Семейство Какстон

Прибыв в Лондон, он явился в Стрэнд к отелю, которого адрес я дал ему, узнал, где мы живем, и, проходя однажды ночью по улице, увидел у окна дядю, узнал его и убежал. Так-как у него тогда были кое какие деньжонки, он бросил общество, к которому было прилепился, и собрался вернуться во Францию, где хотел искать более-честных средств к жизни. Он не нашел счастья в свободе, которой добился наконец, ни простора для честолюбия, которое начинало глодать его, предавшись наклонностям, от которых тщетно предостерегал его отец. Безукоризненнее всех его друзей был его прежний наставник; он решился идти к нему. Он отыскал его; но наставник женился и теперь был сам отец, почему в его эфике произошла удивительная перемена. Он уже не считал нравственным помогать сыну в возмущении против отца. С первого раза Вивиен обнаружил свою обычную насмешливость, и ему учтиво предложили оставить дом. Тогда, поневоле, пришлось ему и в Париже возвратиться к своему трактирному искусству; но нашлось много людей поискуснее его. На-беду он попался в полицейское дело, не по поводу личного преступления, но за неосторожное знакомство, почему и счел благоразумным оставить Францию. Таким-образом я опять его встретил голодного и оборванного на лондонской мостовой.

Между-тем Роланд, после первых тщетных поисков, уступил негодованию и отвращению, с которыми долго боролся. Его сын отверг его власть, потому-что она предохраняла его от бесчестья. Его понятия о дисциплине были строги, и терпение было наконец изгнано из его сердца. Он подумал, что сможет отдать сына на произвол судьбы, отречься от него и сказать: – у меня нет более сына! – В этом расположении духа явился он впервые в нашем доме. Но когда, в тот достопамятный вечер, он рассказал нам грустную повесть о сыне своего товарища, обличив перед быстрою проницательностью моего отца свое личное горе и страдание, немного нужно было братского чувства, чтобы понять или отгадать всю его историю, – и немного красноречия со стороны Остина, чтоб убедить Роланда в том, что он употребил еще не все средства к отысканию беглеца и возвращению блудного сына на путь истинный. Тогда-то он поехал в Лондон, стал посещать все места, где только мог надеяться встретить молодого отверженца, лишал себя даже необходимого, чтоб иметь возможность быть во всех театрах и игорных домах, и платить полицейским агентам. Тогда же видел он эту фигуру, которой искал, и по которой страдал, на улице под окном, и в радости воскликнул: – Он раскаевается! – Однажды дядя получил через своего банкира письмо от Французского учителя, который не знал другого средства писать к Роланду как через банкирский дом, откуда прежде получал свое жалованье, и уведомлял его о посещении его сына. Роланд сейчас же отправился в Париж. Приехав туда, он мог узнать о сыне только через полицию, и то лишь, что его видели в обществе отъявленных плутов, уже отданных в руки правосудия, – что его самого, как не признанного виновным, выпустили из Парижа, и что он вероятно отправился в Англию. Надорвалось твердое сердце бедного капитана: сын его товарищ мошенников! почем знать, не участник ли он их? Если же и нет, как ничтожно расстояние между товариществом и соучастничеством! Капитан взял дочь из монастыря, вернулся в Англию, и впал в горячку и бред, по-видимому в тот самый день или накануне того дня, когда сын его, без крова, без пищи, заснул на лондонской мостовой.

Глава VI.

Покушение построить храм Фортуны из развалин родительского дома.

– Но когда вы, не зная меня, – продолжал рассказ свой Вивиен, – явились мне на помощь, когда вы ободрили меня, когда от вас впервые услышал я слова, дававшие мне цену, и вы нашли во мне качества, обещавшие, что я могу еще быт чем-нибудь замечательным, увы! (прибавил он грустно) я помню ваши собственные слона, – новый свет блеснул надо мною, неопределенный и тесный, но все-таки свет; честолюбие, которое заставило меня отыскать подлого Француза, ожило, приняло лучшую и более определенную форму. Я дал себе слово выкарабкаться из грязи, сделать себе имя, возвыситься в жизни!

Голова Вивиена склонилась, но он поспешно поднял ее, и засмеялся своей тихой, саркастической улыбкой. Все что следует за этим, я расскажу вкратце. Продолжая питать к отцу прежнее чувство, он решил по-прежнему сохранять свое инкогнито, и стал называть себя именем, которое должно было сбить всякое соображение, еслибы я и заговорил о нем в моем семействе: он помнил, что Роланд знал, как от полковника Вивиена убежал его сын; в-самом-деле рассказ об этом происшествии подале и ему первую мысль о побеге. Он ухватился за мысль познакомиться с Тривенионом, но он имел причины к тому, чтобы быть введену к нему не через меня, и чтобы заставить меня потерять его след: рано или поздно наше знакомство должно было открыть мне его настоящее имя. Ксчастью для тех планов, которые он начинал обдумывать, мы все собирались оставить Лондон; поле осталось перед ним свободно. Он прежде всего обратился к разрешению того, что считал главною задачею жизни, т.-е. к тому, чтобы достигнуть известной денежной независимости и совершению высвободиться из-под отцовского контроля. Зная рыцарское уважение бедного Роланда к своему имени, твердо убежденный, что Роланд не имел любви к сыну, но только страх, чтобы сын не обесчестил его, он решился воспользоваться предразсудками, своего отца, чтобы достигнуть своей цели.

Он написал короткое письмо к Роланду (то самое, которое преисполнило беднягу такой непритворной радостью, и после которого он сказал Бланшь: «молись за меня»), где объяснил, – что желал-бы видеться с отцом, и назначил для свидания одну из таверн Сити.

Последовало свидание. Когда Роланд, с любовью и забвением в сердце, но (и кто же обвинял его за это?) с достоинством на челе и строгостью во взоре, явился перед ним, готовый по одному его слову броситься на грудь юноши, Вивиен, глядя на одну его наружность и объясняя ее своими личными чувствами, скрестил руки на груди и холодно сказал:

– Избавьте меня от упреков, сэр: они не поведут ни к чему. Я вызвал вас только для того, чтобы предложить вам спасти ваше имя и отказаться от вашего сына.

За тем, заботясь о том только, чтобы достигнуть своей цели, несчастный юноша объявил свою твердую решимость никогда не жить с отцом, никогда не признавать его власти, и идти дорогой им избранной, какова-бы ни была эта дорога, не объясняя даже ни одного из обстоятельств, наиболее говоривших против него, может-быть в том убеждении, что чем хуже будет мнение о нем отца, тем легче достигает он своей цели.

– Все, что я прошу у вас, – сказал он – заключается в следующем: дайте мне средств сколько хотите меньше, но на столько, чтобы предохранить меня от искушения воровать или необходимости околеть с голода; я с своей стороны обещаю вам не быть вам в тягость никогда в жизни и не обесчестить вас моею смертью: каковы-бы ни были мои преступления, он никогда не отразятся на вас, потому-что вы не узнаете преступника! Имя, которое вы цените так высоко, будет спасено.

В отчаяньи, возмущенный Роланд не делал никаких возражений: в холодном тоне сына было что-то такое отнимавшее всякую надежду, и против чего в негодовании восставало его самолюбие. Человек более мягкий стал-бы выговаривать, умолять, плакать: это было не в натуре Роланда. Ему оставалось только из трех средств одно, сказать сыну: безумный, я приказываю тебе идти за мной; или: негодяй, так-как ты хочешь отказаться от меня как чужой, я как чужой говорю тебе: ступай, околей себе или воруй как тебе угодно! – или, наконец, наклонить гордую голову, ошеломленную от удара, и сказать: ты отказываешься в сыновнем повиновении, ты хочешь умереть для меня. Я не могу спасти тебя от порока, не могу наставить тебя к добродетели. Ты хочешь возвратить мне имя, которое я получил и носил незапятнанное: будь но твоему! Назначай цену!

Выбор Роланда пал на близкое к последнему.

Он выслушал сына, и долго молчал; наконец он тихо произнес:

– Подумайте прежде нежели решитесь.

– Я долго думал, решимость моя неколебима: сегодня наше последнее свиданье. Я теперь вижу перед собою путь к счастью, прекрасный, честный: вы можете помочь мне только тем способом, как я уже сказал. Откажитесь вы от этого, может-быть нынешний случай не вернется в другой раз.

Роланд сказал самому себе:

– Я сберегал и копил для этого сына; о чем мне думать, если будет у меня довольно на то, чтобы прожить без долга, забиться в угол и дождаться моего последнего дня? и чем больше я дам ему, тем более возможности, что он откажется от дурного сообщества и ложного пути.

Таким-образом из небольшего своего дохода Ролаяд назначил непокорному сыну более половины.

Вивиен не знал состояния своего отца, он не предполагал, чтобы издержка двух-сот фунтов стерлинг в год была так несоразмерна с средствами Роланда; однако, когда сумма была назначена, он был поражен великодушием того, кому сам дал право сказать:

– Помни же, я делаю по твоему: «ровно на столько, чтоб не умереть с голода»! – но вдруг ненавистный цинизм, почерпнутый им от дурных людей и глупых книг, и который он называл знанием света, родил в нем мысль: «это он делает не для меня, а для своего имени»; и он сказал уже громко:

– Я согласен на ваши условия, сэр: вот адрес нотариуса, где вы можете облечь их в должную форму. Прощайте навсегда.

Услышав последние слова, Роланд остолбенел и протянул свои руки в пространстве, как слепой. Но Вивиен отворил окно и вскочил на подоконье (комната была в уровень с землей).

– Прощайте, – повторил он, – скажите свету, что я умер.

Он исчез на улице, отец всплеснул руками, схватился за сердце и произнес:

– Что-ж – стало-быть мое дело в этом мире людей, кончено! Ворочусь я к старой башне, этой развалине развалин, и вид могил, которые мне удалось спасти от бесчестья, утешит меня во всем!

Глава VII.

Последствия. – Превратное честолюбие. – Эгоизм. – Способности ума, развращенные испорченностью сердца.

До-сих-пор планы Вивиена удавались: у него был доход, дававший ему возможность пользоваться всеми наружными принадлежностями джентльмена, и независимостью, конечно скромной, но все же независимостью. Мы все уехали из Лондона. Письмо ко мне с почтовым клеймом города, близ которого жил полковник Вивиен, достаточно подтверждали мои предположения насчет его семейства и того, что он воротился к нему. Тогда он представился Тривениону как молодой человек, употребленный мною для члена парламента; и зная, что я никогда не упоминал его имени, ибо без позволения Вивиена, и, из уважения к его видимому доверию ко мне, не должен был решиться на это без его согласия, он назвал себя именем Гауера, которое выбрал на-удачу из старого придворного альманаха, на том основании, что оно с многими именами высшего английского дворянства и в противоположность древним именам менее-известных дворянских родов, не ограничивалось членами одного семейства. И когда, с свойственною ему ловкостью, он отложил в сторону или смягчил все то, что в его приемах могло не понравиться Тривениону, и достаточно возбудил участие, какое государственный муж всегда оказывал дарованию, он однажды простодушно признался в присутствии леди Эллинор (ибо его опытность выучила его тому, что сочувствие женщины всего легче возбуждается тем, что действует на воображение или по-видимому выходит из обыкновенного порядка вещей), что он имеет причины покуда скрывать свои семейные отношения и думать, что я догадываюсь о них, и по превратному взгляду на его пользу извещу его родственников о месте его пребывания. Поэтому он просил Тривениона, на случай если он будет писать ко мне, не упоминать о нем. Тривенион дал ему это обещание, хотя не без отвращения; добровольная исповедь сама по себе вызывала это обещание; но так-как он ненавидел всякого рода тайны, признание могло сделаться неблагоприятным для дальнейшего сближения его с Вивиеном, и при таких сомнительных предзнаменованиях не было-бы для Вивиена шанса достигнуть в доме Тривениона той короткости, которой он добивался, не случись тут одно обстоятельство, которое разом открыло ему этот дом как свой собственный, Вивиен всегда сохранял локон волос своей матери, отрезанный у нее на смертном одре; когда он еще был у Французского учителя, первая издержка его карманных денег была на медалион для этих волос, на котором он велел написать свое и материно имя. Во всех своих странствиях он берег эту святыню, и в самых крутых переходах нужды никакой голод не имел силы заставят его расстаться с нею. Вдруг одним утром ленточка, на которой висел медалион, оборвалась, и когда глаза его упали на имена, вырезанные на золоте, он в своем неясном понятии о правом и неправом, как ни было оно несовершенно, рассудил, что по его договору с отцом он обязан вытерет эти имена; для этого он отправился в Поккедилли к одному ювелиру, которому объяснил свое желание, не заметив присутствия дамы в глубине магазина. Медалион по уходе Вивиена, остался на прилавке; дама, подошед, увидела его, и прочла вырезанные на нем имена. Она была поражена особенным звуком голоса, слышанного ею перед этим, и в тот же день м. Гауер получил записку от леди Эллинор Тривенион, в которой она просила его придти к ней. Крайне-удивленный, он пришол. Подавая ему медалион, она с улыбкой сказала:

– Только один человек на свете называется де-Какстон, или может носить это имя – его сын. А, я теперь понимаю, почему вы хотели закрыться от моего приятеля Пизистрата. Но что это значит? Неужели между вами и отцом какое-нибудь недоразумение? Признайтесь мне, или я почту себя обязанной написать к нему.

Привычка к притворству вдруг изменила Вивиену, так неожиданно было все это. Он не нашол иного средства, как доверить свою тайну леди Эллинор, и умолял ее не выдать его. После этого он с горечью заговорил о чувствах к нему отца и его личном намерении доказать несправедливость отцовской ненависти положением, которое он сделает себе в свете. Покуда отец считает его умершим, и может-быть не к своему неудовольствию. Он не желает разрушать это убеждение до-тех-пор, пока не искупит детских проступков, и не заставит свою семью гордиться им.

Хотя леди Эллинор с трудом могла поверить, чтобы Роланд ненавидел своего сына, она готова была согласиться, что капитан строг и вспыльчив, по привычке к военной дисциплине; история молодого человека тронула ее, его намерение понравилось её мечтательному уму; всегда романическая и готовая сочувствовать всякому честолюбивому желанию, она вступилась в планы Вивиена с усердием, которое поразило самого его. Она восхищалась мыслию устроить судьбу сына и окончательно помирить его с отцом: её содействие в этом деле загладило-бы невольные ошибки, в которых в прошедшем мог обвинять ее Роланд.

Она решилась поделиться этой тайной с Тривенионом, потому-что у ней не было тайн от него, и увериться в его помощи.

Здесь я вынужден несколько отступить от хронологического порядка моего объяснительного рассказа, чтобы сообщить читателю, что при первом за тем свидании леди Эллинор с Роландом, холодность обращения капитана отняла у ней всякую охоту открыть ему тайну Вивиена. Когда же она, все-таки дав себе слово помирить их, начала издалека выхвалять нового приятеля Тривениона, м. Гауер, в капитане родились подозрения о том, что м. Гауер должен быть его сыном: это-то и заставило его принять такое участие в спасении мисс Тривенион. Но до того героически бедный солдат старался противостоять своему собственному страху, что в дороге он даже избегал делать мне те вопросы, ответы на которые могли-бы парализировать его энергию, столько ему нужную. Он говорил моему отцу:

– Я чувствовал как кровь приливала у меня в висках, и если б я сказал Пизистрату: опишите мне этого человека, – и в его описании узнал-бы моего сына и подумал-бы, что будет уже поздно, чтобы удержать его от этого страшного преступления, я-бы сошел с ума; так я и не посмел!

Возвращаюсь к нити моего рассказа. С того времени как Вивиен открылся леди Эллинор, путь к самым честолюбивым его надеждам просветлел, и, хотя познания его не были на столько основательны и разнообразны, чтобы Тривенион мог сделать из него своего секретаря, однакоже, он сделался в доме почти так же короток, как был я, и только не жил у них.

Между надеждами Вивиена на будущее, мысль добиться руки и сердца богатой наследницы стояла не на последнем план его сближения с домом, как вдруг Фанни была просватана за молодого лорда Кастльтон. Но он не мог смотреть равнодушно на мисс Тривенион (увы! кто с сердцем еще свободным мог устоять против таких прелестей?). Он позволял любви необузданной, какую понимала его полудикая, полуобразованная натура, закрасться ему в душу, овладеть им; однако покуда был жив молодой лорд, он не питал надежды, не ласкал ни одного предположения. С смертью своего жениха, Фанни сделалась свободной: он стал надеяться, но еще не делал планов. Случайно встретился он с Пикоком, и, частью по необдуманности, сопровождавшей ложную доброту, ему свойственную, частью с неопределенной мыслию, что этот человек может пригодиться ему, определил своего бывшего товарища в услужение к Тривениону. Пикок скоро узнал тайну о любви Вивиена к Фанни, и, ослепленный выгодами от союза с мисс Тривенион для своего покровителя, а след. и для себя, и восхищенный случаем употребить в дело своя драматические способности на сцене действительной жизни, прежде всего приложил к делу театральный урок о том, чтобы связать интригу с горничной, для того чтобы помочь планам и успеху главного любовника. Если Вивиен и имел случаи изъявлять свое удивление к мисс Тривенион, она с своей стороны не помогала ему в этом. Но её природная теплота и грациозная любезность, окружавшие ее подобно атмосфере, бессознательно вытекавшие из девичьего желания нравиться, обманывали его. Его личные свойства были так-необыкновенны, и впечатление, которое производили они во время его бродячей жизни; до того усилило в нем веру в них, что он думал, что был-бы только случай, а не успеть ему невозможно. Он был уже в этом состояния умственного опьянения, когда Тривенион, поместив своего шотландского секретаря, взял его с собой к лорду Н. Хозяйка дома была одна из тех светских женщин средних лет, которые любят покровительствовать и поощрять молодых людей, и принимают признательность за их снисходительность, как дань их красоте. Она была поражена наружностью Вивиена, и этой «живописностью» взгляда и приемов, ему одному свойственной. От природы болтливая и нескромная, она была через-чур откровенна с питомцом, которого хотела познакомить с большим светом. Так, в числе других новостей и слухов, она стала говорить о мисс Тривенион, и выразила свое убеждение, что настоящий лорд Кастльтон всегда принадлежал к числу её самых горячих поклонников, но что он, только сделавшись маркизом, задумал о женитьбе, потому-что, зная виды леди Эллинор, понимал, что только маркизу де-Кастльтон можно достигнуть того, в чем было-бы отказано сэру Седлею Бьюдезерт. Потом, чтобы подкрепить эти предсказания, она повторила, может-быть в преувеличенном виде, ответы лорда Кастльтон на её слова об этом предмете. Все это очень подстрекнуло Вивиена. Безразсудные страсти легко помрачали ум, давно извращенный, и совесть, по привычке спавшую. В каждой сильной привязанности, благородной или нет, есть какой-то инстинкт, дающий ревности силу предчувствия. Так, прежде, из всех блестящих поклонников, окружавших Фанни Тривенион, ревность моя более всего падала на сэра Седлея Бьюдезерт, хотя, по-видимому, и без причины. По тому же самому инстинкту, Вивиен питал ту же ревность, которая в своем начале еще соединилась с ненавистью к сопернику, задевшему его самолюбие. Маркиз, не позволявший себе ни с кем ни быть гордым, ни неучтивым, никогда не оказывал в отношении к Вивиену той любезной предупредительности, с какою обращался со мной, и точно избегал короткости с ним; в то же время личное самолюбие Вивиена страдало при виде успехов, которые без усилия имел в гостиных этот сердцеед по преимуществу, и которые бросали тень и на молодость и на красоту (более оригинальную, но гораздо менее привлекательную) предприимчивого соперника. Поэтому досада на лорда Кастльтон соединились с страстью Вивиена к Фанни, к вызвала все, что было худшего в этой беспокойной и дерзкой голове, и по природе и от жизни.

Поверенный его, Пикок, из своего знания сцены, подал ему мысль о заговоре, которую живой Вивиен поспешил одобрить и привести в исполнение. В горничной мисс Тривенион Пикок нашел женщину, готовую на все, с тем чтобы в награду сделаться его женой, и получить пожизненную пенсию. Два или три письма их скрепили эти условия. Старый приятель его, тоже актер, снял гостиницу на северной дороге, и на него можно было считать. В этой гостинице решено было Вивиену встретить мисс Тривенион, которую Пикок взялся привезти с помощью горничной. Единственное затруднение, которое всякому другому показалось-бы главным, заключалось в том, чтобы склонить мисс Тривенион на шотландский брак. Но Вивиен верил в свое красноречие, искусство и страсть: по необдуманности, хоть и странной, но довольно-естественной в таком извращенном уме, он предполагал, что если настоит на намерении её родителей пожертвовать её молодостью человеку, к которому он наиболее ревновал ее, если представит ей неровность лет, осмеет слабости и мелочность своего соперника и наговорит ей несколько общих мест о красоте, приносимой в жертву честолюбию, то склонит ее на свою сторону и вооружит ее против выбора её родителей. План был приведен в исполнение, время пришло: Пикок отпросился у Тривениона на несколько дней; Вивиен, за день до срока, тоже выпросился под предлогом, что хочет осмотреть окрестность. Таким-образом и случилось все до известного уже происшествия.

– Я не спрашиваю – сказал я, тщетно стараясь скрыть мое негодование – как мисс Тривенион приняла ваше безумное предложение!

Бледные щеки Вивиена еще побледнели, но он не отвечал.

– А еслибы мы не приехали, что-бы вы сделали? Решитесь ли вы взглянуть в эту бездну позора, из которой вы спасены теперь?

– Послушайте, я не могу, я не хочу это вытерпеть! – воскликнул Вивиен, вскакивая. – Я открылся вам весь, и с вашей стороны не великодушно, бесчеловечно так растравлять раны. Вы можете морализировать, вы можете говорить холодно, а я… я любил!

– А разве вы думаете, – перебил я – что я-то не любил? разве не любил я дольше вас, лучше вас; разве не было у меня более мучительных, темных дней, более бессонных ночей, нежели у вас; а однакож…

Вивиен схватил меня за руку.

– Стойте! – воскликнул он – правда ли это? Я думал, что у вас было к мисс Тривенион пустое, преходящее чувство, и что вы его осилили и забыли. Невозможно любить и добровольно лишить себя всякой надежды, как вы это сделали, оставить дом, бежать самому её присутствия! Нет, нет! То была не любовь!

– То была любовь! И я молю Бога, чтоб он позволил вам когда-нибудь узнать, как мало, в вашей привязанности, было тех чувств, которые делают любовь столько же возвышенною, как честь. О, чем-бы вы могли уж быть теперь с вашими блестящими способностями! И чем еще, я надеюсь, вы будете, если раскаятесь! Не говорите о вашей любви: я не говорю о моей! Любовь отнята у обоих нас. Возвратитесь к дальному прошедшему, к важным ошибкам, к вашему отцу, этому благородному сердцу, которое вы так необдуманно измучили, этой многотерпеливой любви, которую вы так мало поняли!

Тогда, со всем жаром глубокого смущения, я продолжал открывать ему свойство чести и Роланда (это одно и то же); рассказал ему мучения, надежды, беспокойства, которых я был свидетелем и плакал, хоть я и не сын его; объяснил ему бедность и лишения, на которые, на-последок, осудил себя отец, для того чтоб сын не вздумал извинять себе грехи, которые нужда нашептывает слабому. Все это выговорил я с убеждением, которое придает голосу истина, и не давая ему прерывать меня. Наконец жосткая, озлобленная, циническая натура уступила, и молодой человек, рыдая, упал к моим ногам и громко сказал:

– Пожалейте меня! Помилосердуйте! Я все теперь вижу! Я был безумец!

Глава VIII.

Оставив Вивиена, я и не думал обещать ему сейчас же прощение Роланда. Я не советовал ему стараться видеть отца. Я чувствовал, что еще не пришло время, ни для прощения, ни для свидания. Я довольствовался победой, уже одержанной. Я счол необходимым чтобы размышление, одиночество и страдание глубже врезали слова урока, и приготовили путь к твердой решимости на исправление. Я оставил его сидящим на берегу реки, и обещал ему дать знать в гостиницу, где он остановился, о здоровьи Роланда.

Воротившись в гостиницу, я был неприятно поражен, когда заметил, сколько времени прошло уже с тех пор как я оставил дядю. Войдя в его комнату, я, к моему удивлению и удовольствию, нашел его на ногах и одетым, с выражением спокойствия на лице, хотя и усталом. Он не спрашивал меня, где я был, может-быть из уважения к моим впечатлениям по поводу разлуки с мисс Тривенион, может-быть по предположению, что эте впечатления отняли у меня не все мое время. Он только сказал: