Не время для человечности

В конце концов мне надоели эти танцы, и я решил чуть ускорить события. Я блокировал очередной удар Питера, а еще один, тут же последовавший за ним – скользящий, на оттяжке, как бы не успел. Его клинок скользнул к моей ключице и, не встретив сопротивления плоти, провалился в пустоту.

Питер быстро вернул меч и отскочил, но теперь я хотел показать ему, что он тоже в безопасности – рука вновь стала плетью, захлестнула его оружие и вырвала из рук. Тем временем вторая, правая, превратилась в кинжал, который очень резво ударил Питера в живот. Точнее, я попытался ударить Питера в живот, но, как я и думал, у меня не получилось – он для меня был так же бесплотен, как и я для него.

Парня это не остановило, и он, отойдя на некоторую дистанцию, принялся за то, что называл “магией”. Сперва – для затравочки – в меня полетели два огненных шара и молния. Где он только этого нахватался? Я ушел от этих недоразумений и превратил землю у него под ногами в лаву. Питер был готов и через мгновение уже парил в воздухе. Поднявшись надо мной на десяток-другой метров, он принялся изощряться. Пока я развеивал надвигающуюся воронку смерча, мои ноги попытались оплести побеги какого-то ползучего растения, а сверху тем временем приближалась черная дыра. Все это исчезло буквально за сотую долю секунды, и теперь уже Питеру пришлось отбиваться от стаи хищных птиц с железными крыльями. Одновременно с этим он искажал пространство и время вокруг меня таким образом, чтобы я каждую секунду двигался на две секунды вперед, а время надо мной, наоборот, шло на две секунды назад. Когда черная дыра вернулась, она была в конечном пункте своего пути, в котором как раз оказался я – якобы не заметивший, что земля подо мной поднимается вверх. Но подобные комбинации потребовали от Питера слишком много внимания, и одна из птиц вцепилась в его крыло и оторвала большую его часть. Питер упал на землю а я, избавившись от черной дыры – что стало для него сюрпризом – направил в противника с десяток стеклянных клинков. Но Питер взорвал их на подлете, и получившиеся осколки закружились вокруг него, что, как он, должно быть, наделся, позволит ему скрыть от меня свои действия. Осколков становилось все больше, они сновали в воздухе все быстрее, и, если бы против него был кто угодно другой, Питер действительно был бы совершенно невидим для врага. Я знал, что будет дальше – он появится у меня за спиной и попробует разнести во времени мое туловище и голову, поэтому у меня за спиной его ждали цепи, готовые сомкнуться на его конечностях. Что им, впрочем, все равно бы не удалось, он просчитал эту ловушку и вместо перемещения за спину переместился перед самым моим лицом, в чуть вытянутой вперед руке держа нож. Видимо, он думал, что если нож сразу окажется во мне, то правило неуязвимости и бесплотности не сработает. Он ошибся, и я отшвырнул его на десяток метров – прямо на выросшую из-под земли стену с шипами, которую его тело, разумеется, проигнорировало. В следующую секунду я услышал шум со всех сторон – это листья слетали с деревьев и превращались в двойников Питера, каждый из которых бежал, полз, шел и летел ко мне со своим вариантом атаки. Я превратил их в пыль, которая, в свою очередь, собралась в огромный столб и ударила в Питера. Но Питера в том месте уже не было – мы с ним оказались в зеркальном лабиринте, в который превратились осколки, прежде парившие в воздухе.

Бессмысленный бой все продолжался и продолжался. Мэри-Кейт должно быть, уже заскучала и замерзла там, в реке, а я устал поддаваться этому мальчишке. Когда очередная его атака – кипящий столб воды – была испарена еще на подлете, я закрутился на месте (для эффектности) и исчез из виду.

* * *

Дьявол испарил водяной столб, завертелся, словно волчок, и тут же пропал. Похоже, ему надоело играть в игры, и теперь он собирается сделать что-то серьезное – то, за чем пришел сюда. Я оглянулся на Мэри-Кейт – она все так же стояла в воде и переживала от того, что никак не может помочь.

Если бы я только знал, что ему нужно. И как его победить.

– Ты была права. Стоило как можно раньше задуматься об этом ублюдке.

– Забудь, это была шутка. Мы бы просто потеряли время зря…

– Тогда тебе нужно научиться шутить. Запишемся на какие-нибудь курсы?

– Куда он исчез? Он ведь не отстанет просто так, да?

– Вряд ли. Ждет чего-то…

И тут небо, уже светло-синее, вновь стало иссиня-черным. В ушах у меня зазвенело, и я упал на колени; воздух приобрел вкус железа – или крови – а перед глазами все поплыло, приобретая лиловые, алые и фиолетовые оттенки. И запах – так пахли те таблетки, которые я, как идиот, глотал и даже не замечал.

А в следующий миг меня пронзила невероятная боль – ослепляющая, перекрывающая все ощущения, не выразимая никакими словами.

Когда я вновь смог видеть, все изменилось. Все изменилось настолько, что я оказался вне своего тела – но боль все равно осталась.

* * *

Я не понимал, почему моя абсолютная власть так ограничена, когда дело касается этого человека. Каждая секунда, что я удерживал себя в его теле и его – в своем, при этом управляя обоими телами, была просто пыткой. Признаться, я очень давно не чувствовал боли, но оно того стоило.

Мое тело обвило хвостом Мэри-Кейт и взлетело вместе с ней на мост. Нужна была точность – требовалось уронить ее в строго определенном месте, так, чтобы ей попался на глаза кинжал. Я сосредоточился – и у меня получилось. Ну вот, теперь осталось только ждать, мечась в теле Питера по клетке, и болтать, провоцируя девочку на роковое решение. Ну, поболтать я всегда был не прочь.

– Вот видишь, болван. Ты проиграл этот бой. Ты проиграл его еще тогда, сотни лет назад, когда открыл пузырек с таблетками и подписал договор. И, сколько ни вертись, судьбу свою ты не изменишь.

Надеюсь, мой напряженный и скрежещущий голос не вызовет у нее никаких подозрений. Девочка все же призрак, может почувствовать такие вещи. Если бы только можно было точно так же влезть в ее голову и закончить этот цирк поскорее…

– Думаю, тебе будет интересно узнать, что я тут недавно уничтожил вселенную. Этот мир – последний. Представляешь, сколько людей погибло? Я не уверен, что ты знаешь такие числа. И угадай, кто в этом виноват?

Если я буду просто болтать, это будет выглядеть странно. Как будто я чего-то жду от них, а чего – не говорю. Нужно поставить какую-то цель. Чего-то потребовать. Предложить ему убить себя, иначе я убью Мэри-Кейт? Неплохо, если только ее не оскорбит, что он затягивает с этим решением. Если она не заметит эту несостыковку, то решится действовать быстро.

– Кто этот маленький проказник, что позволил случится большой беде? Кто предал деревню, Питер? Да, все верно! Это ты, ты и еще раз ты! Если бы ты тогда не продал мне свою вечность, отказавшись от права на перерождение, я бы сегодня не смог получить полную власть сначала над этим миром, а затем – над всем сущим! Ужас, как это пошло и глупо звучит. Но это так. Когда ты умер и не смог переродиться, случился сбой. Твое сознание, можно сказать, ходило по домам и стучалось в двери. Но везде было занято! В фашистской Чехии евреям открывать не принято! И тогда начался хаос. Сознания меняли тела, одни и те же люди становились богами и дьяволами одних и тех же миров, или вообще теряли одну из половин, и все перемешивалось, путалось, искрило! Это был великолепный праздник. Вскоре праздник свернули, но я своего уже добился – мне удалось оборвать связь с миром, где жила моя человеческая часть. Теперь я мог все время зависать только здесь, подчиняя местное стадо своей воле и медленно тесня того божественного болвана с ноутбуком с его позиций. В итоге все закончилось тем, что я остался единственным всевышним. Во всей вселенной. Я есмь начало и конец – ну и все такое прочее. И единственной помехой был ты, мой маленький любитель бяки, что завалялась в карманах, хах!

Я оценивающе взглянул на девчонку. Она смотрела то на меня – думая, что смотрит на Питера, и мне от этого взгляда, признаться, было весьма приятно, то на Питера – думая, что смотрит на меня, и тогда она выглядела как богиня мести и смерти. Может, оставить ее? А еще она то и дело бросала взгляд на кинжал, медленно и незаметно протягивая к нему руку. Отлично, теперь нужно только спровоцировать ее чем-нибудь шокирующим. Подведем к этому медленно…

– Зачем мне все это – спросишь ты. Да затем, что я идеалист. Меня ужасно раздражает то, что сделали с миром эти болваны… Прошу прощения, о мертвых ведь или хорошо, или ничего… Меня приводит в бешенство система, в которой есть место смерти и неравенству. Чего стоит мир, в котором ты проводишь большую часть своей жизни беспомощным бесполезным куском тушенки с истекающим сроком годности, в котором твоей судьбой управляют два зазнавшихся всемогущих придурка, вымещающих на тебе то, что где-то еще они живут точно такую же полную бессилия и отчаяния жизнь. Ты ведь хорошо усвоил, что такое отчаяние, правда? Это мучительная досада на несбывшиеся надежды, обида на несправедливость и выжженная пустыня горечи. И с безумием ты познакомился, не так ли? С этим бесконечным повторением одних и тех же действий в надежде хоть на какие-то перемены. А теперь ты стал счастлив… Но ты не вечен, как и она. Вы умрете. Быть может, вы переродитесь где-то еще, но ты не будешь даже помнить о ней, а она – о тебе. От чувств не останется ни тени, ни эха, ни единого свидетельства о том, что они когда-то были. А если свидетельств нет, то было ли все это на самом деле? Или это просто очень длинный и запутанный сон? Ты когда-нибудь задумывался – а что, если ее не существует? И меня, и бога? И всей этой чехарды с перерождениями? А ты просто спишь, или галлюцинируешь, или умираешь, и это тебе только кажется, складываясь в историю в угоду странным узорам из образов в твоей голове? Если думать об этом достаточно долго… У меня всего лишь было больше времени на это, чем у других. И я думал. Я висел в этой пустоте целую вечность и сходил с ума. А потом все разрешилось самым наилучшим образом – я понял, каким должен быть мир. Мир должен быть один, и в нем не должно быть богов. Нет, не так. В нем не должно быть людей. И именно таким станет этот мир – единственным, бесконечно прекрасным и совершенным. Он уже превращается, и если бы вы не развлекались в компании воображаемых магических персонажей, а побыли немного среди обычных людей, то сразу бы это заметили, как заметил тот странник. Люди готовятся стать богами, и это видно в их глазах. Это ощущается в воздухе – каждым, кто еще не совсем захвачен химерами несбыточных мечтаний. А ваша настоящая мечта ведь всегда была рядом, нужно было лишь протянуть руку и взять ее, но вы витали в облаках и сочиняли истории, метались и сомневались – вместо того, чтобы просто жить, став сегодня – вместе со всеми остальными – новыми богами. А теперь ты превратился в помеху, Питер. Ты превратился в помеху моей мечте. Но я, к сожалению, не могу убрать тебя с дороги собственноручно, а у остальных просто не хватит сил. Так что…

Вдруг я почувствовал, что мой контроль ослабевает. Нужно было торопиться. Но я уже дал слабину, и он успел этим воспользоваться – рот тела, в котором я находился, против моей воли распахнулся, и я прохрипел:

– По-почему… Ты-ы… Не можешшь?..

Всего одна фраза, но сколько в ней было опасности – понимал ли он это сам? Нужно скорее поставить им ультиматум, пока девчонка не догадалась. Впрочем, как она могла догадаться, если даже я не знал причину?

– Это слишком долгая история, а нам пора бы уже заняться делом. Итак, Питер. Вот тебе простая задачка: или ты убиваешь себя, или я убиваю ее. Никаких хитростей, никаких подвохов. Можешь быть уверен, что с ней ничего не случится после твоей смерти, потому что у меня нет к ней ненависти. И к тебе тоже нет, но твоя смерть – уже необходимость, а ее смерть ничего не решит. Но можешь гордиться – если ты умрешь, то это будет последняя смерть во вселенной, позволившая всем остальным не умирать никогда. Итак. Никаких прощаний, никакого времени на раздумья. Прямо сейчас – возьми и покончи с собой.

Ее рука дернулась, схватив кинжал. О, как бы я хотел, чтобы Питер это видел, но Мэри-Кейт была у него за спиной, и он понятия не имел, что она собирается сделать. Что ж, вот и конец. Лезвие устремилось к горлу седого паренька с застывшей на лице маской безумия. Теперь, в последние мгновения, нужно успеть отпустить свое бывшее тело точно вовремя – чтобы кинжал не задел ту часть меня, что еще оставалась там, а Питер не успел ничего сделать. И… Все!

* * *

Клинок вошел в шею дьявола, тело которого занимал Питер, но это стало только началом веселья. В ту же секунду он вышел прямо из кадыка Питера, тело которого занимал дьявол. Мэри-Кейт, увидев, как все обернулось, вскрикнула и разжала рукоять, но клинок уже сам выскользнул из плоти и превратился в змею. Еще мгновение – и змея прокусила кожу на руке Мэри-Кейт, впрыснув в ее кровь смертельный яд. С мечом произошло точно такое же превращение, и обе змеи уползли куда-то, затерявшись в высокой траве.

Дьявол лежал посреди клетки и хохотал, насколько ему это позволяло фонтанирующее кровью горло. Вот он и нашел решение для их с Питером главной проблемы – и ответ на его последний вопрос. Вот почему они не могли убить друг друга. Вот почему Питер все же перерождался, несмотря на проданную вечность, и вот почему он перерождался всякий раз именно в этом мире – в том, где дьяволу было некуда возвращаться к обыденной жизни человека. Это была невероятная шутка, все же сыгранная напоследок с ним мирозданием – даже после того, как он уничтожил его почти полностью. Дьявол хохотал, умирал и думал, куда же он попадет после смерти…

Питер с трудом повернул голову и взглянул на Мэри-Кейт. Она лежала рядом – уже бездыханная. Безвозвратно мертвая, ведь теперь вернуть ее просто некому. На то, чтобы взять ее руку в свою, у Питера ушли последние силы, и через секунду он тоже умер – сдержав, впрочем, обещание не отпускать ее никогда.

Именно здесь, а не где-нибудь еще, завершается эта история.

* * *

Я бежал – со всех ног, лап, летел и перепрыгивал кочки и пни, камни и трупы. Только бы успеть, только бы не опоздать!

Вот уже я пробежал мимо поляны, где они валялись в траве, мимо шкатулки, из которой шагнул дьявол, вот уже выбежал на опушку и…

На мосту без движения лежали три тела.

Ближе всего ко мне было тело Питера. Впрочем, он уже не был похож на Питера – поседевший и с застывшей на лице маской истерического хохота, он больше напоминал того, кто лежал неподалеку, держа в своей руке руку Мэри-Кейт. Я понял, что опоздал – снова опоздал! Времени сокрушаться по этому поводу не было, но я вдруг почувствовал что-то еще – запах, едва уловимый. Начинаясь у запястья девушки, он уходил на несколько метров вперед, а затем пропадал, словно его источник исчез из этой реальности, когда ее судьба была окончательно решена.

Если я правильно понял, то это был очень плохой знак. Похоже, я – не единственный, кто может перемещаться между планами реальности. И туда, где я еще мог спасти положение, уже направляется какое-то зло, готовое вновь все уничтожить.

Какого черта я все еще стою на месте?

Аутро

Гениальность рождается из умения человека упрощать восприятие мира, легче находя связи и понимая устройство мироздания, умения отбрасывать шум и искажения в принимаемой им информации о вселенной.

Диз Киз, “Рецепт благополучия”

Главный герой с трудом повернул голову и взглянул на нее. Она лежала рядом – уже бездыханная. Безвозвратно мертвая, ведь теперь вернуть ее просто некому. На то, чтобы взять ее руку в свою, у него ушли последние силы, и через секунду он тоже умер – сдержав, впрочем, обещание не отпускать ее никогда.

Черный экран. Короткие титры. Занавес.

Фильм закончился, но свет в помещении и не думал зажигаться. Лишь луч проектора освещал одинокую фигуру в кресле посреди зала. Человек сидел, обхватив руками голову, и раскачивался из стороны в сторону. Выглядел он уставшим и совершенно разбитым. Вдруг он распрямился, повернулся назад и, глядя куда-то вверх – туда, где стоял проектор, выкрикнул с едва сдерживаемым гневом:

– Почему?!

Несколько секунд стояла тишина, а затем сверху ответили.

– Потому что такова жизнь. Потому что ты уже не ребенок, и тебе пора перестать верить в сказки.

– Останови это. Прекрати это, прошу, прекрати! Я не хочу, я не смогу выдержать еще раз!

– Сможешь. Ты выдержишь столько, сколько потребуется для того, чтобы измениться. Я буду продолжать до тех пор, пока в тебе не останется ни единой капли эмоций, переживаний и чувств, пока ты не превратишься в камень. Пока не лишишься остатков человечности. Я остановлюсь только тогда, когда тебе будет уже нечего терять, когда ты достигнешь дна отчаяния и там обретешь настоящую свободу – от всего. Так что сядь прямо, и мы продолжим.

Занавес раздвинулся, проектор застрекотал, и на белом экране вновь появилось изображение…

Часть шестая. Одиссея заканчивается здесь

Номер восьмой. Код – 242. Классификация: похищение, нереален-нереален, параллельно. Можно рассматривать, как вариант номера шестого, но с поправкой на работу с самими воспоминаниями без их владельца. Синтез производится при помощи одновременного воспроизведения с наложением отрезков друг на друга. Конечность циклов – не определена. Порядок прямой и обратный.

Отрывок из неизвестной ночной телепередачи

Последняя прелюдия

Я пытаюсь не забывать, что слова – это игрушки. Они как детский пластилин, и я в любой момент истории могу обернуть все абсолютно как угодно, нужно лишь воображение. И вдохновение. Но зачем мне делать это, почему не дать сюжету идти так, как он идет? На то есть много причин, и не последняя из них – необходимость держать себя в рамках. Некоторые люди просто не могут вовремя остановиться.

Из частной переписки неизвестного автора с его возлюбленной

Во второй раз Альфа столкнулась с Гаммой в лифте – она как раз собиралась спуститься на нижний уровень, чтобы понаблюдать за тем, как работают с прыгуном, посмотреть на его первичную реакцию. Гамма только покачал головой, выходя из кабины.

– Пока что глухо. Он ушел в отказ, получить доступ к памяти не удается.

– Хочешь сказать, что, даже стабилизировав его сигнал, мы не можем отследить канал?

– Пока что так и есть. Он каким-то образом закрывается от переносной аппаратуры, как будто постоянно меняет шифр канала, быстрее, чем удается пробить очередной слой.

Альфа нахмурилась. С таким ей раньше сталкиваться еще не приходилось – даже оба основных объекта поддавались вскрытию при помощи упрощенной, переносной версии. Получить доступ к полнофункциональному набору не представлялось возможным – уж что-что, а свой штаб на рабочем уровне спецслужбы охраняли по высшему разряду. Впрочем, оказалось, что у Гаммы есть и неплохие новости.

– Даже если у нас не выйдет получить доступ напрямую, мы сможем допросить его обычным способом. К тому же, пока его ломали, удалось вытащить еще один фрагмент.

– И то верно. Если через два часа у них ничего не выйдет, отзови всех и подготовь прыгуна к допросу, мы с Дельтой займемся им. А пока что давай второй.

Приняв ссылку на второй фрагмент на ранее полученном от Гаммы планшете, Альфа оперлась плечом о стену и включила запись.

“Мои близкие не понимают, через что я прохожу – на мне диагноз уже десять лет, и ни разу за все это время я не сумел прорваться к ним, достучаться, чтобы объяснить, как я иногда бываю потерян во всем вокруг – так, что иногда не знаю и не понимаю, кто я и где я. Что я не могу делать то, что должен – не потому, что не хочу, потому что не могу; такого не пожелаешь никому, поверь – ни любимым людям, ни искренне ненавистным. Нет, я не могу назвать тебе точный диагноз – его просто нет, как нет и полноценного объяснения с точки зрения нейробиологии. В своей жизни я – только зритель, не могу ничего поделать, хоть и понимаю, как себе помочь – но не могу. Я не выбирал бросать вызов природе, и не думай, будто понимаешь, что я чувствую, дружище – готов поспорить, что нет. Я не могу удерживать в голове новую информацию, все знакомое порой кажется чем-то далеким, нереальным, чужеродным. И да: все, кому я близок, устали относиться к этому с терпением; когда-то маме было любопытно, почему ее ребенок плачет на чердаке. Чем больше я обо всем этом думаю, тем тяжелее мне, ощущение усугубляется, и я уже даже приблизительно не могу описать это словами. Один-два врача заявляли мне, что находят мое мышление и психику занятными, но ни они, ни другие не могли сказать, почему со мной это случилось. Башка не варит, колеса не помогают. Но умирать я бы не хотел – умирать это совсем уж последнее дело. Говорят, что сон – это маленькая смерть; кстати, спать я тоже не могу. Хотя может я и хотел бы умереть – мертвецу не может быть больно. Найти себя во врожденной пустоте – об этом можно думать, как об одном из грехов по мнению пессимиста. Я кажусь себе жуткой помесью демона и изгоняющего демонов – на самом дне пропасти безумия, куда я упал с ее края. Не сомневаюсь, что мои родители сожалеют о моем рождении; возможно, это они не заметили тревожных симптомов вовремя, а возможно, это случилось потому же, почему вода мокрая. Я пробовал кучу таблеток, медитацию, сидеть в тишине. Каких хреном это должно помочь наладить нейрохимический баланс?! Так зачем ты говоришь кому-то, что он ведет себя как ребенок, не зная всей той жуткой боли, которой он безнадежно окружен? Я постоянно ощущаю туманную отделенность от собственного тела, как будто оно работает, но на него не установлены драйвера. А внутри непрерывно рушится моя личность – я теряю воспоминания, черты, мысли и чувства, даже те, что были очень давно; теперь я – лишь разбитое зеркало, груда осколков, которые в свою очередь продолжают дробиться и разбиваться. У меня не осталось ничего – ничего, кроме ощущений и глухой печали”.

Глава четвертая

Иногда так бывает, что человек уже не может верить в то, что принесло ему столько боли. Тогда-то разум и исполняет свой коронный номер – исключает травму из памяти, блокирует к ней доступ. Иногда – подчистую, иногда – изменяя события до неузнаваемости, и тогда человек попадает в поистине страшное место, в мир иллюзий, существующий внутри мира настоящего. Рано или поздно реальность покажет свой оскал, и тогда все ментальные стены рухнут в одночасье.

Пол Гонкес, “Дальше, еще дальше от поверхности”

Этот гололед был совершенно невыносим, и Патрик весь путь от метро почти что танцевал, закладывая удивительные пируэты, которых он ну никак не ожидал от себя. В такие моменты он начинал всерьез задумываться о том, чтобы все же купить мотоцикл. Лучше всего – с шипованными шинами, как у монстр-траков в каком-то старом мультике из далекого детства, название которого вылетело у него из головы.

Холодно было как на девятом кругу ада, и Патрику приходилось держать руки в карманах – что не добавляло ему маневренности и устойчивости – а сигарету сжимать в зубах, стараясь не ронять пепел на куртку; впрочем, такой способ курения ему даже начинал нравиться. В этот отвратительно холодный и щедрый на падения вечер Патрика все же радовали два обстоятельства.

Первое обстоятельство: сегодня ему, наконец, должны ответить из издательства по поводу его второго романа. Даже не ожидая от них согласия, Патрик все равно продолжал радоваться тому, что он все же закончил эту чертову книгу, которая далась ему не в пример труднее первой, о существовании которой знало всего несколько человек. Если первая работа была написана легко, пусть и не в самый простой период, то вторая тянула из него силы почти год. Ничего удивительного, ведь писать о себе куда проще, чем что-то придумывать. Ты берешь и переносишь на бумагу то, что случалось, случается, может случится или должно было случиться с тобой, не прорабатывая сюжет, не развивая персонажей, не заморачиваясь логикой, мотивацией, хронологией и прочими вещами, которые обычно бывают в книгах. Ты просто выплескиваешь из себя накопившиеся мысли и чувства, словно разбрызгиваешь по холсту цвета в случайном порядке. Но когда работа над романом превращается в рисование сюжетных схем, координатных плоскостей с хронологией событий и мозговой штурм в попытках объяснить действия героев, это все начинает напоминать работу. А работать Патрик ненавидел.

Второе обстоятельство: всего через несколько минут он увидится с Бетти-Энн. Начало января было для нее традиционным простудным временем, и они не виделись уже полторы недели. Патрик всегда очень боялся этих лишенных встреч дней, когда она сидела дома, и он не мог взять ее за руку, обнять, заглянуть в глаза и вовремя увидеть там какую-то тень, которую он мог бы развеять прежде, чем она разрастется, и холод вновь надолго скроет Бетти-Энн от него. Этот сюжет был самым страшным из всего, что он когда-либо описывал в прозе, и это давно стало его самым худшим ночным кошмаром – жизнь, превратившаяся в спираль из циклов сердечного похолодания и потепления. С самой концепцией такого чередования еще можно было смириться, если быть уверенным в том, что оно будет продолжаться – как смена времен года. Но уже сама мысль о том, что очередная зима может не закончиться никогда, была просто невыносима.