Прятаться больше не с кем

– Нужно собрать посылку для Дэнни.

– Дэнни?

– Да, мой друг.

– И что вы или он хотите видеть в этой посылке?

– Я не знаю. Что–нибудь, лучше таблетками и травой.

– Хорошо, я скоро принесу. Вам нравится здесь?

– Скорее да, но, вы понимаете, моё восприятие сейчас искажено.

– О, ничего. Отдыхайте, я скоро буду.

Будь, Милли. Хоть кто–то живой есть в этой пустыне.

Остальное помнится смутно – музыка, Пеликан, стоящий с микрофоном в центре зала и демонстрирующий свои коленки, нечёткие видения, галлюцинации на фоне мозаики пола, путешествие до холодильника и обратно длиною в несколько дней, Милли на самокате, Милли, стоящая на голове и удерживающая поднос на ногах, Пеликан сидит на диване рядом со мной, у него в руках шприц, Милли перетягивает ему левую руку, Пеликан ставится и сползает на пол, я проваливаюсь под диван и вижу руку Пеликана – из дырки капает кровь, Милли отсасывает вибратору.

Я проснулся дома у Пеликана – сижу в кресле, в одежде, в обуви, в руке зажат бумажный пакет. Ну пиздец, ничего не соображаю, картинка прошедших суток не складывается, я воняю потом, прокисшим пивом, тело затекло и болит.

Так и сижу какое–то время с открытыми глазами, пытаюсь привыкнуть, окна не зашторены, солнечно, но уже точно не утро и не день. Не надо дёргаться, уговариваю я себя, никаких рывков, вся одежда пропиталась потом и липнет к телу, я в гидрокостюме, на дне, но не в море. Накатывает сильная усталость, но зато я снова чувствую руки и ноги, лениво болтаю той рукой, в которой пакет. Он перевязан резинкой, открываю его – «что–то» для Дэнни, таблетки и трава в отдельной упаковке. Отвлекаюсь на храп Пеликана – он ворочается, бьёт руками по кровати, на подушке тёмное влажное пятно. Храпит и фыркает как жирный суслик.

Конверт. «Для Дэнни от Милли». Хм.. Они знакомы? Так..Дэнни вроде понял, куда я еду. Конверт не запечатан. «Честность – вот что нас объединяет». Я расскажу тебе, Дэнни, конечно расскажу. Достаю две фотографии, на одной – растрёпанный Дэнни, спорит, что–то доказывает Милли, она снисходительно улыбается. Ничего не происходит. На второй Милли держится за левое бедро, из–под пальцев видна кровь, Дэнни в кадре уже нет. Милли голая, рот открыт, она стоит в зале возле одного из столов и смотрит куда–то в сторону – может, зовёт на помощь. Фотографии сделаны камерами наблюдения. Складываю снимки обратно в конверт, убираю в пакет, затягиваю его резинкой. Думать не хочется.

Как только я собираюсь уходить, просыпается Пеликан. Говорю ему, что ухожу. Он явно не понимает, что я хочу ему сказать, опухший, приподнялся на одном локте, шлёпает губами, не в состоянии выразить свою единственную мысль. Пока – кричу я ему и изображаю пальцами шагающего человечка.

– Брррм, нмнмнт.

– отвечает он мне. Прощай, придурок – я делаю вторую попытку.

–

Локоть не выдерживает собственного веса Пеликана и он снова в лежачем положении, головой на подушке. Дышит, пердит губами как конь. Ну поперди, тебе всё равно, а я уже наслушался. Беру вторую подушку и бросаю ему на голову. Закрываю дверь и хромаю к себе домой. Где Милли, когда она так нужна?

Party 6

А что, если.. Если Рэ тоже выгнали из «Таймхоппера»? Стоило ему только заикнуться о «подарке» для меня, упомянуть моё имя. Нехило я его подставил в таком случае. Надеюсь, он хотя бы успел накидаться как следует. Надо было сказать, что подарок просто «для друга», не называть конкретных имён.

Меня выперли оттуда в самый первый заход – нас с Виком рекомендовал туда его случайный знакомый. Я не угорал по наркотикам, есть они – ну и ладно, отвлечёмся, нет их – так ещё лучше. Была интересна атмосфера места. А когда сказали, что можно попробовать отъебать кого угодно, тогда я и съехал с дорожки слегка.

Её звали Милли, она была нашим с Виком «помощником и консультантом». Ещё с того часа, когда она заехала за нами, я уже захотел. Увидел её позже без одежды в зале, сидел как на иголках и ходил из угла в угол, забыл про Вика напрочь, видел только её пизду, кругом пизда Милли и её тонкие загорелые пальцы, она дрочит мне и я забрызгиваю её очки. Я вызвал её зелёной кнопкой, честно сказал, что хочу выебать.

– Нет. Надеюсь, вы хорошо проводите время.

Звучало как издёвка, как наёбка – типа она так заигрывает со мной, набивает себе цену.

– Что–то ещё? Принести вам что–то из нашего меню?

Тебя. Мне нужна только ты. Я прикасаюсь к её груди, она не реагирует. Спрашиваю, можно ли просто поговорить с ней. Можно. Мы идём за свободный столик и я хочу выяснить причину, по которой она мне отказывает. «Честность – вот что нас объединяет». Милли отвечает, что не обязана объяснять и что я могу попробовать с кем–то другим. Я пускаюсь в долгие объяснения, признаюсь ей в любви, говорю, что готов встретиться за пределами зала, в другой обстановке, в других обстоятельствах, наедине, сходить куда–нибудь – ну как обычно. Может, я и не готов, и не хочу с ней встречаться никогда после этого разговора – я хочу её выебать именно сейчас, вот и всё. Она слушает меня молча, подпирает рукой подборок, закидывает ногу на ногу, облизывает губы и

– Нет, Дэнни.

– встаёт, чтобы уйти. Я встаю одновременно с ней, прошу прощения за своё поведение,

– Надеюсь, вам у нас нравится.

– хватаю со стола тарелку и бью ребром этой тарелки по левому бедру Милли. Она вскрикивает, тарелка рассекает кожу, из раны льёт кровь, Милли закрывает рану руками и кричит в сторону,

– Сэл! Сэл!

– на меня надевают наручники и выводят, напоследок говорят, что скоро пришлют по почте счёт, который мне необходимо оплатить как можно быстрее. Я оплатил его, продав наркоту, которую мне удалось унести оттуда, и спиздив недостающие деньги у матери.

Вик тогда остался – какие обиды – и мы увиделись вечером следующего дня. Он хотел вроде как спросить, почему я выпустил своего внутреннего мудака и диктатора в самом неподходящем для этого месте, но осёкся, не стал продолжать,

– Прости, Дэнни. Я не должен тебя учить, как поступать в каких–то ситуациях.

– но я понял его, его переживания, не из–за того, что кто–то там подумает о нём, обо мне, о нас вместе, он беспокоился за меня, пройдя через мои приступы ярости, беспричинной злости, ежедневной апатии и хуй пойми чего ещё. Как бы я ни грубил, ни выёбывался – осознание того, что сказал или сделал, приходило позже – он не отворачивался от меня.

Подкрадывался ко мне, искал нужные слова, лучше бы отпиздил – без жалости там, без всех этих психологических трюков, уловок–удавок.

– Дэнни, нужно денег накопить. Мне не дадут здесь сдохнуть, будут залечивать, поддерживающая терапия и всякое дерьмо. Мне это не нужно, мне больнее от того, что умереть не дают, а не от того, что лечат или не лечат. Есть же страны, где делают эвтаназию по медицинским показаниям, отключают аппараты, искусственно поддерживающие в тебе жизнь.. Мне ЭТО нужно, Дэнни. Полёт и смерть в конце. Заебись было бы, а, чтобы самолёт развалился к ебеням над морем или океаном? Хахахахаха. Я бы тогда совместил побег и цель этого побега. Одно на другое наложилось бы, ёбнуло по сердцам тех, других, кто летел со мной в самолёте, по их сердцам и по сердцам тех, кто их провожал и ждал. Эгоистично, конечно. И моё тело, не поддающееся идентификации. Или его вообще не нашли, хахаха, «пропал без вести».

После таких монологов мне уже самому хотелось сдохнуть. Я срывался, орал на Вика, отговаривал, угрожал – чего я только не делал, и всё для того, чтобы потом только и выслушивать, после его смерти, что чуть ли не я во всём виноват, не остановил, хуёвый из меня друг и сам по себе я тоже хуёвый. Особенно усердствовала мать Вика – с ней произошли заметные изменения, психика не выдержала – она хотела меня убить. Буквально. Мои родители и родители Вика давно дружили, но теперь резко насрали на эту дружбу, на поддержку, которая она давала, мне было похуй на эту дружбу и раньше, все эти тупые приколы и «званые ужины», которых мы с Виком избегали, а теперь плюнуть не на что – ничего нет.

Как раненая куропатка, я всё глубже и глубже зарывался в снег своих внутренних переживаний, но кровь не останавливалась и меня было легко найти по этому следу. Раздавить. Никому смелости не хватило.

Когда Вик понял, что сбежать не получится, у нас начались долгие дни, забитые разговорами исключительно о способе, которым он мог бы себя убить. Денег на яды, которые убивают быстро, у нас не было, не было знакомств, которые позволяли бы достать их хоть с какой–нибудь скидкой, передоз Вик не рассматривал, считая, что вероятность нужного исхода не приближается даже к 90%.

В это же время активизировалась моя мать – включила гиперопеку, гиперзаботливость, старалась угодить мне во всём, затевала разговоры, но прекрасно знала, что говорить с ней я не буду. Мы с ней сходимся во взглядах только на один процесс – и это не разговоры, и это не жизнь внутри семьи в неком общепринятом понимании.

Вик перебирал варианты – составил список, плюсы–минусы, воздействие способа убийства на органы, последствия при неудачном исходе (неудачном – не окончившемся смертью). Я видел только отдельные буквы, цифры пунктов и подпунктов, руку Вика, выводящего эти значки, которые приведут к смерти. Вик не видел, не ощущал свою жизнь в патетических, высокопарных, пафосных предложениях наподобие «жизнь – это высшее благо». Ни в каких богов никто из нас не верил, мы в открытую смеялись над религией и людьми, которые крестились при виде каждой церкви, каждого придорожного креста или двух палок, напоминающих им крест.

– У них нет смысла в жизни. Дырка внутри. Они её заполняют так, как их научили, так, как они это сами понимают. Рабам нужен господин – это должен быть первый пункт. Я не раб, Дэнни, мне не нужно давать пинка, чтобы я начал что–то делать, мне не нужно читать тексты, где говорится, что и как мне следует понимать. И ты, и я можем такие тексты каждый день писать, и найдутся, обязательно найдутся те, кто сделает то, что мы им прикажем – напрямую или намёками, будем мы прикрываться добрыми намерениями или не будем.

Да, Вик, да. Меня ты тоже не слушаешь. Ни меня, ни свою подругу, а больше никто и не может на тебя повлиять. И мы с ней не можем.

Почему у тебя ВИЧ, Вик? Откуда? Я спрашивал себя, спрашивал его – безрезультатно. Раскручивая розетку, ковыряясь отвёрткой в её внутренностях, разбирая на составные части, я уже решился схватиться за оголённые провода, торчавшие из стены – оставалось всего лишь включить автомат, вернуться обратно и посильнее зажать провода в руке. Да ну, 220 может и не хватить. Я вспомнил, как падал с крыши электрички подросток, от него исходил лёгкий дымок, он падал головой вперёд, на платформу. Схватился за токоприёмник или за контактный провод – раз, черепно-мозговая травма – два. Шансов уже намного меньше, намного. Он лежал, небольшого роста, худой, шапка надвинута на глаза, лежал и судороги трясли его, сейчас он был не тяжелее сумки той женщины, которая бросилась делать парню непрямой массаж сердца. Мужчины отворачивались. Парень быстро затих, шапка окрасилась густым тёмным, впитывала, сколько могла, потом кровь просочилась на асфальт. А в самом начале был звук, будто разбили очень большую лампочку, и из вспышки вылетел парень. Я покрутил в руках винты, погладил резьбу и прикрутил обновлённую розетку на место. Не смог. Зассал.

Дату Вик выбрал сразу, как только решил сдохнуть. Запас времени у нас, у него был, но со способом он ещё не определился. Он просил меня принять в этом участие, «помочь» ему, ему больше не с кем советоваться, не с кем это обсуждать,

– Дэнни, ясный день, блядь, если я заикнусь об этом хоть где–то, меня изолируют, заставят проходить всякие курсы лечения, а потом и реабилитации, чтобы «прогнать суицидальные настроения». Думаешь, это будет лучше для меня? А? А, Дэнни?

– а умирать он будет один,

– Дэнни! Послушай, послушай меня! Помоги мне всё распланировать, я от тебя больше ничего не требую. Я и этого требовать не могу – прошу, это просьба.

– не будет помнить о том, что произошло, как произошло, проигрывать в своей голове сценки из жизни умерших, не будет просто скучать.

Скука, чувство потери – это всё для живых.

– Повешение, Дэнни. Я повешусь. Присмотрим место в лесу, чтобы не совсем в глубине, но и не на виду. Найдём крепкое дерево, ты сходишь со мной, но на процесс тебе смотреть необязательно. Мне нужно твоё присутствие, нужно будет чувствовать, что ты где–то поблизости. Не кинул меня, остался до последнего, как бы громко это сейчас ни звучало.

Мы идём в лес, я стараюсь абстрагироваться от происходящего, как бы ни презирал какие–то условности или «общественные нормы поведения и морали», этот поход для меня – сам по себе небольшая смерть, Вик умрёт позже, а я умираю сейчас, несмотря на шутливый, можно сказать игривый настрой Вика. Эти шутки только усугубляют ситуацию, заталкивают её ещё на насколько уровней ниже, тошнота поднимается, а я уже сгорел, сижу на пне и мну жухлую траву, она колется, засохшие соломинки твёрдые, как игла, мёртвые, они, когда живые, так не могут.

Вик подходит ко мне, хлопает по плечу – такой киношный жест, дружба, братство, «мы всё сможем», да, именно сможем, сдохнуть поскорее – встаёт передо мной, руки в карманах, полуулыбка,

– Ты чего, Дэнни? Я думал, мы обо всём договорились.

– пошёл ты на хуй, пошёл ты на хуй,

– Слушай, если вот совсем никак не можешь мне помочь, тогда не мешай. Прими такую штуку – ты всё равно будешь последним, кто меня живым увидит.

– сука, сука, зачем, я не хочу, мне больно, не знаю, больнее чем тебе или нет, гондон ты, Вик, эгоистичный хуила, я тебя ненавижу,

– Так что? Ты со мной или нет?

– ёбни меня здесь и сейчас какой–нибудь корягой, кто ещё попрётся сюда, за зиму снегом заметёт, «пропал без вести»,

– Пойдём, покажу тебе старый крепкий дуб, выскажешь своё, хахаха, экспертное мнение.

– что я делаю вообще, зачем мне это, а, всё равно он сдохнет. Я могу рассказать о его планах, предупредить хотя бы. Но не буду. Это только ускорит процесс.

Вик привёл меня к дереву. Толстый дуб, мощный, прочные на вид ветки. Он ткнул пальцем в одну из них и полез проверять. Я стоял внизу и ковырял жёлуди, конечно, свинья; самый мягкий эпитет. Вик добрался до нужной ветки, сел на неё, обхватил, прижался лицом, встал на ноги, попрыгал,

– Огонь! То, что нужно.

– и полез обратно. Упади, что ли, сейчас – смогу ещё в больницу отвезти, а там договоримся, а может, я опоздаю, но не буду знать, что ты уже готов. Но Вик не собирался умирать «раньше времени».

Мы были в лесу 28, а уже 29 Вик должен умереть. После похода в лес мы заперлись у Вика в комнате и он сочинял что–то, похожее на завещание. Если это вообще можно было так назвать. Завещать, оставлять ему было нечего в физическом смысле, он писал какой–то абстрактный текст, в котором перечислял свои взгляды, по пунктам раскладывал причины и следствия, «решение принимал только я» и «не вскрывайте мой труп, я хочу остаться целым и цельным», «кремировать». Остальной текст я не читал ни во время его написания, ни после смерти Вика, много ли я потерял, не читая – не знаю, знаю, что сделал правильно, так, как ощущал. Эти ебучие буковки мне ничего не дадут, засунь ты себе их в очко, Вик.

– Дэнни, вот, я всё расписал. Наивно, по–детски, ты знаешь – говорю я намного лучше, но в пизду, бумагу прочитают, а голос трупа моя мать слушать не будет, есть у неё

– да я уже слушаю голос трупа, ёб твою мать, несколько недель подряд,

– Заскок на тему умерших певцов – она их не слушает, так скоро ей и слушать будет нечего и некого, хахаха.

– а ты, Вик? Ты слышишь свой голос–то?

Раскурили косяк, Вик включил Лу Рида, «Perfect day». Блядский ты клоун, Вик, из ебучего, блядь, цирка. Колесо фортуны, ага, раскручиваешь как можно сильнее, чтобы ожидание сектора, на который укажет стрелка, длилось бесконечно, чтобы ожидающие в полной мере чувствовали себя говном, от них совсем ничего не зависит, дуй на барабан – ускоряй или затормаживай – всё без толку, стрелочка бесстрастна, если иное не предусмотрено точными настройками.

Молчим. В комнате жарко, душно, открываю форточку, на улице дождь. В дверь комнаты стучат.

– Я занят. Не сейчас.

– Вик, не кури в комнате, пожалуйста, нам дышать уже нечем.

– Я занят, говорю, сейчас проветрится.

Шорохи, вздохи, тапочки бьют сначала по пятке, потом по полу. Шарканье.

– Что ты грубишь–то?

– С ними по–другому никак, затачивают меня под себя, хотят мне такого же «успеха» в жизни, как у них – училка, которую никто не уважает, и типа мелкий предприниматель, несколько палаток «свежий хлеб». Нахуя мне его хлеб?! Нахуя мне эти лекции обо всём на свете?! Всё она прям знает, всегда у неё «всё будет хорошо», «каждое следующее поколение будет только хуже предыдущего». Ёбаный порей, да ты себя слышишь, мама?! Застряла в прошлом времени, блядь, браузер открыть не можешь, пионеры, макулатура, какая на хуй пионерия, и преподаёт она так же – ничего своего, ни одной мысли, читает план урока, этот родился тогда–то, скончался тогда–то, жил, хуё–моё, и отжил. Всё просто, как посрать, никакого своего мнения у её учеников не будет, если они только её будут слушать, «преподаватель»,

Вот ты разошёлся, раньше мы о твоих родителях вообще не говорили. Ну есть они и есть где–то там, тихие, прибитые даже. А тут наболело прям.

– Блядь!

Вик, да оставь ты её в покое, она завтра хорошо если не откинется по твоему же сценарию. Пусть она, такая, как ты о ней сейчас говоришь, ничего от этого не изменится, ты сдохнешь и она то же самое твоему пеплу говорить будет, посчитает, что «не уследила, не уберегла», ты лучше меня знаешь об этих причитаниях. Пусть тебе уже сейчас будет насрать.

– А этот, булочник сраный, всё бабками измеряет,

Он глубоко затягивается, я глубоко затягиваюсь.

– «Нет такой болезни, которую сейчас нельзя вылечить – были бы деньги». Да что ты, а. «Деньги». Колумбию мне открывает, с таким видом, будто обделается сейчас от важности момента. Ну ебись со своими деньгами, целуй их и обнимай, пока нервы позволяют. «Мы изучили твои анализы, я отнёс их нашему семейному врачу». А кому ещё отнёс? В краеведческий музей не отнёс? В рамку их там не вставили, не организовали выставку одной картины? Я просил, просил не показывать эти результаты анализов никому, мы договорились, что я сам решу, куда мне обратиться. «Конечно, Вик. Ты уже достаточно взрослый». Я – да, а вы что–то не очень. Да,

Уймись, Вик, я тебе сейчас втащу.

– Я допускаю, что они сделали это, желая мне добра. Ну вот так они доброту представляют – посветить моими вич–плюс результатами. Спасибо, мама и папа. Люблю, целую, подставляйте задницы.

Тук–тук.

– Вик, у вас там всё хорошо?

– Просто отлично! Ма, тебе что–нибудь нужно?

– Нет–нет, будьте чуточку тише, пожалуйста.

– Мы тебя разбудили?

Да выйди ты уже к ней за дверь, там поговорите, а то как в тюрьме или в палате для особо буйных.

– Нет, я ещё не ложилась, хотя пора. И тебе тоже пора бы уже спать, Вик.

– Мне завтра никуда не надо. Прости, будем тише.

Вздох, тапочки бьют сначала по пятке, потом по полу, шарканье, скрипит дверь, тук – дверь закрылась. Чувствую, что на сегодня хватит. Но не могу уйти, пока Вик сам этого не захочет – вдруг я ему нужен сейчас, время побыть наедине у него ещё будет.

Добиваем косяк, Вик осторожно выглядывает за дверь и

– Сейчас приду.

– выходит из комнаты. Гремит чем–то на кухне, возвращается с четырьмя бутылками пива, два «Гинесса» и два «Мёрфиса». Беру «Мёрфис», жадно пью, захлёбываюсь, чуть не отправляя пиво обратно. Говорю, тихо, почти шепчу

– Вик, почему ты даже сейчас зол на неё? Тебе осталось меньше суток, а ты всё..

И тут же жалею.

– Я тебе уже рассказал почему.

– Говори потише, пожалуйста, Вик..

– Хорошо,

Он переходит на злой шипящий шёпот.

– Буду потише. То есть ты считаешь, что я мало рассказал? Тебе лично было бы мало этого, так?

У него аж зубы скрипят. Я не могу молчать, «честность – вот что нас объединяет». Пока ещё.

– У меня ситуация похуже, не вообще, а в плане отношения с родителями. Они не хотят, чтобы я был как они, они – это я и есть, или наоборот. Отца это касается в меньшей степени, с мамой всё сложнее и запутаннее.

– Например?

Я отпиваю пива и сбивчиво рассказываю несколько историй, опуская какие–то детали, не то что приукрашивая. Руки затряслись, стало слишком нервно, спрашиваю у Вика, есть ли ещё у него трава – есть – прикуриваю сигарету, пока Вик возится с косяком, становится немного легче, не от сигареты – теперь хоть кто–то знает, что время от времени происходит у меня в голове и дома. Молча выкуриваем косяк, я продолжаю рассказывать, иссякаю, жду реакции. Вик спокоен, сидит в кресле напротив меня и рассматривает ногти на руках. Открывает пиво, сдувает пену на пол и

– Тебе это нравится?

– Да.

– Вот! А мне вся эта поебень с МОИМИ родственниками не нравится! Меня это пиздец как раздражает. Мало ли что у кого в семье происходит, каждый сам делает свой выбор, я могу прислушаться к тебе, ты – ко мне, выслушаем друг друга, поспорим и пошлём на хуй, каждый останется при своём мнении.

Я успокаиваюсь – реакция совсем не та, которую я ожидал увидеть, почувствовать. Я уже приготовился подраться или просто уйти, если Вику будет неприятно меня выслушивать. Расплываюсь на диване и открываю вторую «Мёрфис».

– Странно, Дэнни, но я хочу спать. Ты как, дойдёшь домой? Или тебя проводить?

– Спасибо, Вик, справлюсь сам, воздухом подышу перед сном. Во сколько завтра встречаемся?

– В четыре.

– Утра?

– Днём, Дэнни, уже три часа ночи. Ты мне правда нужен завтра. И я тебя пойму, если не придёшь. Всё равно знаешь, где меня найти.

– Лучше б не знал.

– Дэнни, ну блядский папа, опять всё сначала.

– Прости, Вик,

– я поднимаюсь, с дивана, он остаётся сидеть в кресле, прикуриваю,

– Я буду. Обязательно буду. Знать бы ещё,

– затягиваюсь, выпускаю дым в потолок, наклоняюсь к Вику, ищу смысл в его глазах,

– Чем мне придётся расплачиваться за сегодняшний вечер в будущем.

– отвожу взгляд, выкидываю окурок в форточку и иду к двери. Вик притих. Я не буду оборачиваться, соберусь и уйду. У двери оборачиваюсь – Вик сдерживает хохот, покраснел, вяло жестикулирует, типа подожди меня, закашливается, убирает волосы с лица. Кладёт руки на подлокотники.

– Какой вечер ты имеешь в виду? Который сейчас или который через 13 часов наступит?

– Второй.

– Ага. Не совсем тебя понимаю, расскажешь позже, что ты имел в виду.

Ни хуя я тебе не скажу. Ты не понимаешь или делаешь вид, что не понимаешь.

– Окей.

Я вышел на улицу. Мне тоже хотелось спать, я жутко устал, пока помнил, выставил на телефоне время подъёма – 14:59, быстрым шагом дошёл до дома и так же быстро уснул. Сон был глубоким, я выспался, а мозг – нет. Я выпил кофе, закрыл дверь, купил сигарет и позвонил Вику. Он ждёт.

Потом кое–что пошло не так, но Вику всё удалось. Мои собственные проблемы сначала отошли на дальний план, но скоро наступило обострение – одновременно с осознанием того, где я был, когда Вик умер. Моя мать стала занимать в моей повседневной жизни так много пространства, что я пожалел, что не ебанул себе лезвием по горлу. Мне вообще комфортно одному – и мне нужно было тогда, после смерти Вика, быть одному, но возможность одиночества рушило желание, которое я не мог контролировать. Или не хотел.

Party 7

Мы сидим на полу, на выцветшем от времени ковре, голые, друг напротив друга. Кей дрочит мне пальцами ног.

– Сейчас жарко. Каждая клеточка тела выделяет огромное количество пота. Хочу побриться налысо, чтобы не мыть голову по два раза за день.

Я отрываю одну руку от пола, опираться одной рукой не очень удобно, тянусь к сигаретам, беру одну, сжимаю её губами, ищу зажигалку, ворс у ковра глубокий, она где–то потерялась, хлоп–хлоп, нахожу, захватываю двумя пальцами, прикуриваю.

– Мне хорошо будет лысой?

Заткнись, Кей, дрочи, дрочи, дай мне сфокусироваться на твоих сосках.

– Ни расчёсок, ни фена, ни укладки. А? Что скажешь?

Я скажу тебе, вот что я тебе скажу сейчас – дай мне кончить.

– Парочка лысых, хахаха, только один из них с большими сиськами.

Она останавливается, протягивает правую ногу к моему рту – я скольжу взглядом вниз, к пизде, там всё протекло, смазка, как паутина, тянется от дыры к ковру, липкая, полупрозрачная – я вставляю ей сигарету между двумя пальцами ноги, Кей выворачивает ногу, делает три затяжки и возвращает мне сигарету, и возвращает ногу на хуй. Продолжает уверенно дрочить.

– Постричься налысо – я серьёзно. Мне жаль волосы, но что зимой, что летом с ними одни проблемы.

Сосок. Сосок. Ареола. Пальцем вокруг соска, и по нему, трогать, кусать, сжимать, лизнуть и слегка касаться подушечкой пальца. Холодить и согревать.