Семейство Какстон

Глава XI.

С предыдущей главы прошло две недели: в последний раз на долгое время провели мы ночь на английской земле. Вечер: Вивиен допущен к свиданью с отцом. Они пробыли вместе более часа, и мы с отцом не решились мешать им. Но часы бьют; уж поздно, корабль отправляется с ночи, пора нам ехать. Дверь тихо отворяется, тяжолые шаги спускаются по лестнице: отец опирался на руку сына. Посмотрели-бы вы, как робко сын поддерживает неверную походку отца. Когда свет упал на их лица, я увидел слезы на глазах Вивиена; выражение Роланда казалось спокойно и счастливо. Счастливо! в ту минуту, когда он расстается с сыном и может-быть навсегда? Да, счастливо, потому-что он в первый раз нашел сына, и он не думает ни о годах, ни об отсутствии, ни о возможности смерти, а благодарит божье милосердие и утешается неземной надеждой. Если вы удивляетесь, почему Роланд счастлив в такое время, стало-быть по пустому старался я заставить его дышать, жить и двигаться перед вами!

…………………………………..

Мы на корабле; поклажа наша приехала прежде нас. Я имел время, с помощью плотника, сколотить в трюме каюты для Вивиена, Гая-Больдинга и меня; чтобы как можно скорее отложить в сторону наши европейские джентльменские привычки, по совету Тривениона, мы взяли места низшего разряда для сбережения наших финансов. Сверх того мы имели то удобство, что находились между своими; наши Кумберланцы окружали нас в одно и то же время и как друзья и как слуги.

Мы на корабле, и в последний раз взглянули на тех, кого покидаем, и стоим на палубе, опираясь один о другого. Мы на корабле, и от столицы, то близко, то далеко, еще смотрят на нас огни; в небе взошли звезды, приветливые и светлые, как некогда для первобытных мореходцев. Странные звуки, грубые голоса, треск снастей, по временам вопли женщин, все это мешается с ругательствами матросов. Вот первый взмах и качка судна, грустное чувство изгнания закрадывается тем более, чем далее корабль подвигается по воде. Мы все стояли, смотрели и слушали, безмолвно и бессознательно прижимаясь друг к другу.

Ночь стемнела, город исчез из вида: не осталось ни одного луча из мириады его огней! Река делалась шире и шире. Какой поднялся холодный ветер! уж не дыхание ли это моря? Звезды побледнели, месяц зашол, и теперь как грустно смотрели волны перед утренним светом! Мы вздрогнули, посмотрели друг на друга, пробормотали что-то такое, что было не самою искреннею мыслью наших сердец, и полезли в наши каюты, в уверенности, что не для сна. А сон все-таки пришол тих и сладок. Океан качал изгнанников как на груди матери…

Часть шестнадцатая.

Глава I.

Занавес опущен. Отдохните, достойные слушатели; пусть каждый говорит с своим соседом. Вы, миледи, в вашей ложе, возьмите зрительную трубку, и смотрите вокруг себя. Ты, счастливая мать двушиллинговой галлереи, побалуй апельсинами маленького Тома и хорошенькую Салли! Вы, мои добрые сидельцы и мастеровые, сидящие в райке, беритесь за орехи! И вы, сильные, важные, почтенные господа первого ряда партера, опытные критики и старые отъявленные театралы, покачивающие головами при появлении новых актеров и сценических произведений, твердо стоящие за верования вашей юности (за что вам честь и слава!) и убежденье, что мы на целую голову не доросли до наших предков-великанов, смейтесь или браните, как хотите, покуда занавес закрывает от вас сцену. Вам нужно развлечение, почтенные зрители, потому-что междудействие длинно. Всем актерам надо переменить костюмы: машинисты хлопочат, вставляя виды нового мира по назначенным местам; в великом презрении к единству времени и места, вы удостоверитесь из афишки, что мы имеем большую надобность в вашем воображении. Вас просят предположить, что мы постарели на пять лет с-тех, пор как вы последний раз видели нас на подмостках. Пять лет! автор в особенности советует нам, в помощь этому предположению, оставить занавес опущенным между лампами и сценой дольше обыкновенного.

Играйте, скрипки и турецкие барабаны! срок прошол. Бросьте свисток, молодой человек! шляпы долой в партере! Музыка кончена, занавесь поднимается; смотрите прямо перед собою.

Чистая, светлая, прозрачная атмосфера, светлая и блестящая как на Востоке, но здоровая и укрепляющая как воздух Севера; широкая и красивая река, катящая свои волны по пространным и тучным долинам; там в дали расстилаются обширные, вечнозеленеющие леса, и пологие скаты разнообразят прямую линию безоблачного горизонта; взгляните на пастбища, не хуже аркадских, с сотнями и тысячами овец? Тирсис и Меналк с трудом сосчитали-бы их, и не досуг, боюсь я, было-бы им воспевать здесь Дафну. Но увы! Дафны здесь редки: по этим пастбищам не резвится ни одна нимфа с гирляндой и посохом.

Смотрите теперь на-право, ближе к реке: отрезанный нисенькой изгородой от тридцати акров земли, назначенных не для выгод, (которые здесь получаются от баранов), а для удовольствия или удобства, представляется вам сад. Не глядите так сердито на это первобытное садоводство: такие сады редкость в Австралии. Я сомневаюсь, чтобы герцог Девонширский с такой же гордостью смотрел на свою знаменитую теплицу, где можно разъезжать в экипажах, с какою сыны Австралии смотрят на растения и цветы, которые веять на них воспоминанием отечества. Идите дальше, и взгляните на эти патриархальные палаты: они деревянные, ручаюсь вам, но разве не всегда палаты тот дом, который мы строим своими руками? Строили ли вы когда-нибудь в детстве? Владельцы этого дворца вместе с тем владельцы всей земли, на сколько обнимает ее ваше зрение, и этих бесчисленных стадов, но, что всего лучше, они владеют здоровьем, которому-бы позавидовал допотопный жилец нашей планеты, и нервами, до того укрепленными от привычки укрощать лошадей, пасти скот, драться с туземцами, то преследуемыми ими то преследующих их на жизнь или смерть, что если и волнуют груди царей Австралии какие-нибудь страсти, во всяком случае страх вычеркнут из их списка.

Посмотрите, кое-где на ландшафте, поднимаются простые хижины, подобные жильям владельцев: в них живут грубые и дикие помощники их труда: изобилие и надежда, рука всегда щедро-открытые, но твердая, глаз зоркий, но справедливый – содержат их в повиновении.

Но вот из этих лесов, по зеленеющей долине, скачет, с волосами, дико развевающимися по ветру, всадник, бородатый как Турок или барс, и которого вы узнаете. Всадник слезает, и к нему подходит другой старый знакомец ваш, перед тем разговаривавший с пастухом о предметах, вероятно никогда не мучивших Тирсиса и Меналка, чьи бараны, сколько известно, не ведали подседов и поршей.

Пизистрат. Мой добрый Гай, куда это вас Бог носил?

Гай Больдине (с торжеством вынимая из кармана книгу). Вот вам! Джонсонова «Жизнь поэтов». Ни за что не мог уговорить приезжого колониста уступить мне «Кенильворта», хоть и давал ему за него трех баранов. Скучный, должно-быть, старик этот доктор Джонсон; тем лучше: дольше будем читать книгу. А вот журнал из Сиднея: ему всего два месяца (Гай отвязывает от шляпы коротенькую трубочку, набивает ее, и закуривает).

Пизистрат. Вы, значит, объездили не меньше тридцати миль. Кто-бы подумал, что вы сделаетесь охотником за книгами, Гай!

Гай (сентенциально). Да, вот подите! Никогда не знаешь цены вещи, пока не потеряешь её. Не смейтесь надо мной, мой добрый друг: вы сами говаривали, что зареклись брать в руки книги, помните, до-тех-пор пока не хватились как длинны без них вечера. За-то как достали мы новую книгу, старый волюм «Зрителя», что это был за праздник!

Пизистрат. Правда, правда. Без вас бурая корова отелилась. А знаете, Гай, я думаю у нас в этом году не будет короста в стаде. Коли так, можно будет отложить изрядную сумму! Дела, кажется, теперь пойдут хорошо.

Гаи. Да, разумеется, совсем не так как два первые года. Тогда у вас таки повытянулось лицо. Как умно поступили вы, что настояли на том, чтобы мы сперва поучились на чужом участке, прежде нежели пустили в оборот собственный капитал! Но, право, эти бараны в начале совсем сбились толку. Раз – дикия собаки и навернулись же в то самое время, когда мы их вымыли и хотели стричь; потом, эта проклятая паршивая овца Джоя Тиммса, что тагк любезно почесывалась о наших бедных баранов! Дивлюсь я как мы просто не убежали. Но patientia sit… как бишь это у Горация! Забыл я теперь. Вы знаете, впрочем, у меня нет памяти ни на Горация, ни на Виргилия. Да, – а Вивиен был?

Пизистрат. Нет еще, но верно приедет сегодня.

Гай. Он выбрал себе лучшее. То ли дело ходить за лошадьми, да за крупным скотом, скакать за этими дикими чертями! заблудишься в лесу: буйволы мычат; несешься на лошади с горы на гору, по камням, по скалам, через ручьи и деревья; кнут щелкает, люди кричат, летишь сломя голову, падаешь, и только что не сломил себе шею, а дикий бык бросается на тебя! Чудо! Тошно смотреть на баранов после такой охоты!

Пизистрат. Всякий выбирает по своему вкусу в Австралии. Легче и вернее нажить деньги по буколическому департаменту, и может-быть веселее; но больше наживешь и скорее, при постоянном труде и заботливости, по части пастушеской; а наше дело, я думаю, воротиться в Англию как можно скорее.

Гай. Гм! Я-бы рад и жить и умереть в Австралии: чего-бы лучше, еслибы не были так редки женщины. Подумаешь, сколько незамужних женщин у нас там, а здесь не увидишь ни одной на тридцать миль окружности, кроме Бетти Годжинс, конечно, да и та об одном глазе! Но о Вивиене; почему, вы думаете, нам больше его хочется, как можно скорее вернуться в Англию?

Пизистрат. Ничуть не больше. Но вы видели, что ему нужно было побуждение посильнее того, какое мы находим в баранах. Вы знаете, что он делался мрачен, скучен, и мы должны были продать его стадо. Что-жь, и хорошо продали! А потом доргэйские волы и йоркшерские лошади, которых вам и мне прислал в подарок м. Тривенион, признаюсь, были такое искушение, что я вздумал присоединить одну спекулацию к другой; а так-как нужно было одному из нас принять под свое ведение департамент буколический, а двум другим пастушеский, то, по-моему, Вивиен всего лучше должен был управиться с первым; и до-сих-пор вышло не дурно.

Гаи. О, конечно. Вивиен тут на своем месте: вечно в движении, вечно отдает приказания. Дайте ему быть первым во всякой вещи, и не найдете человека более способного, лучшего характера… исключая наше общество. Слушайте, собаки лают; вот и арапник: это он. Теперь, я думаю, нам можно и обедать.

Входит Вивиен. Формы его развились; глаз его, менее беспокойный, смотрит вам прямо в лицо. Улыбка его открытая, но в его выражении какая-то грусть, какая-то мрачная задумчивость. Наряд на нем тот же, что на Пизистрате и Больдинге: белая куртка и штаны, свободноповязанная косынка светлого цвета, широкая шляпа, похожая на капустный лист; у него усы и борода расчесаны с большею тщательностью, нежели у нас. В рук он держит длииный арапник, за плечами висит ружье. Следует обмен поклонов, взаимные расспросы о рогатом скоте и овцах, о последних лошадях отправленных на индейский рынок. Гай показывает «Жизнь поэтов», Вивиен спрашивает, нельзя ли достать жизнь Клива или Наполеона, или экземпляр Плутарха. Гай качает головой, и говорит, что можно достать «Робинсона Крузое», что видел он один экземпляр, хотя и в грустном виде, но дешево его не купишь, потому-что слишком много на него требований.

Общество отправляется в хижину. Несчастные создания во всех странах света холостяки! Но всего несчастнее они в Австралии. Что значит подруга из прекрасного пола – этого не знает вполне человек в Старом свете, где женщина вещь самая обиходная. В Австралии же женщина, буквально, плоть вашей плоти, ваше ребро, ваша лучшая половина, ваш ангел-хранитель, ваша Евва эдема, словом, она все, что воспевали поэты, все, что говорили юные ораторы за публичными обедами, когда предлагаем был тост за дам! Увы, мы трое холостяки, но наша доля все еще сноснее доли многих холостяков в Австралии, потому-что жена пастуха, которого я привез с собой из Кумберданда, делает нам с Больдингом честь жить в нашей палатке, и занимается нашим домашним хозяйством. С тех пор как мы в Австралии, у ней родилось двое детей; по случаю этого приращения её семейства, к хижине сделана пристройка. Дети, мне кажется, могут иногда быть очень скучным развлечением в Англии, но объявляю, что когда вы с утра до вечера окружены большими людьми, обросшими бородой, даже в крике и плаче ребенка есть что-то приятное, музыкальное, говорящее христианскому чувству. Вон оно, началось; Бог с ними! Что касается до моих прочих кумберландских товарищей, Майльс Скуер, самый честолюбивый из всех, оставил меня давно, и уже главным управляющим у богатого овцевода, милях в двух стах от нас; Патерсон отдан в распоряжение Вивиена: он иногда находит случай изощрять прежние свои охотничьи стремления над попугаями, голубыми кингуру и другими птицами. Пастух живет с нами: бедняк, по-видимому, не желает себе ничего лучшего; в нем есть этот шотландский дух кланов, который подавляет честолюбие, столь-общее в Австралии. А его жена сущее сокровище! Уверяю вас, в её добром, улыбающемся лице, с которым встречает она нас, когда мы перед ночью возвращаемся домой, даже в шорохе её платья, когда она ворочает на угольках пироги, есть что-то благодатное, ангельское! Какое счастье, что кумберландский пастушок наш не ревнив! Не то чтоб было из-за чего ревновать счастливцу, но должно заметить, что там где так редки Десдемоны, Отеллы их все чрезвычайно-щекотливы: они все примерные супруги, в этом нет сомненья, и не раз подумаешь, прежде нежели решишься в Австралии разыгрывать роль Кассио… Вот она, бесценное созданье! Она кладет вилки и ножи, стелет скатерть, ставят на стол солонину, последнюю банку огурчиков в уксусе, произведения нашего сада и птичника, какие есть не у многих в Австралии, пироги, и по чашке чая для каждого; нет ни вина, ни пива, никаких крепких напитков: мы бережем их на время стрижки овец. Мы только что прочли послеобеденную молитву (родной обычай, сохраненный нами!) как вдруг… Боже мой, что это такое? Что это за шум? Лай, топот лошадиных ног… Кого это Бог дает? В Австралии рад всякому гостю. Может-быть какой-нибудь купец ищет Вивиена; может-быть это тот проклятый колонист, которого овцы вечно пристают к нашим. Что за дело: милости просим, друзья вы или, недруги! Дверь отворяется: входят один, два, три незнакомца. Тарелок и ножей; подвигайтесь счастливые к обеду. Сначала откушайте, а потом, что нового?

В то время, когда незнакомцы садятся, у двери слышен голос:

– Молодой человек, обратите особенное вниманье на эту лошадь, поводите ее немного, а потом вытрите соленой водой; отвяжите кобуры, дайте их сюда. они крепки: бояться нечего, я знаю: но тут важные бумаги. От этех бумаг зависит благоденствие колонии. Что-бы сталось с вами, если б с ними приключилось что-нибудь! Страшно и подумать!

За сим, одетый в охотничьем платье, на котором блестят золотые пуговицы с весьма-известным девизом, и шляпе, имеющей вид капустного листа, с лицом, какое редко встретишь в Австралии, отлично выбритым, чистым, опрятным и благообразным более, чем когда-нибудь, держа под мышками кобуры и вдыхая запах обеда, входит дядя Джак.

Пизистрать (бросаясь к нему). Может ли быть? Вы в Австралии?

Дядя Джак (не узнавая сначала Пизистрата, который вырос и в бороде, отступает, и восклицает). Кто вы такой? я вас никогда не видал, сэр! Вы, того и гляжу, скажете, что я вам что-нибудь должен.

Пизистрать. Дядюшка Джак!

Дядя Джак (бросая кобуры). Племянник! Слава Богу! В мои объятья!

Они обнимаются; взаимно представляются друг-другу: м. Вивиен, м. Больдинг с одной стороны, майор мак-Бларне, м. Беллион, м. Еммануель Спек с другой. Майор мак-Бларне красивый мужчина с легким дублинским наречием: он жмет вам руку, как пожал-бы губку. М. Беллион горд и осторожен, носит зеленые очки и подает вам один палец. М. Еммануель Спек одет удивительно-щегольски для Австралии: на нем голубой атласный шарф и блуза, какие часто носят в Германии, вышитая по швам, и с таким числом карманов, что было-бы куда Бриарею спрятать за раз все свои руки; Спек худ, учтив; он нагибается, кланяется, улыбается и опять садится за стол, как человек привыкший пользоваться обстоятельствами.

Дядя Джак (набив рот говядиной). Отличная говядина! Это у вас своя, а? Мудреное дело откармливать скот (опрокидывает на свою тарелку банку с огурчиками). Надо учиться подвигаться вперед в Новом-свете; теперь время железных город! Мы можем ему дать одну или две… а, Беллион? (Мне на ухо) Страшный капиталист этот Беллион! Посмотрите за него!

М. Беллион (важно). Акцию или две! Если у него есть капитал, м. Тиббетс (ищет огурчиков; зеленые очки останавливаются на тарелке дяди Джака).

Дядя Джок. Этой колонии только и нужно несколько таких людей, как мы: с капиталами и умом. Вместо того чтоб платить бедным за то, что они переселяются, лучше-бы платить богатым; а, Спек?

Между-тем как дядя Джак обращается к мистеру Спек, мистер Беллион втыкает вилку в один из огурчиков, лежащих на тарелке Джака, и переносит его на свою, замечая, не столько об огурчике, сколько вообще в виде философской истины:

– Здесь, господа, нужно только внимание; надо быть всегда на готов и хвататься за первую выгоду: средства неисчислимы!

Дядя Джак, взглянув на свою тарелку, и, не найдя огурчика и предупреждая м. Спек, берет последний картофель, подобно и. Беллион, делая следующее философское и общее замечанье:

– Здесь главное предупредить другого; открытие и изобретательность, быстрота и решимость: вот что нужно… Но знаете что беда: здесь совсем разучишься говорить; право, на что это похоже? Что-бы сказал на это бедный отец ваш? Ну что, как он – добрый Остин? Хорошо! и прекрасно; а сестра? Проклятый этот Пек! А что она, все помнит «Антикапиталиста»? Но я все это теперь поправлю. Господа, наливайте стаканы… я предлагаю тост!

М. Спек (натянуто). Я готов отвечать стаканом на это чувство. Но где же стаканы?

Дядя Джак. Тост за здоровье будущего миллионера, которого представляю вам в лице моего племянника и единственного наследника, Пизистрата Какстон. Да, господа, торжественно объявляю вам, что этот джентльмен будет наследником всего моего достояния: земель, лесов, земледельческих и рудокопательных акций, и когда я лягу в холодную могилу, (вынимает носовой платок), и не будет на свете бедного Джака Тиббетс, взгляните на этого джентльмена и скажите: Джак Тиббетс живет в нем!

М. Спек (напевая).

«Выпьем кубок в круговую!»

Гай Больдинг. Виват, браво, ура! трижды три раза! Вот это дело!

Водворяется порядок; очищают стол; все закуривают трубки.

Вивиен. Что нового из Англии?

М. Беллион. В публичных фондах, сэр?

М. Спек. Вы, вероятно, скорее хотите знать о железных дорогах: в этих оборотах наживется не один человек, сэр; но все-таки, я думаю, наши здешния предприятия…

Вивиен. Извините, если я перебью вас, сэр: мне казалось, по последним газетам, что в отношениях Франции есть что-то неприязненное; нет надежды на войну?

Майор мак-Бларне. Вы хотите идти на службу, молодой человек? Если связи мои по министерству могут вам пригодиться, очень рад! Вы заставите гордиться этим майора мак-Бларне.

М. Беллион (тоном авторитета). Нет, сэр, мы не хотим войны: капиталисты Европы и Австралии не хотят её. Пусть только Ротшильды и несколько других, которых мы называть не будем, сделают это, сэр (Беллион застегивает свои карманы), и мы также сделаем; что тогда будет с вашей войной, сэр? (Ударяя рукой по столу, м. Беллион в горячности разбивает свою трубку, оглядывается кругом из-под зеленых очков, и берет трубку м. Спека, которую этот джентльмен небрежно положил возле себя).

Вивиен. А кампания в Индии?

Майор, О, если вы говорите об Индийцах…

М. Беллионь (набив трубку Спека из больдингова кисета, прерывает майора), Индия другое дело. Против этого, я не скажу ни слова! Там война более полезна для капиталистов, чем всякой другой рынок.

Вивиен. А что там нового?

М. Беллион. Не знаю; у меня нет индийских акций.

М. Спек. И у меня нет. Время Индии прошло: теперь наша Индия здесь. (Хватается своей трубки, видит ее во рту у Беллиона, и смотрит на него в отчаянии). Нужно заметить, что эта трубка не простая, а пенковая, в Австралии не заменимая).

Пизистрат. Скажите же пожалуйста, дядюшка, я все еще не понимаю, каким вы теперь заняты предприятием: верно какое-нибудь доброе дело, что-нибудь такое для блага человечества, филантропическое, великое?

М. Беллион (удивленный). Что вы, молодой человек? Неужели вы еще так зелены?

Пизистрат. Я, сэр, нет, Боже меня упаси! А мой (дядя Джак с умоляющим взглядом поднимает палец, и проливает чай на панталоны племянника; Пизистрат, которого чай обжог и сделал нечувствительным к жесту дяди, поспешно продолжает) мой дядя… Какая нибудь большая национальная, колониальная, антимонопольная…

Дядя Джак (прерывая его). Ха-ха-ха, какой повеса!

М. Беллион (торжественно). С такими теориями, которые даже в шутку не могут относиться к моему почтенному и благоразумному другу, (дядя Джак кланяется), вы, м. Какстоп, боюсь я, никогда не успеете в жизни. Не думаю я, чтоб ваши спекулации были вам по сердцу. Однако становится поздно, господа: нам пора.

Дядя Джак (вскакивая). А мне еще столько нужно сказать ему. Извините нас: вы понимаете чувства дяди (берет меня за руку, выводит из хижины, и уж на дворе говорит). Вы разорите нас: себя, меня, вашего отца, мать. Для кого, вы думаете, тружусь я и мучусь, если не для вас и для ваших? Вы просто нас разорите, если будете говорить в таком смысле при Беллионь: у него сердце такое же как у Английского-банка, и он, разумеется, прав. Человечество, ближние… гиль! Я отказался от этого очарования, от этех великодушных увлечений моей юности! Наконец я начинаю жить для себя, т.-е. для себя и для родных. И на этот раз я успею, увидите!

Пизистрат. Поверьте, дядюшка, что я от души готов надеяться; и, отдать вам справедливость, во всех ваших идеях непременно есть что-нибудь светлое, но ни одна из них никогда…

Дядя Джок (прерывая со вздохом). Какие состояния другие нажили от моих идей! страшно подумать. Да! и уже ли еще будут упрекать меня в том, что я не хочу более жить для этого сброда тунеядцев, жадных и неблагодарных шутов? Нет, нет! Теперь я, я, и я! А вас, мой друг, вас, я сделаю Крезом; непременно сделаю!

Пизистрат, изъявив свою признательность за все эти обещаемые в будущем блага, спрашивает, как давно дядя Джак в Австралии, что заставило его приехать в колонии, и в чем заключаются его настоящие виды. К удивлению своему он узнает, что дядя Джак уже четыре года здесь; что он выехал из Англии год после Пизистрата, побужденный к тому, говорит он, этим достохвальным примером и тайным поручением от управления колоний или от компании переселений, которого впрочем объяснить не хочет. Дядя Джак удивительно делает дела с тех-пор, как забыл о ближних. Первая его спекуляция по приезде в колоши была покупка домов в Сиднее, которые (по причине непостоянства цен в колониях, где за-частую один человек вместе с надеждой взлетает на радугу, а другой с отчаянием тонет в безднах Ахерона,) достались ему чрезвычайно дешево и были проданы им чрезвычайно-дорого. Но главным его делом было содействие первому населению Аделаиды, которой он считает себя одним из первых основателей, и так-как в потоке переселения, обильно приливавшем предпочтительно к одному месту в первые годы его существования и увлекшим с собою всякого рода доверчивых и неопытных любителей приключений, были растеряны значительные суммы, то из этех сумм человек с ловкостью и решимостью дяди Джака не мог не подобрать кое-какие обломки и осколки. Дядя Джак умел промыслить себе отличные рекомендательные письма к важным лицам колоний: он вошол в ближайшие связи с некоторыми из главных владельцев, стремившихся к устроению монополии поземельной собственности, (что с-тех-пор и приведено в исполнение, чрез повышение цен и исключение из обществ мелких капиталистов), и представил им себя, как человека с обширным знанием дела, пользующегося доверием сильных людей в Англии, и особенным весом в английской журналистике и т. д. И это не должно ронять их прозорливости, потому-что Джак, когда хотел, умел распорядиться так, что нельзя было устоять против него. Так он вступил в компанию с людьми действительно-богатыми капиталом и долгой практической опытностью в умении как можно лучше употреблять его. Он сделался дольщиком м. Беллиона, одного из самых-сильных овцеводов и землевладельцев колонии, и который, имея многие спекуляции, сам жил постоянно в Сиднее, предоставляя каждое из своих частных предприятий управлению надсмотрщиков и поверенных. Но обрабатывание земель было любимым занятием Джака, и когда какой-то замысловатый Немец объявил, что в окрестностях Аделаиды скрываются ископаемые сокровища, после того и найденные, и. Тиббетс уговорил Беллиона и других джентлеменов, теперь ему сопутствовавших, предпринять без шума и огласки, поездку из Сиднея в Аделаиду, для того, чтобы удостовериться на сколько справедливы предположения Немца, которым до-сих-пор плохо верили. «Если же-бы к почве не оказалось руды» говорил дядя Джак – «всегда можно найти руду не менее выгодную в карманах тех неопытных и предприимчивых спекулаторов, которые бывают готовы на первый год купить дорого, а на следующий ту же вещь продать дешево.»