей не могут вестись без компетентных секретарей; их триумфы и победы не будут увековечены без красноречивых поэтов; деяния монархов не увенчаются успехом, если они не будут осуществляться в периоды, признанные проницательными астрологами благоприятными; здоровье же, основа всякого счастья и деятельности, может быть обеспечено только услугами способных и заслуживающих доверия врачей»[30]. Все это звучит немного по-восточному и замысловато, хотя даже на Западе в XIII веке большинство дворов имело своих астрологов – граф Честер уже в XII веке, – а остальные три категории существовали и раньше, но в менее бюрократической форме. Двор мелкого сеньора, не умевшего ни читать, ни писать, в интеллектуальном плане оставался примитивной средой. Тем не менее при нем всегда был по крайней мере капеллан, способный и мессу отслужить в часовне, и написать необходимые письма, а со временем этим начал заниматься канцлер или секретарь, поскольку делопроизводство разрасталось, а архивы требовали внимания. В самом деле, канцелярия на регулярной основе стала верным показателем управленческого развития. Наставник, как, например, у молодого Генриха II при дворе его отца или дяди, был такой же редкостью, как и изучение книг принцами. Поэта или жонглера, как правило, легко можно было найти, но только если мы готовы расширить значение этого слова, понимая под ним кого угодно, начиная от придворного шута или дурака и заканчивая профессиональным трувером или трубадуром, и при этом принимать его в небольших домохозяйствах не за постоянного, а за случайного гостя. «Путь долгим был, и ветер ярым, а менестрель – бессильным, старым»[31]. Этого в любом случае было достаточно, чтобы двор стал потенциальным источником как народной, так и латинской литературы. Сакральные и мирские элементы, однако, не всегда идеально сочетались. Какого бы мнения касательно будущего архидьякона ни придерживались писатели-клирики, в отношении жонглеров они соглашались, что те «ни полезны, ни добродетельны» и «лишены надежды на спасение». Так, как всегда, верный своей древности Иоанн Солсберийский замечает, что актеры и шуты его времени скорее подражают непристойностям Нерона, чем благородству Августа и античному театру. Великие праздники, такие как коронация, свадьба, посвящение в рыцари или даже три ежегодных заседания Большого королевского совета, собирали то, что хронисты назвали бы «бесчисленным множеством жонглеров и актеров». Провансальский роман «Фламенка» (Flamenca) 1234 года подробно перечисляет истории, которые они могли рассказать, – от Трои, Фив и Александра до Голиафа и Артура, Карла Великого и Горного Старца[32]. Двор всегда оставался центром литературного меценатства, постоянного или периодического, и не в меньшей степени центром историописания, как это будет показано в следующей главе. Что касается литературы, то в отсутствие книжного рынка придворное покровительство было первостепенной необходимостью для тех, кто не имел стабильного церковного дохода. Зачастую это было и лучшим способом достичь определенного положения в церкви.

Процесс феодальной консолидации в этот период поднял многие из таких дворов в качестве административных и интеллектуальных центров до более высокого уровня. На юге примерами могут служить различные центры провансальской поэзии. При этом не следует забывать о таких государях-поэтах, как Гильом IX Аквитанский, и тех, кто поэтам покровительствовал, как его внучка Элеонора. У графов Шампанских был свой ученый двор, для которого в 1167 году переписали произведения Валерия Максима, а многие из них, например Тибо IV, были выдающимися поэтами. Даже такой мелкий сеньор, как граф Гин, мог позволить себе содержать собственного историка, священника из Ардра (с которым мы встретимся позже), переводившего на французский Гая Юлия Солина и других античных классиков. В Саксонии же культуру поддерживал Генрих Лев, правда, лишь до тех пор, пока не покидал пределы своей страны. В Англии видным почитателем литературы был граф Роберт Глостерский. Ему были посвящены исторические труды Уильяма Мальмсберийского и эпохальная «История бриттов» капеллана Гальфрида Монмутского, открывшего восхищенному графу кельтский эпос. Немногим позже «каждый английский барон держал свой штат клерков», хотя «совершенно очевидно, что немногие из баронов, не являвшихся при этом придворными чиновниками, знали какой-либо язык, кроме нормандского французского»[33].

Своего апогея англо-нормандская бюрократия, восходящая к Вильгельму Завоевателю, запомнившемуся «Книгой Страшного суда», а также своим менестрелем Тайлефером, тем, «что песен много знал»[34], достигает при Генрихе II (1154–1189), хозяине империи, простиравшейся от шотландской границы до Пиренеев, и, вероятно, самом могущественном монархе своего времени в латинском христианском мире. Хотя его владения не имели единой столицы в современном смысле слова, финансы и правосудие располагались в фиксированных центрах, таких как Вестминстер и Кан, которые король часто посещал. В них производили конкретные финансовые, судебные и канцелярские процедуры, которые требовали настолько большого числа должностных лиц, что один современник уподобляет их армии саранчи. Когда король устраивал большой придворный праздник, как, например, на Рождество 1182 года в Кане, он мог потребовать от своих вассалов, чтобы те, покинув собственные дворы, присутствовали у него. Кроме того, Генрих был человеком образованным, воспитанным в доме своего дяди Роберта Глостерского и знакомым со многими языками Европы – от Ла-Манша до Иордана. Он располагал широкими международными связями, его дочери были замужем за правителями Саксонии, Сицилии и Кастилии, и объединение этих различных земель в одних руках способствовало взаимопроникновению германских, кельтских, французских и провансальских культурных элементов. Будучи покровителем литературы и менестрелей, он имел собственного официального хрониста. Кроме того, многое из того, что, видимо, обсуждалось за королевским столом, затем оказалось на страницах сочинений Вальтера Мапа. А еще есть масса документальных записей, полнота и точность которых вызывают справедливое восхищение. Из множества книг, написанных при его дворе, десятка два было посвящено ему самому: немного богословских, немного научных трудов, народная поэзия, возможно, что-то из медицины, большое количество исторических книг на латыни и французском, а также две работы, описывающие его систему правосудия и финансов, – уникальные памятники высокому уровню развития организации управления при Генрихе. Бессистемная дележка имущества достигала в те времена больших масштабов, но даже такие случаи были систематизированы Генрихом I в «Устройстве королевского двора» (Constitutio domus regis), самом раннем из многочисленных постановлений в отношении домохозяйства европейской королевской семьи, где указывалось, что каждый из большого числа чиновников имел свою ежедневную порцию хлеба, вина и огарков свечей – и так на всех уровнях, начиная с канцлера и заканчивая начальником скриптория и капелланом. Таким образом, Палата шахматной доски совмещала тщательный учет своих чиновников с полугодовыми публичными отчетами, которые должны были быть понятны и присутствующим при этом неграмотным шерифам.

Сицилийский двор был, несомненно, более бюрократичен. Его отличал ярко выраженный восточный колорит, настолько же византийский, насколько и арабский, а многочисленные придворные астрологи и поэты, арабские врачи и говорящие на разных языках секретари способствовали воспроизведению того антуража, описанного поэтом из Самарканда, с которого мы начали. Делопроизводство при дворе, как на латыни, так и на греческом и арабском, требовало большого штата опытных секретарей и постоянного хранилища в Палермо. Дворцы поражали красотой мусульманского Востока, а быт напоминал об интимности гарема. Интеллектуальное влияние Сицилии соответствовало ее географическому положению и возможностям. Место встречи Севера и Юга, Востока и Запада, Сицилия была благодатным источником переводов с греческого и арабского и даже местом создания произведений на этих языках. Ее первый король, Рожер II, увлекался географией и руководил подготовкой большой карты аль-Идриси с сопроводительным текстом на арабском языке. При его преемнике Вильгельме I главные переводчики, Аристипп и Евгений из Палермо, служили в королевской администрации. Правление Фридриха II (1198–1250) переносит нас в более поздний период, но он в значительной степени стал кульминацией предшествующего. Колыбель итальянской поэзии, двор Фридриха продолжил арабские традиции своих предшественников, причем космополитические научные и философские вкусы самого Фридриха были сицилийскими настолько же, насколько и личными. Все эти вопросы нам необходимо будет рассмотреть в следующих главах[35].

Менее бюрократические дворы не так для нас сейчас важны, поскольку их кочевой характер воспрепятствовал формированию центра ведения документации, историописания и придворной литературы в целом. Среди таких центров империя в лице Фридриха Барбароссы и его сына Генриха VI занимает первое место. Оба были людьми с интеллектуальными потребностями, оба особенно поощряли официальную латинскую поэтическую историографию, о чем мы поговорим позже. В самом деле, таких текстов за их время сохранилось больше, чем за время правления их более даровитого преемника – Фридриха II. Французская монархия едва ли могла похвастать ролью покровителя учености, в то время как в Испании для этого придется ждать появления Альфонсо X Мудрого в конце XIII века.

Пример высокоорганизованных центров проясняет еще один вопрос, имеющий большое культурное значение, а именно взаимодействие дворов, которое в этих случаях становится более распространенным и лучше прослеживаемым явлением. У Генриха II долгое время гостит его зять, герцог Саксонии. Дочка Генриха, принцесса Иоанна, в сопровождении великолепной свиты отправляется в Сицилию. Король принимает норвежского архиепископа, который остается у него на несколько месяцев, и говорят, что королевскую «Ассизу о вооружении» пытаются скопировать менее успешные властители соседних государств – король Франции и граф Фландрии. Петр Блуаский был одинаково незаменимым как при нормандском, так и при сицилийском дворе. Англичанин Томас Браун вместе с другими иностранцами приглашен ко двору Рожера II, здесь он в качестве судьи и капеллана заверяет финансовую документацию на арабском, подписываясь «аль-каид Брюн»[36]. Однако он все же возвращается в Англию и занимает ответственный пост в Палате шахматной доски. Гервасий Тильберийский также сменяет английский двор на сицилийский, а затем становится маршалом Арелата, по пути в который создает для императора Оттона IV «Императорские досуги» (Otia imperialia). Еще один латинский стихотворец, Генрих Авраншский, писавший для папы и других властительных особ, подвизался при дворах Фридриха II и Генриха III. Император Фридрих II чествовал прибывших ко двору философа Феодора Антиохийского и Михаила Скота из Испании, поддерживал переписку с учеными и философами различных мусульманских правителей Северной Африки и Востока, способствовал контакту поэтов его Великой курии с трубадурами, миннезингерами своих заальпийских владений.

Города XII века играли бо́льшую роль в мире торговли и политики, нежели в мире литературы. Тогда еще не существовало такой самобытной городской культуры, которая возникла в позднем Средневековье, и тем более горожан – покровителей искусства и литературы, подобных тем, которых мы находим в итальянском Возрождении. В меценатах в XII веке все еще ходили светские или церковные правители. В то же время ни научное, ни популярное представление о культуре не может игнорировать значение городов этого периода в перспективе всей интеллектуальной истории. По крайней мере для Северной Европы XII век оказался временем экономической и социальной революции, которая ознаменовала начало серьезных интеллектуальных перемен. Странствующий купец «привел в движение среду людей, привязанных к земле; миру, верному традиции и чтившему иерархию, которая определяла роль и положение каждого, он открыл расчетливую и рационалистическую деятельность, в которой удача больше не измерялась социальным положением, а зависела только от умственных способностей и энергии»[37]. К традиционному делению на воюющих, пашущих и молящихся города добавили четвертую категорию – торговцев и ремесленников, буржуазию будущего, готовую назвать горожанином даже Бога, «первейшего, древнейшего и главнейшего из горожан» (li premierz plus anchiiens et souverains bourgois de tous), как сказал эшевен Дуэ в 1366 году. Резко контрастируя с окружавшей его сельской неволей, город стал территорией свободы, центром капитала, средоточием интенсивной деятельности, форумом дискуссий, со своим собственным законом и, по крайней мере, с некоторой степенью самоуправления. Часто городские законы заимствовались, причем не всегда у соседей. Многие жители городов иногда путешествовали по своим делам на большие расстояния. В этих путешествиях они встречали главным образом людей из других поселений, пересекаясь с ними в придорожных храмах, на рынках, где создавалась народная литература, собирались большими группами на крупных ярмарках, куда съезжались люди со всех концов Европы и где для запыленных просителей действовал особый, торговый закон «ярмарочных судов». Путешественники, таким образом, могли усваивать странные и даже запретные идеи, подобные тем дуалистическим ересям, пришедшим издалека по торговым путям с Востока и распространившимся в северных городах, где «ткач» и «еретик» часто становились синонимами[38]. Все это очень средневеково по духу и очень актуально по своим последствиям!

Развитие чтения и письма в этих условиях было скорее вопросом удобства, чем необходимости. Тем не менее, в то время как крестьяне в течение многих последующих столетий обходились без того и другого, горожане Севера создавали мирские школы, где можно было получить начальное образование. В поисках чего-то большего мы должны обратиться к древним городам Юга, особенно Италии, где традиции светского образования сохранились среди нотариев и писцов и где, как в Венеции, чтение и письмо распространились среди торгового класса. Итальянские города уже имели свои местные архивы, хроники и юридические школы. Более того, торговые республики Средиземноморья были главным средством сообщения с Востоком. У Венеции и Пизы были свои торговые кварталы в Константинополе и в главных сирийских городах. Они часто посылали дипломатические миссии, и их граждане даже могли занимать определенные должности при византийском дворе. Именно в Константинополе в 1136 году мы находим Якова Венецианского, выполнившего перевод «новой логики» Аристотеля; Моисея Бергамского, располагавшего драгоценной библиотекой греческих рукописей и написавшего латинскую поэму о родном городе; Бургундио Пизанского, который за свою долгую жизнь путешествовал по Востоку и перевел на латынь многие труды по греческой теологии и медицине[39]. Немного ранее анонимный уроженец Пизы восславил в стихах победу своего города над сарацинами Майорки, а его земляк по имени Стефан тогда же переводил арабские медицинские сочинения в Антиохии. И хотя общение Запада и Востока было завязано в основном на торговле, мы не должны забывать, что со времен греческих и финикийских торговцев невозможно отделить торговый обмен от обмена знаниями и идеями. К сожалению, такие последствия торгового обмена, как правило, неосязаемы и оставляют мало прямых свидетельств.

Университет как особый интеллектуальный центр относится скорее к более поздней эпохе, чем к той, о которой мы здесь говорим. Правда, что XII век создал модель университета, востребованную и позже, и мы увидим, что по крайней мере пять университетов восходят к этому времени: Салерно, Болонья, Париж, Монпелье и Оксфорд. Тем не менее они еще не полностью выделились из общей группы школ: само название «университет» едва ли имело такой смысл, а его особенная организация едва ли была общепризнанной. Университеты еще не были связаны друг с другом, и папство пока не поставило их под свой контроль.

О связи внутри и даже между этими несколькими группами интеллектуальных центров, о реальных перемещениях идей, знаний и книг мы знаем слишком мало. Сухопутные маршруты, которые нам известны, с их вспомогательными речными и морскими путями, по большей части проходили по древним римским дорогам, соединявшим древние города, ставшие епархиями, резиденциями епископов, а также новые поселения, усеянные святынями, пристанищами и монастырскими обителями, – таковы пути всех интеллектуальных контактов на большом расстоянии. «В начале была дорога», – говорит Бедье[40]. Лишенные безопасности римского мира и заброшенные из-за безразличия местных властей, магистрали все еще служили средством частого и достаточно быстрого сообщения. Средний путь для длительных путешествий составлял от 20 до 30 миль в день, но отдельные посыльные могли пройти и 40 миль. «Сообщение из Рима могло дойти до Кентербери чуть меньше чем за пять недель… обычный путешественник, в отличие от посыльного, проводил в таком пути около семи недель»[41]. Известие о смерти Фридриха Барбароссы в Малой Азии дошло до Германии за четыре месяца, и примерно за то же время достигло Англии известие о пленении Ричарда в Австрии. В 1191 году тело архиепископа Кельнского было доставлено из Неаполя в Кельн за шесть недель. Как быстро путешествовали книги?

Более конкретные свидетельства интеллектуальных контактов обычно ускользают от нашего взора, а наше знание о них носит скорее качественный характер, нежели количественный. Нам известны маршруты паломников и купцов, но не их число и степень влияния. Можно проследить маршруты крестоносцев, но не идеи, которые они несли с собой. Мы знаем о перемещениях студентов, но даже известным свидетельствам Оттона Фрейзингенского и Иоанна Солсберийского не хватает деталей. Гораздо внимательнее можно проследить за перемещением высшего духовенства, что определенно заслуживает дальнейшего изучения. Так, судя по всему, английские клирики часто ездили в Рим. Пять епископов и четыре аббата из Англии присутствовали на Латеранском соборе в 1139 году. В 1144 году в Риме побывал английский кардинал, а в 1154-м – только что вернувшийся из Скандинавии английский папа[42]. Во время последнего из нескольких визитов в Рим, около 1150 года, епископ Генрих Винчестерский приобрел древние статуи и вернулся домой через Компостелу. Роберт, приор приората Святой Фридесвиды, посвятивший Генриху II сокращенного Плиния, не раз посещал Рим и добрался до самой Сицилии. В составе большой английской делегации, присутствовавшей на соборе 1179 года, были два литератора – Вальтер Мап и Адам Бальшамский. Аббатство Святого Августина в Кентербери в течение столетия направило в Рим 30 миссий, а церковь Святого Креста в Оксфорде – 17. Епископ Байе Филипп, известный коллекционер книг, совершил по меньшей мере четыре визита в Рим. Иоанн Солсберийский посещал Италию не менее шести раз для общения с сицилийским канцлером, а также служил в течение восьми лет при папском дворе. Там он общался с пизанским переводчиком Бургундио и по крайней мере еще с одним переводчиком с греческого. С чем он вернулся домой? Все эти примеры, при должном старании, могут приоткрыть завесу интеллектуальных возможностей того времени. Тем не менее в основном мы ограничены заманчивыми догадками, приходится смириться с тем, что большая часть занимательных и важных свидетельств, относящихся к XII веку, утрачена. Мы можем попытаться утешить себя, вспомнив, что это верно в некоторой степени для всех периодов истории и – в особом смысле – для тех непредсказуемых фактов, которые составляют историю мысли.