скачать книгу бесплатно
вас больше привлекает – стихотворение как форма, как изящное уравнение, с которым вы его
только что изволили сравнить, или всё-таки автор оного с его изломами души или, не дай бог,
даже некоторым негодяйством.
Жора невольно стал стилизовать свою речь под манеру девятнадцатого века, чтобы
удержаться на одной интеллектуальной высоте с этим странным выскочкой из народных глубин.
Может быть, его подзуживало к этому молчаливое восхищение Ляли, которая, отхлебнув вина
чуть больше, чем диктовали правила приличия, теперь с безмолвным интересом, даже не пытаясь
стать участницей разговора, следила за словесным турниром двух мужчин, каждый из которых
был по-своему ей близок. Даже мать в брючном костюме юной модницы, с интересом глазевшая
на гостя, перестала её раздражать.
– И то и другое, – подумав какую-то секунду, ответил Савченко.
– Примеры, Вадим Борисович! – Жора тоже завёлся, хотя и не подавал виду. Ему
захотелось выиграть этот гладиаторский турнир интеллектов на виду у жены и дочери.
– Примеры найдутся, и очень интересные, – с упрямством студента, доказывающего
хорошо выученную теорему чересчур въедливому профессору, ответил Савченко. – Скажем,
«Гренада» Михаила Светлова. Я читал, что он хотел написать что-то сентиментальное,
мелодраматическое – этакую балладу, цыганщину на испанский манер. А получилась трагедия.
– Трагедия? В чём? Погибает главный герой? – Жора, интуитивно угадывая свою роль
умудрённого годами ментора-резонёра на этом пиршестве словес, попытался вывести своего
оппонента на заданный ответ.
– В том-то и дело, что нет! – воскликнул Савченко излишне громко, на секунду забыв о
том, что он в гостях. – Трагедия у самого Светлова, – добавил он значительно тише. – К кому
обращены вот эти строчки: «Не надо, ребята, о песне тужить… Не надо, ребята, не надо, друзья…»
Это же заклинание! – Савченко опять невольно с горячностью повысил голос. – Он словно
пытается доказать себе что-то, во что сам не верит, обращаясь якобы к «ребятам». При этом и сам
в свои заклинания мало верит – иначе зачем их повторять снова и снова?
– Но, может быть, в этом и смысл? Наша жизнь вообще состоит из заклинаний…
Жора хитро улыбнулся той особой улыбкой авгура, которую он обычно приберегал для
западных партнёров по переговорам, когда, исчерпав резоны и аргументы и давая понять своему
визави, что пространства для манёвра не осталось, он прибегал к спасительной словесной ссылке
на «ленинские принципы советской дипломатии». Британцы и французы при этом отвечали
всепонимающей (Жора про себя называл её «порнографической») улыбкой, а немцы и
американцы начинали кипятиться, не в силах принять того, что против идеологического лома нет
приёма, и тема разговора с советским дипломатом, собственно, исчерпана. Савченко то ли по
молодости, то ли в силу идеологической девственности, конечно, не уловил скрытого сарказма.
– Смотря что призывать заклинаниями! – убеждённо проговорил он, и Жоре стало немного
стыдно за свой цинизм.
– Заклинание «Жди меня, и я вернусь, всем смертям назло!» это одно! А если у хлопца
проснулась испанская грусть и он призывает смерть, как в гипнозе: «Но мы ещё дойдём до Ганга, но мы ещё падём в боях, чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя», – то кому адресовано
заклинание? Тому, кто шепчет под пулями «жди меня»?
Валентина, которая с повадкой вышколенного официанта подкладывала спорщикам
долму, снова насторожилась. Гость, в своём математическом неведении, подошёл слишком
близко к опасным рубежам, за которыми гуманитарные вопросы становились политическими.
– На правах хозяйки стола объявляю следующий тайм-аут! – заявила она твёрдо. –
Уважаемые любители поэзии и нелюбители заклинаний, вернитесь мысленно с берегов Ганга за
этот стол и давайте перейдём от армянского блюда к вполне русскому. Отведайте домашних
пельменей.
Она выразительно посмотрела на Лялю, и та с избыточной суетой стала угощать Вадима.
Валентина, с женской осторожностью уходя от скользкой темы гражданственности в
поэзии, нежно проворковала:
– Вам, кажется, понравились пельмени, Вадим?
Савченко по-светски, но вполне искренне признался в любви к сибирским пельменям,
присовокупив, что его бабушка родом из Новосибирска.
Жора, доброжелательно и с обострённым интересом поглядывая на гостя, веско сказал:
– Теперь я понимаю, почему этот студент из ГДР сделал вам именно такой подарок.
Удивительно, правда, что наши друзья из первого государства рабочих и крестьян на немецкой
земле (он снова, как и при слове «заклинания», улыбнулся) делают такой неочевидный выбор,
публикуя поэта непростой судьбы. Может быть, Хонеккер больший любитель поэзии, чем
покойный Ульбрихт.
Он снова улыбнулся, и до Савченко наконец дошло, что в ремарке есть свой сокровенный
и чужим недоступный смысл. Он почувствовал, что невольно прикоснулся к чему-то
неосязаемому, что носится в московском воздухе, не оседая на страницах газет, но
материализуется в таких вот домах, каких в Изотовке нет и не предвидится, – где явственно
присутствие вольтовой дуги власти и где имя Ульбрихта звучит как имя близкого родственника.
Он вспомнил скромные, но весёлые застолья в малогабаритной «хрущёвке», на которые
собирались коллеги матери…
– Но, может быть, вы слишком пристрастны к поэтам, то есть к их собственным
человеческим слабостям, порокам, наконец? – Жора опять не удержался от того, чтобы исподволь
задать вопрос, ответ на который мог бы поглотить весь остаток вечера. – Пушкин, скажем, был
азартный картёжник и наделал кучу долгов. Да и сам он писал что-то этакое:
О люди! все похожи вы
На прародительницу Эву:
Что вам дано, то не влечёт;
Вас непрестанно змий зовёт
К себе, к таинственному древу;
Запретный плод вам подавай,
А без того вам рай не рай.
Цитирую фрагментами по памяти. Согласитесь со мной, – продолжил Жора весело, – и мы
закончим диспут о поэзии.
Савченко молчал несколько секунд, будто вслушиваясь в отголосок последнего
музыкального аккорда, но Ляля, на которую под воздействием выпитого снова снизошло какое-то
алкогольное озарение, кожей ощутила, что он, по своему обыкновению, собирается с мыслями,
будто разгоняясь с высокой горки: «Да, я стала слишком хорошо его ощущать, даже без слов.
Проникновение, согласование гормонов», – опять пронеслось у неё в голове, и она сама
испугалась, как бы не выдать свою сокровенную тайну мимикой или нечаянным выражением
глаз.
– Я готов простить любому поэту его минутную ничтожность или мелочность, особенно
если в основе её безденежье. – Он вдруг вспомнил холодный люминесцентный свет ламп в
пустынном спортзале. – Но мне неуютно, когда поэт жизнь – особенно не свою, а чужую, –
насильно превращает в теорему, у которой обязательно есть доказательство, и причём только
одно! Поэзия не подразумевает доказательство теоремы, в лучшем случае она пытается её
сформулировать – для этого есть математика. Не дай бог поэту вообразить и увериться в том, что
любая гипотенуза короче двух катетов! В математике это просто – цифрам не больно! А в жизни
поэзия – это и есть жизнь чувств – гипотенуза сплошь и рядом длиннее двух катетов или хотя бы
равна им. Или стремится быть равной им. А если одному катету хочется стать гипотенузой, а
другому всё равно? В жизни и у катетов, и у гипотенузы есть душа – вот о ней поэты и должны
писать.
Пока Савченко поглощал вторую порцию пельменей, стараясь не торопиться и ловя на
себе ироничные взгляды Ляли, не забывшей его тайных фобий провинциала в том, сколько
подобает есть в гостях, Валентина бесшумно принесла вазу с эклерами, которые всегда были её
