Прятаться больше не с кем

– А тебе как больше нравится? Ты же тоже, хахаха, не всегда был лысым.

– Ну, смотря в каких местах. Нерегулярно, но я всё–таки бреюсь.

– Я не про..аа..ты про лицо? Или подмышки?

Кей ускоряется.

– Именно. То, о чём ты подумала, я тоже брею, как видишь.

Пальцы Кей соскальзывают с члена – она его разглядывает, наклоняет в одну сторону, в другую.

– Вижу. И чувствую.

Кей, какая разница, твои волосы для меня ничего не значат, схватить тебя за хвост, подчиняя себе – есть много других способов, тебе ли не знать, тебе ли не до твоей же пизды – такие они были длинные раньше – что я скажу по поводу ножниц, по поводу холодных лезвий, нагревающихся от движений, вверх и вниз, хуяк – и даже памяти не осталось, рыжие они были, светлые, убитые перекисью или любыми другими убеждениями о том, что значит «красота». Красота, Кей, это твоя пизда со всеми её складками и неровностями, кровь, смешанная с другими выделениями, твои пальцы на клиторе, твои пальцы внутри и отдельные волоски, не попавшие под тупые лезвия. В следующий раз будь вообще без головы – поводов для разговоров станет намного меньше.

Я кончаю, сперма стекает по животу Кей, по её ногам. Она счастливая, легла на спину и тяжело дышит.

– Схожу в душ. Дождёшься?

– Конечно дождусь, Рэ. [следует тупая шутка про подводную лодку]

Захожу в душ. Смываю остатки спермы с члена и ворсинки ковра со спины.

Перед тем, как вернуться к Кей, захожу на кухню и беру нож, самый острый, который я сам постоянно точу, чтобы не тупился. Мы дома у Кей, она живёт с мамой, бабушкой и дедом. Время ограничено.

Заглядываю в комнату. Кей по–прежнему лежит на спине, широко раздвинув ноги. Глаза закрыты. Бесшумно подкрадываюсь к ней, сначала становлюсь на колени, беру чистое полотенце, кладу на ковёр и ложусь сверху. Нож оставляю недалеко от пизды Кей, начинаю вылизывать. Она не открывает глаз, выгибается, чтобы мне было удобнее, водит рукой по моей голове. Вставляю сначала один палец, через несколько проникновений – ещё один, Кей кусает и облизывает губы, веки дрожат, она мнёт правую грудь, жёстко, хватает сосок, тянет его вверх, и вверх, не разжимая пальцев.

«Как хорошо – вообще не трахаться. Не терпеть боль от желания. Я хочу, но с каждым разом становится всё больнее. Это не та боль, от которой приятно. Не та, прекращение которой гарантирует оргазменный отходняк. Не та, которую ты хотел бы испытывать постоянно или испытать даже один раз. Стенки влагалища сужаются сильнее, плотнее, чем мои губы, когда я тебе отсасываю, только в моих губах нет игл, а в пизде есть – такое вот ощущение. Иглы дырявят меня изнутри и я часто кровоточу. Прекрати, говорю я себе, тампон – временное решение, один, второй, пачка. Если бы твой хуй был такой же вялый и мягкий, как тампон, я ебалась бы без перерывов, я любила бы еблю с тобой. Если не с тобой, то с кем угодно, у кого вместо члена – вата».

Кей трудно кончает, чаще всего ей хорошо от процесса, а лучше всего, когда она не думает о результате. Вынимаю пальцы, вытираю их о полотенце, беру в руку нож, продолжая вылизывать. Нож полностью металлический, тёплый, на лезвии можно разглядеть борозды и потёртости. Кей кусает свой палец, я заношу нож и делаю ей надрез на внутренней стороне бедра. Она содрогается, зажимает мою голову коленями и я слизываю всё, что из неё выливается. Сегодня мы смогли. Откладываю нож в сторону, вхожу в Кей, десяток движений, не больше – и я кончаю ей на грудь. Ложусь рядом, беру её руку в свою.

– Что–то я не уверена, что вообще живу. Ручьи впадают в реки, реки – в океаны, а я могу впасть только в депрессию. И что мне вообще интересно? Мало чего. Нет цели. Есть сквозные дыры, но я и их не вижу. Можно вот хотя бы попробовать пролезть, просочиться за какие–то собственные пределы, но я трус – начиная с той точки, когда уверена, что не пролезу и застряну. Не в середине даже, а в самом начале. Голова будет уже внутри и моих воплей никто не услышит ни по эту сторону, ни по ту сторону. Провал.

Стыд, Кей. Ты пойдёшь без трусов, лишь бы не надевать порванные. Под одеждой рваную ткань не видно никому, кроме тебя. Стыдно жить без мамкиного одобрения, да? Не хватает слов поддержки, похвалы, «ты всё делаешь правильно». А вот ни хуя и не правильно. Кому ты в этом признаешься? Дерево, упавшее и придавившее тебя, сгниёт и станет трухой прежде, чем ты поймёшь, что произошло. Я не хочу быть этим деревом.

– Поменяв род деятельности, я не поменяю себя. Та же я плюс проблем побольше – нужно учиться, у меня с этим плохо. До слёз, которые только мешают.

Мы с Кей редко гуляли, редко просто ходили по улицам, разговаривая ни о чём. Один раз – балет, один раз – галерея. Кей то не могла, то не хотела, то – чаще всего – «помогала по дому». У них там всего две комнаты, а работы – как на конюшне, только успевают дерьмо выносить. Никого из нас такой порядок не напрягал – было бы хуже надоесть друг другу до отвращения.

Дома переменной этажности. Ты стоишь на углу краснокирпичного трёхэтажного и бежевого двухэтажного. Тяжёлые ботинки, юбка до середины бедра, лёгкая куртка из говна, на вид как кожаная, высокий воротник, фиолетовые кисти рук. Вокруг лежит подтаявший снег, местами чёрный, прошлогодние листья, безвременье. Ты оглядываешься, пытаешься согреться, закрывая горло воротником куртки, посасываешь указательный палец правой руки, смывая слюной лак с ногтя. Колготки продувает ветром, ноги покрыла гусиная кожа, проступили синие венки – растяжки, варикоз, следы быстрого похудения. Унитаз после еды – вот твоё похудение. Размерами порций ты себя не ограничиваешь. Переминаешься с ноги на ногу, взгляд ни на чём не задерживается, ни на ком. Гладкая лужа, покрытая тонким льдом, не отражает твоих переживаний – хорошо, что никто не придёт, выдыхаешь ты, хорошо, что никто не придёт – выбивает дрожь пальцами по пачке сигарет, хорошо, что никто не придёт – ты не двигаешься, стоишь на месте и продолжаешь ждать. С крыш срывается снег, с губ – дым. Кольца никогда не получаются. Серый, как пепел, – твой настоящий цвет.

Что ты можешь, Кей, кем ты хочешь быть? Кем станешь, когда перестанешь ныть? Никем, Кей, потому что времени у тебя уже нет.

Кей не улавливает шумов, когда мы идём по лесу. Белочки и прочие умильности скачут мимо неё, но когда я шепчу, с какой стороны белка, Кей смотрит в другую сторону. Когда я приезжаю к ней, финал каждый раз один и тот же – мы ебёмся, не замечая кровавые лужи на простыне.

Я сажусь в электричку на Ярославском – так быстрее и проще доехать к Кей, от платформы до её дома – минут пять ходьбы. Экономлю на оплате проезда, не покупаю билет, перелезаю через заборы и хожу по путям. Необъяснимо, но так встречи становятся ещё приятнее, дорога с юго–запада на северо–восток кажется короче, я знаю, ЧТО сегодня будет, я знаю, что я могу быть другим и могу разговаривать, не вытаскивая хуй из штанов. Двадцать минут – и я на нужной платформе, ещё пять – и я под окнами Кей. Сначала звоню ей, потом в домофон, он пиликает, я выдыхаю дым и захожу в подъезд.

Через две ступеньки, через три, стучу в дверь. Кей открывает. На ней сегодня халат медсестры. Я разуваюсь, она целует меня, хватает за уши,

– Раздевайся.

– за шею. Не отрываясь от неё, я раздеваюсь, хватаю её руки, легко отталкиваю и иду в душ. Она заходит со мной, стоит рядом с ванной, пока я намыливаю тело, играет молнией на халате, смотрит как в первый раз – оценивает, примеряет, вводит и выталкивает.

Закрываю воду, вытираюсь, вылезаю из ванной, подхожу к Кей и задираю форму – трусов на ней нет. Разворачиваю лицом к стенке, вставляю палец в пизду – отлично. Какое—то время ебу её пальцем, потом ввожу член. Руки Кей скользят по плитке, свист, скрип, нужно бережнее, её голова почти касается стены, а, ничего, пусть контролирует себя, бью её по заднице, сильно, смотрю, как проявляются отпечатки – красные на бледно-синей коже.

Я останавливаюсь, Кей выходит в коридор, садится на тумбочку, высота – метр, она трёт пальцами пизду и ждёт меня. Подхожу, прошу снять халат,

– Нет.

– прошу ещё раз,

– Еби так!

– расстёгиваю халат до пупка, чтобы вывалилась грудь. Зубцы молнии впиваются в неё, царапают, Кей притягивает меня к себе. Она целует меня, я кусаю её губы, одновременно вставляя.

Над Кей висит зеркало, оно срывается с крепления (ха, саморез в стене) и падает на пол. Ковёр смягчает падение, оно цело, я прокусил Кей губу. Кончаю в Кей, она сползает с тумбы, идём в душ.

Отдыхаем, пьём кофе, курим. Мы не одевались, Кей сосёт раненую губу.

Идём в комнату, Кей раскладывает диван, накидывает сверху простынь,

– Выебешь меня ещё раз?

– широко улыбается, крепко сжав ноги. Я хочу видеть пизду, Кей намеренно не раздвигает ноги. Беру мухобойку и бью её по бедру. Ещё раз, и ещё. Сажусь на неё сверху, так, чтобы хуй был как можно ближе к её рту. Бью по ногам. Кей открывает рот и начинает сосать. Медленно, почти не поднимая головы. Хватаю её за шею, пусть воздуха будет поменьше. Она впивается ногтями мне в задницу, бьёт по ней, я убираю руку с шеи, она возвращает её обратно. Еле заметно покусывает член.

Беру её за голову обеими руками и ебу в рот. Кей кладёт свой палец мне в рот, я его кусаю, попадая на сустав.

Отпускаю Кей, слезаю с неё, ложусь на спину. Она садится сверху, ебёт меня хорошо, но быстро выдыхается. Кладу её на живот и пытаюсь вставить в задницу, она у неё узкая и упругая, Кей скользит пальцами по пизде. У меня получается, хуй внутри, Кей уткнулась лицом в диван, мне не видны её эмоции, мне не слышно её эмоций, я продолжаю, пока Кей не сжимает мой член рукой.

Я вынимаю, на головке говно, слегка попахивает, но мы не придаём этому значения, делаем вид, что всё прекрасно. Вставляю Кей в пизду, между двух её пальцев, которыми она всё ещё бегает по краям вагины. К говну примешивается кровь, пахнет как в кабинете, где берут на анализы различные человеческие выделения, я снова беру мухобойку и хлещу Кей по спине. Она кричит, бьёт кулаком по дивану,

– Давай! Сильнее!

– приподнимает зад, я отбрасываю мухобойку, чтобы в него вцепиться, я выстреливаю в Кей, я падаю на неё, прижимаюсь к спине, хватаю за волосы, приподнимаю голову, говорю

– Я люблю тебя.

– и накручиваю её волосы на кулак. Она беспомощна, она быстро дышит, слабо улыбается, глаза полуоткрыты, я тяну её вверх, хочу посмотреть в глаза, ненависть, благодарность, покорность, ожидание унижения, грязь, похоть, отчуждение, усталость, страх – ничего.

Я отпускаю её и она проваливается в сон.

Party 8

Пеликан прикурил вторую от первой, достал гитару, синтезатор, открыл «Fruity loop» на ноутбуке. Фоном играли какие–то язычники. Пеликан подпевал им вполголоса. Я и Джон сидели в креслах.

Я не знал, что Пеликан что-то записывает. Продавая музыку, он понял, на чём можно заработать, и

– Да это дешёвая симфо–блэк попса, из живых инструментов – только гитара. Такое говно у меня тоннами покупают.

– решил попробовать. Тем более что это ему ничего не стоило. Сегодня мы первый раз пришли на запись – я должен был сыграть на теноре партию, тенор Пеликан где–то раздобыл специально для меня, я был удивлён, я давно не брал в руки инструмент, вспомню ли я положения пальцев, прочитаю ли ноты с листа?

Я пил «Гинесс», который принёс с собой, изучал партитуру, которую дал мне Пеликан, но никак не мог сосредоточиться – Пеликан скакал по комнате, орал в кулак, искажая голос, громко смеялся и брызгал слюной, подтягивая время от времени сползающие штаны. Возможно, я слишком серьёзно отнёсся к делу, шарю рукой по полу, беру первый попавшийся диск без коробки и запускаю в Пеликана, рассекая ему кожу на руке.

– Ай, блядь, Рэ, ты что делаешь?

Успокаиваю тебя, кудрявый педик. Чтобы ты записывать уже начал, чтобы сделал это не один – как тебе комфортнее – а когда здесь я, когда здесь Джон.

– Блядь, сука,

Я готов. А ты?

– Иди сюда и слизывай эту кровь. Я буду тебя причащать! Ты причастишься к

Торжественный голос, каким рассказывают страшные сказки.

– Величию «Возникновения пыли», я положу ладонь на твою лысину и скажу

Скажешь?

– «Отсоси мне, тварь, искупи свои блядские грехи, усмири похоть и подави дух, ибо я твой господин»,

Возвращается обычный картавый голосок.

– И тогда, может быть, МОЖЕТ БЫТЬ, я тебя прощу, выёбистый засранец.

– А если я этого не сделаю?

– Тогда вот что будет.

Пеликан прыгает к креслу, в котором я сижу, и хорошо так бьёт мне в плечо. Не улыбается, а уже скалится как гиена, крутит своим кулачком, я замахиваюсь – он закрывается, и смеётся, слёзы текут, я поднимаюсь, подхожу к нему, замахиваюсь в пах, но бью в челюсть снизу. Ой–ё, я не рассчитал силу, Пеликан падает так быстро, будто ему ноги отрубили, противный звук, когда череп соприкасается с твёрдой поверхностью, стою и смотрю на него сверху. Дышит, но глаз не открывает. Беру пиво и поливаю Пеликану лицо.

– Вот ты мразь, хахаха,

– толкает меня ногой, я допиваю пиво и ухожу в туалет покурить.

– Я тебя ещё достану.

Следом заходит Джон, а потом и Пеликан. Я хватаю его за руку и хочу прижечь ладонь сигаретой, он вырывается, сучит ногами как возбуждённая мартышка, и, блядь, кусает меня за руку! Ах ты ж

– Пиздюк охуевший!

Я не ожидал. Отпускаю его руку, кидаю бычок в унитаз.

– Я выпью всю твою кровь, обещаю. Накачаю тебя седативными, чтоб не сопротивлялся, и буду издеваться, выебу как надувную куклу.

Мы ещё какое—то время обменивались угрозами с сексуальным подтекстом, пока Пеликан не нацепил серьёзное лицо.

– Пойдём прогуляемся, дунем для вдохновения. Есть хорошая трава.

Оделись и вышли в небольшой лес за домом Пеликана. Раскурили туго скрученный косяк. Эффекта не было, я высказывал Пеликану, что он в очередной раз принёс какую–то хуйню, а он только распалялся, ржал,

– Ну как? Ну как? Уууу, бля. А? А?

– и делал вид, что его нахлобучило. Я злился до первого взгляда на закатное солнце – похоже, теперь я вижу пикселями. Одним глазом – пикселями, другим – квадратиками конструктора «Лего». Всё вокруг теперь легопиксельное. Пеликан не предупредил, что это химия, Джон–робокоп куда–то пошёл, я его догоняю, он отмахивается и страшно молчит. Он один не «Лего».

Походка мягкая, кругом разноцветный пластик, блоки «Лего» вставляются один в другой, спариваются, лего–вода из лего–шланга, лего–трава вся в мелких деталях, я больше не могу фокусировать взгляд, вижу волны тёплого воздуха, чувствую, как они натягиваются, как паутина, и рвутся, когда я прохожу сквозь них.

Возвращаемся к Пеликану домой. Он приносит мне кофе, а себе – шприц.

– Что это?

– Героин.

– Ёбаный в рот.. И давно ты на нём?

– Год где–то. Стараюсь брать качественный, деньги есть.

И вот Пеликан перетягивает руку, просит ему помочь, вены пока ещё чистые, не забитые, ставится и откидывается в кресле. Закатывает глаза, жгут болтается на руке, машинка лежит где–то на полу. Я пью кофе, мне странно видеть Пеликана в таком состоянии, разглядываю его, кровь из вены, дыхание настолько ровное, что грудная клетка почти не двигается. Допиваю, трясу Пеликана за плечо.

– Я домой.

– Ага–ага, закроешь тогда дверь внизу.

Встаю, смотрю на пол, чтобы не насадиться на иглу, ничего не видно, выхожу из комнаты и спускаюсь вниз. Уже на улице думаю – на что сейчас повлияет героин? Надолго ли хватит Пеликана, сколько выдержит его тело и кошелёк, какая у него сейчас доза, чистый ли шприц. Какие–то совсем обычные мысли, не беспокойство, а практические моменты – подсчитать, через какое время Пеликан отъедет. На сколько нужно увеличить дозу, чтобы ускорить время. Кто с ним ещё ставится и в каком они состоянии. Ну героин и героин, так, ещё одно название для того дня, когда кончается жизнь. Сердечный приступ, инфаркт, инсульт, авария, крушение поезда, пуля, нож, рак – и героин для меня стоял в этом же ряду. Обстоятельство, на которое ты можешь повлиять, но степень влияния имеет широкий диапазон, и в каком промежутке окажешься ты, предсказать невозможно. Конечно, ни в тот вечер и ни в какой из следующих мы ничего не записали, моя партия так и осталась несыгранной. Неозвученной.

Где–то через неделю позвонил Пеликан и спросил, есть ли у меня хорошая камера,

– Нужна обложка на мой альбом.

– чтобы сходить на кладбище и сделать несколько фотографий. Он знал, что камера у меня есть, но степень вранья и изворотливости возрастала одновременно с увеличением дозы. Я немного поколебался, но согласился сходить с ним.

Мы вышли в 11 вечера, была зима, кладбище никак не охранялось – забор по периметру с «главным» входом в виде отсутствующей секции этого забора. По пути сюда я сделал несколько кадров нашей местной церкви, её ограды, тени хорошо падали, церковь не выглядела «домом для тех, кто хочет спастись» – то что надо. Понятно, что никакой концепции не было, Пеликан уже вмазался заранее и структурировать поток его мыслей мне было сложновато. Я переживал, что нас могут засечь, но пока мы шли, по дороге рядом с кладбищем не проехала ни одна машина. Я расслабился.

Чтобы добыть реквизит, мы ковырялись в помойке, куда выкидывают ненужные венки, кресты и прочую хуету, которой придают слишком много значения. Сломанный крест нас устроил. Пеликан крутился с этим крестом, складывал пентаграммы, делал вид, что протыкает себе сердце, облизывал его и топтал. Кругом могилы, какой-то лёгкий туман и Пеликан посреди оград. Я снимал.

Пеликан сел в высокую траву, которую не успел присыпать снег, он смотрит вверх, видно только его голову на фоне ограды какой–то могилы, он поворачивается ко мне затылком, я делаю пару кадров, он встаёт, рвёт траву, берёт обломок креста и несёт всё это к ограде кладбища. Прислоняет деревяшку, подкладывает траву и поджигает. Нахуя – мысль раз, да похуй – мысль два. Снимаю, прошу потушить, чтоб больше ничего не загорелось, Пеликан расстёгивает ширинку и тушит.

– Снимай, Рэ, снимай!

Религия – это не для нас.

Сквозь снег видно огни, одни голые и уставшие – разумеется, это не наши, в духоте балкона, обшитого белым пластиком, в час ночи, в два – без разницы, свет не гаснет, затухает и гниёт мозг, в руках – нож, сейчас нож задаёт вопрос, краска слезет с фасада и стянет за собой все улыбки по пьяни, все признания, кружки и ужины, отражения в стёклах и в лужах, отвращение к себе и к гостям, ощущение, что дом – это там, где угодно, только не здесь, не в этой панели, не в этой кухне, не в этих руках, не в этом теле, сколько дырок и дырочек я оставил сам, сколько лент и ленточек я в косы вплетал, сколько слов прожевал и выплюнул мятыми, чтобы хоть посмотреть, чтоб она, они стали понятны мне, на краю этих платьев – пожар, вдоль по шву огонёк побежал, с потолка – звездопад, из форточки – ливень, я держал твою руку безумным усилием, я держал СВОЮ руку – я один под зонтом, подо мной только грязь, подо мной целый холм, я вижу не свет – отсветы фар, я мог что–то сделать, но всё проебал, я мог бы заглядывать в окна соседей, но там никого с первого по последний, я мог бы зайти, если кого–нибудь знал, я мог сделать хоть что–то, но всё проебал.

Давно не видел Дэнни и решаю заглянуть к нему, не факт, что он будет рад меня видеть – в его состоянии – но мне необходимы разговоры с ним. Дэнни утоляет жажду хорошей беседы, а я уже иссох, мне нужно его общество.

Звоню Дэнни. Он не берёт трубку. Ну мало ли, думаю, занят, или просто не хочет ни с кем общаться. Думаю об обычных вещах, а сам нервничаю, звоню и звоню, грызу ногти. Он перезванивает сам, я уже чуть ли не играю заботливую мамочку, но вовремя останавливаюсь. Звук отключил, читал, заходи, конечно, всегда рад. По голосу этого не скажешь, но я зайду.

– Привет, Дэнни, напугал меня до усрачки.

– Привет–привет, Рэ, не драматизируй.

Я закуриваю и спрашиваю, как он себя чувствует. Дэнни смотрит в окно, потом разворачивается в кресле ко мне, придвигается ближе.

– Как? Ну как..

Он трёт глаза до красноты, сцепляет руки в замок и заводит за голову.

– Каждый день похож на предыдущий. Ничего не происходит – я курю, вытираю те же сопли, перечитываю книги, которые раньше считал хорошими, думаю, ЧТО я в них находил, хочу снова это найти. Похоже, мне нужно то прошлое, до мёртвого Вика и всей этой хуйни. Нет никакого желания, Рэ, ни одного из каких–нибудь желаний. Я даже ссать по расписанию хожу, а не потому что хочется. Всё остальное я тоже делаю по расписанию, только осмысленности это не прибавляет. Я не думаю о том, что я делаю, зачем, нужно мне это, не нужно. О, два часа, пьём кофе – типа того.

Дэнни замолчал, щёки и челюсти двигаются, будто он ест, но еды здесь нет, здесь диван, кресло, стол и стопки книг на полу, чисто, нет пыли, я закуриваю, отвожу взгляд, снова смотрю на Дэнни. Он опять трёт глаза.

– Когда начинается дождь, я иду на улицу – людей становится меньше, возможно, я не встречу того, кто упрекнёт меня, обвинит. Я гуляю, пока не станет невыносимо холодно, пока мокрая одежда, прилипшая к телу, не начнёт сковывать мои движения так, что становится трудно идти. Хлоп – очередные несколько капель, хлюп – звук промокшей обуви, когда наступает тишина, блядь, когда наступает тишина, я наступаю на ржавые гвозди – аллегорически – только болит не нога, не рана, а голова. Шаг – Вик, шаг – уёбок Дэнни, шаг – и Вик уёбок, шаг – и его поехавшая мамаша, и моя мамаша, объективная оценка, субъективное восприятие, анализ, самоанализ, проекция. Культивирование жалости к себе, её приручение, воспитание, уход за ней, жизнь с ней, выискивание недостатков, акцент на преимуществах. Ты только подумай, Рэ, оцени перспективы.

Я оценивал. С моей позиции ничего не видно, как ни меняй углы обзора. Дэнни расцепил руки и потянулся за сигаретой.

– Осознание, Рэ. Единственное, что я понимаю сейчас, понимаю, что теперь я прочувствовал и то, о чём говорил Вик, и то, какой смысл он вкладывал, как менял интонации и ритм, эти интонации вибрируют внутри, всего не разобрать, только отдельные слова.

Мне стало неуютно. Дэнни это уловил.

– Рэ, мысли у тебя не о том. Делать как Вик я не буду – боюсь,

Так себе успокоил. Нужно почаще заходить.

– Но когда – и если – мы увидимся в следующий раз, я могу уже не быть собой. Личность, Рэ – от моей уже большие куски отваливаются, не успеваю реанимировать. Нужно действие, а я на это не способен. Нужно брать и делать, но мне и взять нечего, естественно, сделать «что–то» из ничего у меня не получится, не получается. Если ты видишь кругом дерьмо, то я и этого не вижу. Если ты что–то критикуешь, то мне нечего критиковать. Атрофия, Рэ. Происходит медленное отмирание.

Я только слушал, осмысливал, Дэнни сейчас было комфортно, что роли распределились и не было диалога, у него не было желания «высказаться» – такой вид обнажения не для него, не хотел он мне вообще ничего говорить, но раз уж я пришёл, он что–то расскажет. Честность, Дэнни, ты же помнишь.

– Я помню «Таймхоппер». Прости, что так вышло с этой Милли, я не хотел тебя подставлять. Ноги шаркают по лестнице, протирают ступени, которые несколько поколений уже пытались протереть, но у них ничего не вышло, ступени оказались крепче их ног, их обуви, их злобы и отчаяния. Я не хочу протирать ступени, Рэ,

– Я тоже, Дэнни.

– А с другой стороны, какой у меня выбор? Ты не просекаешь, ты внутренне смеёшься и не испытываешь неудобств, стеснения там, маленьких зубчиков совести, зажёвывающих твоё эго. Ты можешь попробовать испытать меня ещё раз, можешь подумать, как это провернуть, чтобы я не догадался, поддался на твои сопли и следил за твоими пальчиками,

– Дэнни, ты что? О чём ты, блядь, говоришь?

– Как они бегают вверх и вниз по горлу, а потом ты ладонью бьёшь себя в кадык, типа всё, пиздец. Бьёшь не один раз, чтобы я разглядел и точно понял, ЧТО ты имеешь в виду. Нет, Рэ, второй раз я мудачком на побегушках не стану.

– Дэнни, я тебе чуть ли не в жопу дую, лишь бы тебе ещё хуже не стало, и никак правильного подхода не найду, правильного в твоём понимании. Блядь, Дэнни, я..

– Не надо, Рэ. Какой подход.. Не приставляй мне эти свои психологические ножницы к горлу.

– ..ты меня запутал.

– Возможно. Возможно, я и сам уже в сетях, болтаюсь как кусок мяса, готовый к разделке, потому что знаю, что если буду дёргаться, сопротивляться, то станет больнее. А я не хочу, чтобы сейчас было больнее, я готов только к той боли, которая ёбнет, когда меня вскроют, покромсают на кусочки и отделят дерьмо от мяса.

Дэнни умолк. Я жую шнурок куртки, чтобы справиться с волнением. Когда я жую ткань, моё тело передёргивает, начинают болеть зубы, этот процесс отвратителен, я делаю это сознательно, когда нужно прийти в чувство, вернуться в какую–то реальность, как это ни назови, ощутить, что я ещё существую. Дэнни щёлкает зажигалкой.

– Никто не опровергнет мою непричастность. А теперь уёбывай, Рэ, пиздуй. Пустая трата и так уже проёбанного времени.