Тайгета. Последние из заводчан

– Патриархальные нравы, Федя. Но вы Барановского не идеализируйте. Тоже – надо, так три шкуры спускал.

– Понимал мастера Сергей Савватеевич. Разве ж один Фастриков его добром поминает… Всё на мастера валят. Нужен передаточный привод от рабочего к администрации – мастер всегда под руками. Вы по ОТК знаете, сам нас всегда в чёрном теле держал, Николай Ильич.

– Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой… Увёл ты меня от мрачных мыслишек, молодец. Как дома?

– Дома – мрак. Гиль сплошная. Галька только в обнимку с топором разговаривает, как бы в один прекрасный момент по черепку не тюкнула. Не пара мы, отсюда всё начинается, и тем заканчивается.

– За семейным скандалом работу не упускай. Обидно будет, если тебя повалят, как трухлявый пень. Ну, держи пять!

– Спасибо за предупреждение, Николай Ильич. Вот здесь тропочка сухая. Идите.

– Бывай.

Глава вторая. Командировка в Москву

Альбина Вепрева

В командировку внеплановую, ни с того, ни с сего, единственно под Кланин телефонный звонок, мог отправить лишь главный конструктор Головчинов, и сделать такой подарок только одному человеку – своей сотруднице, тысячу раз проверенной в деле Альбине Вепревой.

Потому что Альбина зря не попросит.

А заделье для делового визита в Центр у завода всегда найдётся.

Кланя в трубку ныла:

– Я тебя жду, жду. Мне плохо, плохо. А тебя нет и нет.

У Альбины внутри точно плотину прорвало. С младшей сестрицей прочно ассоциируется дочь Ольга. Чем черт не шутит, вдруг нынче она там? Ненавидит мать, а тетю Клаву привечает. По звонку судя, похоже, что Ольги там нет, где-то скрывается в посторонних направлениях. Иначе бы Клавдия сказала: Ольга здесь, у меня. А то – о себе: мне плохо, плохо…

Но никакие доводы рассудка уже не действуют. Голова вроде бы, как полагается, занята расчетами по очередной новинке радиоаппаратуры, а в груди жмёт, аппетит исчез, что бы она делала, если б из продажи вдруг убрали курево? Не раздумывая, пошла бы вместе с толпами других заядлых курцов перекрывать трамвайные линии.

Напротив, алкоголь ей всегда был противен. На уколы бы перешла? С этим в стране строго, доступ туда перекрыт, хотя где-то в потаённых глубинах сознания манящая мыслишка и копошилась.

И Альбина, чтобы не пробиваться, куда не надо, всех мигом подняла на ноги: Головчинов подписал командировку, Полувеев сделал авиабилет, Воронин доставил в порт.

И вот она в Москве. Такси, подъезд, лифт, двенадцатый этаж. И сразу, после поцелуев, Кланины дрязги: очередной дружок, мерзавец, ни с того, ни с сего её бросает, оттого депрессия, свет не мил, с деньгами туго, в школе другие училки окрысились, подсиживают, соседка сверху заливает кухню. Оли, разумеется, нет и не было. По мере кланиной исповеди сердце медленно стихает, местечко для Тайгеты и ИРПА в нем восстанавливается.

Ольга на практике в Ярославле. Могла написать, могла и позвонить, нашла бы копейки для матери. Не в тему?.. Ладно, опять перетрётся…

В доме стоял сплошной рёв. Вера с восьмимесячным Санечкой на руках сбежала от мужа к матери. Бедлам и дым коромыслом.

– Аля, какие у нас дочери! Всё, что выкидывают, падает на наши головы! Ты уедешь, Верка опять что-нибудь натворит.

– Да, мама, ладно тебе. У тети Али своё горе. Я не выношу давления, а он меня совсем задавил! Ты прими таблетку, и сразу успокоишься. Тетя Аля, к вам наверное это еще не дошло. Чудо лекарство, снимает депрессию. Импорт, чёрный рынок. Я и вам достану. И стоит совсем не дорого.

На серванте лежала начатая облатка. Альбина выдавила из блистера и проглотила таблетку. Запила теплой водой. Осознала, что таблетка провалилась куда надо. С этого момента лекарство начинает действовать. Можно посчитать по циферблату. И действительно стало спокойнее, пульс утих. Ночью спала крепче обычного, несмотря на художества этой оголтелой семейки.

Странно, что она не сама дошла до понимания смысла в находках из фармацевтики, и ранее этому не придавала значения. Впрочем, всякий фрагмент из матрицы времени находит нужное звено в предназначенный момент, и ничего никогда не бывает запоздалым.

– Надеюсь, ребёнка ты аптечным кормом не пичкаешь? – спросила у Веры.

– Нет, что вы, тетя Аля, будьте спокойны. Я и сама, когда кормила, то в рот не брала. Советовали водкой поить, чтоб спал. Тоже не слушалась.

– Ребенка она, Аля, жалеет. А муж – от мужа у мамы спасается. Но стоит ему свистнуть… Переехала бы уже насовсем ко мне, и дело с концом.

– Мама, ты ничего не знаешь! Он на меня дурно влияет, совсем задавил. Приезжаю к тебе, чтобы передохнуть. Больше некуда.

Вера повышала голос, Губки раздулись, слёзки отворились. Санька на руках у нее припустился реветь. Сунула ему соску, заходила по комнате. Ребенок притих, запосапывал, уснул, перенесла его в кроватку.

– Аля, ты нам погадаешь? Ты же всегда узнаёшь. Мы тебя так ждали.

Ну, начинается. Звали специально, чтобы поворожила, и тем успокоила.

Альбина раскинула картишки, произвела простенькое гаданье. Веруське выходило гадкое: у валета близость с крестовой дамой.

– Я так и думала!

– Вот и уходи, пока не поздно, – сказала мать. – Какая-нибудь из его поклонниц ведь и побить может.

– Я, мама, обречена, – тяжко вздохнула Вера. – Санечка без него тоже не может.

– Вот и глупышка. Терпишь, и терпи, и плакать не следует.

Альбина отвлекла их гороскопами. Всех, кого вспомнили, просчитали по нескольким системам – и каждого по отдельности, и по совместимости с парами. Клавдия оправдывала Веру.

– Моя дочь иной судьбы не заслужила. Мы, Аличка, солдатки, вынужденные ждать, пока наши суженные навоюются, а им всё мало, всё времени не хватает. Жизнь и проходит.

– В чем и ужас. Стоило тебе, Кланя, произнести магическое слово «солдатки», и всякая критика должна моментально умолкнуть. Уверовали, что ваши вахлаки заняты самыми важными на свете делами. А они между тем друг друга ст`оят, что зятёк, что папочка: прикрываются мантрическими играми, а не забывают за ваш счет сладко жрать и пить, валандаться с чужими бабами…

– Аличка, они зарабатывают столько, сколько нам с тобой и не снилось.

– А денег-то вы не видите. Кто-то видит, а вы так и тянете от получки до получки.

– Не в деньгах счастье, сама же говорила. Покоя нет, Аля, с тех пор, как мы получили это несчастное расширение. Будто бы семья может жить на два дома, в разных концах Москвы. Давали бы рядом. Или меняли сами. Ну, кто так расширяет – надо укреплять семью, а они разъединяют…

– Жилплощадь – большая ценность. Хоть где, а в Москве особенно.

– Жить на два дома, в разных концах такого города, как Москва, тяжело.

– Мы с тобой вообще в разных концах страны, а ничего, семья, как семья.

– Сравнила!.. В Чеминдах жили в тесноте, но с надеждой. Соседи не подводили, руки всегда подставляли. Верку выхаживали всем миром потому, что мы с Варламовым вечно на работе пропадали. Страх подумать про её бесконечные гриппы, и все с осложнениями: то ушки, то животик, то поносы, то запоры, то сыпи, инфекции – руки падали, жуть брала, а люди помогали, ты появлялась – травку заваришь, компрессики, клизмочки, горчичку в носочки, банки на грудку. Тебе бы не конструктором быть, а детским врачом… Точки обрабатывать ты раньше всех научилась.

– Не преувеличивай.

– Я правду говорю. Вон какая Вера получилась. Здоровая, да красивая.

– Мама, не перехвали.

– Ладно… Иду вчера по улице – женщина, пожилая, перебегала под светофор, машина вынырнула, толкнула её, женщина едва выбралась, живая, в шоке, конечно, – встала к ограждению, согнулась, умирает совсем. Я подошла, взяла за руку, обработала точки. «Вы медик?» «Нет, металловед» «А, всё равно спасаете людей». И скорая не понадобилась.

– Выучилась у Варламова. Много у него взяла. Компенсация за его прохладное отношение к семье. Для меня общение с ним тоже не прошло бесследно.

– Варламов разве знал заботы? Поносы, запоры, ушки, глазки – глазки тоже воспалялись…

– Ну, мама, ну, перестань, сколько можно… У Санечки та же история: носик, ушки, глазки, ты хочешь, чтобы его отец или дед с этим занимались? Только хуже сделают. Тетя Аля не за тем летела, и папа не при чем, и расширение. Сменяемся, когда найдётся приличный вариант. Все меняются, и мы не рыжие. Дай время!..

– У меня противоречивое чувство, Аля. Вроде бы я упустила мужика, проворонила. А с другой стороны, ты предупреждала о нашей несовместимости, но как я могла поверить? Он взял кармой. Так подошёл, что, казалось, и вырваться невозможно. И вот я за столько лет так и не определила: в нём, правда, что-то есть редкое, суперменское, или одно ловкое притворство? Но за притворство его бы в Москву не перевели. Мало ли что здесь учился, и друзья заняли положение. Они же разборчивые. Забирают тех, кто им лично полезен.

– Думаю, что у него, во-первых, сильное биополе, – спокойно сказала Альбина. – Он индуктор по природе. Удача его в том, что на пути часто попадаются соответствующие реципиенты – восприниматели – перерабатывающие ту информацию, что годится для его карьеры. И ты тут оказываешься использованным и выброшенным в баласт материалом.

– Да, да, да, – завздыхала Клавдия, И, чтобы она не зарыдала, Альбине пришлось успокаивать:

– Извини за жестокость и цинизм в моих словах, но, может быть, это и к лучшему. Привыкнешь сама за себя отвечать, переживёшь утрату, как если бы он умер. Утешение в том, что хотя бы цветы на могилку носить не требуется.

Сейчас в квартире, если не считать санечкиного рёва, тихо, посетителей нет и не предвидится. А в прошлый приезд Альбины стены дрожали от споров про карму, пришельцев, биополе и прочую эзотерическую всячину. Приходили мужики, в основном, двух видов: сановитые, сытые, в дорогих костюмах от знаменитых портных и заграничной обуви на каучуке, и контрастные этим, элитным – сухие, жёлчные, с невыспанными глазами, с бронхитом курильщиков и с мутной ненавистью в речах, такому народцу индийщина придаёт оправдание, а в мыслях же укреплено: дали бы в руки нож или бомбу, и позволили крушить направо или налево, себя бы проявили, а так – чего же, только мантры пережевывать… Женщины отчего-то запомнились узкоплечие и широкобедрые, шалые, расхристанные, причёсанные кое-как и намазанные гуще некуда, но некоторые, надо признать, были очень красивы.

…немедленно, сию минуту брошу сигареты, именно тогда твердо и окончательно решила она, и последнюю, едва начатую пачку легонько опустила в мусорное ведро, рука не сразу разжалась, но, к счастью, её внутреннего боренья никто не видел, и мусор, не ревизуя ведро, Вера тем же вечером вынесла к приехавшей за ним во двор машине…

– Варламов дома?.. – Мы к профессору… – Занят? Можно, мы зайдем попозже?

– Заходите.

И двигались чередой нескончаемой.

Кухня всех не вмещала, хотя Санечка еще лишь проектировался, Вера ходила, поглаживая растущий живот. Расширение требовалось позарез.

Вообще-то Варламова из Чеминдинска забирали в министерство, на солидную должность, взлёт в карьере неописуемый, под каковое назначение дали квартиру и прописку, вот, стало быть, так им дорожили, что дали квартиру с пропиской (в Москве!), и теперь расширение.

Но в нём действительно заключалась какая-то сущностная особость, распознанная министерскими, виды на него имевшими, мистиками, слухи о коих (включая информацию от самого выцарапанного из глубинки новичка Варламова) кругами неслись по впечатлительной Москве, и власть ничего с министерством не делала, не разгоняла, не осуждала, ибо те же мистики и были самой властью.

Варламов уместно вписался в их ряды, но уже вскорости выяснилось, что к серьёзной должности надо и относиться с почтением, и деловые рамки все более превращались в прокрустовые.

Варламов мало занимался непосредственным делом, зато вокруг него образовывался и креп свой кружок, начальство негласно поддерживало: буддолог, выходец из Китая (эмигрантская семья репатриировалась, когда позволили), знаток восточных психотехник и психопрактик, к тому же с мощным биополем, а у них – у кого зубы гнилые, у кого сын наркоманит, а третьего, скажем, и вовсе геморой обескровил.

Варламов снимал, излечивал, потихоньку прорицательствовал, заверениям его верили. Другой Распутин, вторая Джуна, в одном флаконе, и где? В самом сердце родного советского приправительственного истеблишмента!..

Когда же ведомство, скрепя сердце, от него отказалось (формально исключив из штатного расписания), то при выходном пособии, в премию за заслуги, и выделило это расширение.

Ныне имя Варламова уверенно тусуется в среде московских гуру.

В семье известно, что его приглашают на самый верх, как советчика по прогнозам. Не выдумка.

Клавдия по сравнению с таким мужем – курица, да и разве подобные знаменитости нуждаются в официальных женах?

На развод она не согласна, хотя физического присутствия Варламова в этом доме давно нет. Он поселился в мастерской одной поклонницы – скульпторши, на добрых началах оставившей ему жилплощадь, – временно, на период ее отъезда за границу. Она укатила вместе с художником, которому ранее давала здесь приют. Сейчас оба в Париже, и, видимо, надолго, потому что в Союзе их искусство проходит по разряду непризнанных. Так что Варламов со своим биополем может вытворять что угодно, без оглядки на кого-либо.

Какие-то деньги оставленной семье от него перепадают. Вера позвонит, он скажет, когда приехать, выдаёт щедро, грех обижаться, Москва – город недешёвый, но на жизнь им, экономным провинциалкам, до сих пор худо-бедно хватает.

Насчёт замужества Вера бодренько тащится по стопам матери.

Малыгин прибился к варламовскому клану пару лет назад, и, по номенклатуре Вепревой, мог быть причислен ко второй, несытой и озлобленной категории граждан. Мужичонка серенький такой, невидный, претензионная гипюровая рубашка в оборочках, тощая бородёнка, голос бледный, с едва намеченными модуляциями. А Веру смутил россказнями об их гипотетической встрече в минувших реинцкарнациях, где она будто бы обреталась Шопеном, он Геродотом, отцом истории, и в нынешние времена имели карму встретиться и заключить сожительство уже в качестве мужчины и женщины, жены и мужа. Верке (перестарку, по двадцать шестому годочку) и деваться-то некуда.

Синие, аквамариновые, бандитские его глазёнки, комнатушка в Томилино, плюс общее, полумолитвенное настроение в доме, – Веруське оставалось одно: последовать за ним куда угодно, однако, не дальше постели.

Капля из наклонённой пробирки срывается не сразу, повисит, помедлит – поверхностное натяжение. Так и человека среда удерживает, затягивает. Но мы обязательно срываемся, падаем, расшибаемся. Карма, брама, чакры, открытые и пока закрытые, знания эзотерические у неё на удивление легко укладывались, как должное, – тем не менее, Альбина, рационалистка, популярные рассуждения про атлантов, практикуемые у Варламовых, считает легендой. Мужики тему забалтывают, все уж больно жуиристые, ушлые, бородавчатые. Верят? Да ни шиша они ни во что, кроме бабок, не верят, также и бабы с напряженными от возбуждения ноздрями, в запустелых извилинах – парфюм, да тряпки, да золото («подарил колье, вы говорите, ах, какой щедрый… не колье, а кулон… вы говорите, подарил кулон… вы говорите… ах, какой щедрый!.. Пусть бы и мне подарил, я тоже на всё согласна…»), да мужики, способные раздобыть и подарить всё это, – тётки заучившиеся, сбитые с панталыку, и все до единой – разводки, и свято верят в атлантов, ровно, как верит Кланюшка моя – в картежный расклад.

Но во всём этом путаном, нездоровом и полустрастном мире все-таки привлекает элемент исканий. Всё время ждешь: вдруг явится очередной знаток, но на тот случай главный, и подтвердит реальность нахождения среди людского сообщества существ оттуда, условных атлантов.

…неважно, какого происхождения, вознеслись ли они (атланты) из глубинных городов, затопленных волнами катаклизма, спустились ли со спутников звезды Цереры, рождены ли абсолютно земной женщиной, но гены, гены… гены-то от цепкого глаза поисковика никуда не спрячешь.

И что-то ведь есть и во мне, и в несущемся по волнам полулегального почитания Варламове, что выделяет нас из всего остального, – не созданного, дабы нести и прочитывать в себе кармическую информацию, – мира.

Разумеется, путать домашние бдения со служебным заданием не следует. Обязана отчитаться перед умницей Головчиновым в полном объеме, и все, к кому она обращается, относятся к ее вопросам с полным вниманием. Документы тут же и отксериваются, походная папка уже толстеет, Головчинов будет доволен. А друзья в ИРПА ждут её, рады новому, приятному человеку, и Альбина с наслаждением предаётся добыванию концентрированной информации, что скапливается в недрах прославленного отраслевого НИИ (и, не без сплетен, с перемыванием косточек начальству и девочкам из соседних кабинетов), где она одновременно и въедлива, и скромна, в полном соответствии с занимаемым положением и реноме активной периферийной службистки.

Нынче не нужно раздваиваться, напряжение в целом опало: визитёров с уходом профессора, как ветром сдуло. У Клани мир чистый, мир Божий, потому что в биологическом и смысловом центре его – младенец, невинное дитя, и многое, с ним связанное: пелёнки, не умолкающая стиральная машинка, и разноцветные погремушки, нанизанные на резинку и без оной, и капельки с пипетками, и подгорелая кашка, и вечно сбегающее молочко, и соски, обеззараживаемые кипятком.

Альбина, от всего своего свободная, вечерами стоит себе с утюгом у гладильной доски, и только и знай, что принимает от Веры влажные, мятые фланельки, и превращает их в свежие, сухие квадраты. Она высыпается, а дни напролёт работает в ИРПА. И консультирует по гороскопам, конечно, тоже, и ей здесь легко и весело…

… Если двадцатиметровые лемуры, и на фоне их малютки атланты (или как их там кличут?) ростом всего в три метра (последнее, кстати, вполне представимо – играет же в чьей-то команде баскетболистка в два метра семьдесят) жили, то гигантские глаза их смотрят далеко и, возможно, видят грядущее.

Но тут она спотыкается, словно автомобиль, что не сбавил скорость при наезде на лежачего полицейского… и тут – оглушительный риск. А вдруг эти существа не до нас по земле ходили, а придут нам на смену? И сущностно – мегалопаты, то есть при физическом великанстве душонкой обладают вороватой и мелкой?.. динозавр вот огромен, как гора, а головёнка – с булыжник на мостовой…

И – подлые, как Малыгин? Притворяется чуть ли не отцом родным, а сам – воришка, щипач базарный. Двуличность, предательство, как все людские феномены, вечное свойство, но подлежит росту, изощряется с годами, с поколениями, проходящими по земле в истории.

Да нас, недомерков они, по небрежности, просто растопчут. Без применения огнестрельного оружия. Не говоря уже об атомном…

Кланиного зятя она раскусила с прошлого отпуска. Ходили купаться на городской пляж. С ней были Клава и Вера, и двое мужчин – Малыгин и случайно подвернувшийся Старый Друг дома, понятное дело и с кармой, и с брамой, и с чакрой, естественно, – свойствами, ловко продекларированными в унисон мсье Малыгину.

Предвидя скорое расставание, этот жук внаглую сразу и объяснил ей, чего бы хотел.

– У вас на меня не хватит элементарной энергии. Посмотрите на себя в зеркало. Вы же настоящий арбуз – пузо округлое, еще растёт, а кончик вянет.

– А вы откуда знаете? Попробовали бы сначала – возможно, арбуз внутри сладким покажется.

– Вы разговариваете с ясновидящей. Давайте, доказывайте! Ступайте за мной!

Она подбежала к вышке, поднялась, и, собравшись в узел, не раздумывая на высоте, ухнула в воду.

Старый Друг и не подумал подняться. Отпустил еще какие-то двусмысленные шуточки, и только тогда, оставив за собой последнее слово, потрясывая пузом, горделиво удалился с лежбища.

Пляжное радио играло на полную катушку. Повторяло и снова запускало песню, которая и так была у всех на устах.

Вечный покой сердце вряд ли обрадует.

Вечный покой для седых пирамид.

А для звезды, что сорвалась и падает

Есть только миг, ослепительный миг!

Призрачно всё в этом мире бушующем,

Есть только миг, за него и держись.

Есть только миг между прошлым и будущим.

Именно он называется – жизнь…

Трогательная песня из фильма «Земля Санникова» в середине семидесятых годов действительно полюбилась, если не всем, то многим. Простые, прочувствованные слова подтверждали всеобщее зыбкое настроение тревожащей безбудущности.

Гимн нашей, исподтишка фрондирующей интеллигенции, мечтающей (в так называемых кухонных разговорах) дожить до свежих, омолодившихся времен. Вот, дескать, перемрут дряхлеющие правители, что стоят у власти на непослушных ногах и склеротическими пальцами изо всех сил держатся за ее подол, не отпускают. Шамкающие, без импортных, индивидуально разыскиваемых и доставляемых спецавиарейсами лекарств не живущие, изжившие себя… и скоро так или иначе начнут уходить туда, где последний приют приготовлен любому человеку… и держава ни в каком разе не рухнет, а мы наоборот воспрянем, и опасные лемуры с атлантами будут нам наконец нипочем…

Малыгин таскал за собой кланину подержанную сумку, и было ясно, что уже присвоил ее себе. Бедная была сумка, хозяйственная, в клеточку, но поместительная, можно с базара ведро картошки унести, и еще пучок морковки поместится. Из сумки торчал уголок книги. Альбина узнала: из кланиных, ненужных ей запасов. Подарила, читает в дороге? Ни то, ни другое на сестру не похоже. По торопливому жесту (с оглядкой на нее), по тому, как Малыгин запихивал высунувшуюся случайно книгу обратно, она догадалась: утащил себе на потребу. Недавно переведенная книга в магазины не поступила, разошлась по рукам, и подарена мне в ИРПА: Лилли «Человек и дельфин», из тех, что распространяются среди избранных, становятся затем достоянием частных книготорговцев, на черном рынке получающих за дефицит неплохие деньги.

Альбина быстро прокатилась к нему по тряпке, на которой лежала, рывком запустила руку в сумку, Малыгин не успел щелкнуть застежкой. Так и есть, чуть надорванный уголок обложки и загнутая титульная страница. То самое.

– Где взяли книгу?

– Купил.

– Врёте! Стащили у тёщеньки. Вы у них половину библиотеки перетаскали на книжные развалы. Барышничаете? Но всё, Малыгин, именно эта книга отберёт у вас здоровье.

– Почему это – здоровье? Сказала бы, что не дефицит, значит, дадут не дорого, а то – здоровье. Я в колдовство не верю. Сам колдун. Здоровья и так нету.

– Потому что гад.

– А вы гадюка. Друг друга стоим.

– Ну, квиты. А книжку я забираю. Вместе с сумкой. Имущество сестры – моя собственность.

Тут она ловко перетащила сумку к себе, и ахнула – вот, обобрал окончательно. Там, среди современных дефициток наличествовали действительные раритеты – теософические сочинения мадам Блаватской, оба экземпляра, ксерокопированный, добротно переплетенный в ИРПА (временно оставила в Москве, по просьбе Варламова), и подлинник, дореволюционное, по старой орфографии напечатанное издание.

Малыгин прикарманил и это, гаденыш. Слава богу, не успел еще загнать на развале.

– Твоя карма, Малыгин, – из тех, что засоряют пространство. Ты в прошлой жизни ползал мокрицей, а в будущем перевоплощении превратишься в жука-навозника.

– А вы кобра. Мужчина, который осмелится до вас дотронуться, не то, что поцеловать, падёт мертвым.

– Кобра, гадюка – у тебя воображение на уровне конторского серпентария. Понятно, откуда в современных гадючниках заводятся склоки: не от баб, нет. А благодаря таким обабившимся мужчинам, как ты, Малыгин. Так что сумки ты больше не увидишь. А библиотеку я от Варламовых забираю, и увожу к себе в Сибирь. Поэтому находи для своих спекуляций другой заработок. И скажи спасибо, что я тебя не показала милиции.

– Милиция такой ерундой не занимается. Не надо меня шантажировать, тетя Аля!

– Издеваться-то погоди. Я видела тебя среди фарцовщиков у Метрополя.

– Ну, и что? Да, если хотите знать, в Москве половина жителей фарцует, другая половина у них покупает.

– Короче. Я тебя не показываю нигде. Из-за того, что жалею племянницу.

– Книги не отдадите? А то взял бы вас в долю…

– Я бы тебе сказала словами Мюллера-Броневого из кинокартины: «Не зарывайтесь, Штирлиц!»

Клавдия купалась, Вера в отдалении катала в коляске крохотного Санечку. Когда пошли домой, Клавдия спросила:

– Ты почему сумку тащишь, Аля? Тяжелая ведь. Туда Малыгин, наверное, кирпичи накладывает. Он бы и нёс?

– Тренируюсь я, Кланя. В секцию, как вернусь, пойду. Рекорд по штанге среди женщин поставлю.