Не время для человечности

А раскачивались они не из-за новогоднего ветра, хоть он и был весьма неприятным. Причиной их движения, несомненно, был человек, стоящий в метре от меня и уже вновь протягивающий руку, чтобы качнуть меня в пустоту. Заметив, что я очнулся, он руку убрал, и мне представилась возможность лучше разглядеть этого странного прохожего. На вид ему было около двадцати пяти, ростом не выделялся. Он, должно быть, страдал сейчас от погоды не меньше меня – на нем были только штаны с футболкой, да кроссовки на ногах. Впрочем, незнакомец совсем не дрожал от холода, он вообще казался чем-то не совсем материальным, да и взгляд у него был примечательный – одновременно и цепкий, и затуманенный. Тут я вспомнил, что совсем недавно был пьян и заряжен недурственной дозой порошка. Уж не остаточные ли это галы? Рука сама собой потянулась в карман куртки…

– Не это ищешь?

Я безошибочно узнал вещество в пакетике, который незнакомец держал в руке на уровне моих глаз, но не так близко, чтобы я мог быстро его выхватить. Он спер прах. Больше всего пугала не перспектива на время остаться без вещества, а мысль, что он может узнать состав, может сдать его ментам, а на пакетике наверняка полно моих отпечатков, да и все нычки я вряд ли успею вычистить, если он будет действовать оперативно. Хотя нет. Больше всего пугало то, что он ведет себя провокационно и почти насмехается. Его мотивы и цели неясны, а это всегда крайне опасно.

– Я где-то слышал, что воровство – это грех.

Незнакомец с притворно пристыженным видом почесал лысую голову.

– О, не переживай ты так. Я не крал, потому что верну тебе твое забытье…

– Здорово. Давай.

– …После того, как ты кое-что сделаешь. Сущий пустяк в знак благодарности человеку, что подобрал выпавший из твоего кармана пакетик, который в противном случае занесло бы снегом или унесло ветром.

– Так я и думал. В мире не осталось настоящего бескорыстного альтруизма.

– То есть ты думаешь, он когда-то был?

– Просто фигура речи. Ну и что тебе нужно?

С каждой секундой этот человек раздражал и беспокоил меня все больше. Я медленно подходил к решению забить на прах и смотаться отсюда побыстрее.

– Для начала – чтобы ты перестал думать о том, как бы удрать от судьбы. Поверь, я бегаю быстрее тебя.

Ага, ладно. Он угадал? Должно быть, хороший психолог. А хороший ли лжец?

– Допустим, что я перестал. Ну и кто ты вообще такой?

– Я твой преданный читатель, зачитал последний рождественский рассказ до дыр – ну, образно говоря, ты ведь его не печатал. Да и не напечатаешь.

Как этот урод узнал? Если только… Рука вновь окунулась в карман, но уже за телефоном. Мой преданный читатель ухмыльнулся, и тут меня прошиб пот – я вспомнил, что прямо перед тем, как я заснул, телефон был разряжен почти в ноль и уже вот-вот должен был отключиться. Он никак не мог успеть найти и прочесть рассказ.

– Не совсем. А представь, что у меня был бы у меня с собой пауэрбанк…

– Что? Какого…

– Ладно, приколы в сторону. Дело у меня к тебе важное, а времени все рассказывать по порядку, как рассказали мне, нет в наличии. Так что к делу: я хочу, чтобы ты изменил концовку своего рассказа. Нужно перевести время.

– И чего это значит?

– Я все подробно объясню, что написать. Это все, что мне нужно, и я правда буду очень благодарен, если ты сделаешь это. Получишь назад свой химический эксперимент и… И полтос.

Этот тип предлагает полтос за изменения никому не известного рассказа? Он действительно читает мои мысли? И почему он кажется нереальным? Твою мать, а теперь улыбается, будто опять знает…

– Не сказал бы, что читаю увлеченно или нахожу их интересными, однако – да. Так и есть. Можешь вообще рот не открывать.

Ладно, я не знаю, что это за эффект, но он наверняка психоактивный. Этот человек – галлюцинация. Или я все время говорю вслух и не всегда замечаю это.

– Это скорее ты галлюцинация или тусклый образ, а я – на порядок реальнее тебя, и намеренно дереализовался на твой уровень, спустился к простой форме. Могу дать по уху, если хочешь проверить. Тебе в любом случае будет больно, будь я реален или видение, в существование которого полностью верит мозг. Так что просто достань телефон, вот тебе пауэрбанк, открой свой рассказ и допиши то, что я попрошу. Ладно?

Окей, я почти уверен, что это все-таки глюк. Я уже давно понял, что зачастую лучший способ бороться с настойчивыми, но физически безопасными глюками – подыграть им в какой-то момент.

– Как скажешь. Мне пофигу, кем ты меня считаешь, просто врубай телефон.

Интересно будет узнать, что мое подсознание хочет изменить в книге – довольно редко представляется такой случай. Я “подключил” телефон к “пауэрбанку”, и экран загорелся. Убедительно. Хм, а что будет, если я, например, поищу в сети информацию о чем-то, чего не помню? Допустим, о Семилетней войне. С помощью подсознания я вспомню все то, что читал о ней лет десять назад? Круто, а если поищу что-то, о чем ничего не знаю, что мой мозг подсунет мне тогда?

– Сначала открой книгу, потом страдай какой хочешь херней.

Ладно, ладно, сейчас открою. Боже мой, каким я могу быть неприятным типом. Никакого уважения и вежливости.

– Хорошо, сейчас я на два уровня ниже. Теперь открой последнюю главу.

Каких еще два уровня? О чем это я?

– Меньше вопросов, чувак. Открыл, ага. Так, теперь сцена под балконом.

Я хочу что-то дописать, изменить концовку. Ха, любопытно. Я был совершенно уверен, что такой финал идеальный и правильный. Хорошо, что дальше?

– А дальше напиши вот что…

Галлюцинация наклонилась ко мне и тихо проговорила основные тезисы новой концовки. С каждой минутой этого объяснения у меня все больше расширялись глаза от удивления. Черт, это же и правда неплохо! Может даже изменить концовку на самом деле, когда остаточные эффекты от трипа пройдут?

– Ты все понял?

Да, да, понял я. Красивый поворот, признаю. Такое и правда можно записать – и обязательно запомнить. Будет над чем подумать позже.

– Ага, ты подумай. Раз уж это из-за твоего падения в воду столько всего пошло не так, то тебе и исправлять.

Хм, а при чем тут мое падение? Разве это не было тоже глюком? Хотя тогда все логично, во время галлюцинаций сознание живет в немного другом мире, и эти эпизоды могут быть сюжетно связаны. Как сны. А если вся жизнь может быть сном, то и глюком может вполне…

– Харэ философствовать, солипсизм ни к чему хорошему не приводит. Так, погоди, ты скоро насмерть замерзнешь, хотя и не чувствуешь этого. Дай-ка я сменю обстановку.

Хлопок, и я вдруг сижу в кресле-мешке в своем подвале-логове. Шикарно, вот бы в реале так уметь – бросаешь пафосную фразу и оказываешься в парке километров оттуда, где только что был. Так, это получается, что тут я все время и был, и Новый Год встретил тоже тут, нанюхавшись прахом и видя странные сны. Что ж, не самое худшее место. Уж точно лучше скучных классических вариантов. А, и этот тоже тут.

– Ясен пень, ты же еще ничего не дописал. Давай, скорее, тогда я уйду и дам тебе спокойно поразмышлять над всем произошедшим и, быть может, задуматься о том, чтобы уменьшить дозу. Пиши.

Пишу я, пишу. Ну, как бы это завернуть…

* * *

Когда я переписал концовку и поставил точку, галлюцинация одобрительно кивнула. Пару секунд я просто сидел в кресле и ждал, пока морок хлопал себя по карманам и оглядывался вокруг в поисках чего-то (как будто он тут что-то мог оставить). Затем вдруг в голове мелькнул образ – скорее даже воспоминание. Отголосок недавнего “сна”. Что-то там было такое, тревожное и беспокоящее, неуловимое для цельного восприятия. Я мог уловить только отдельные звуковые образы: кто-то куда-то шагает, и грохот этих шагов заглушает все вокруг. Скрежет и хохот. Всплеск воды, а затем – гул приближающейся бури. Шуршание бумаги в конверте. Приглушенный разговор высоко над землей. Эхо осторожных шагов по огромному залу. Звон и смешок. Шелест листвы, после него – раскаты грома вдалеке. Треск огня, пожар растет. Скрип и треск огромного механизма. И вновь скрежет и грохот. Так, подожди-ка. Неужели? В тот же миг, что эта мысль промелькнула в моей голове, морок обернулся и окинул меня таким взглядом, что пальцы, протянувшиеся было к экрану телефона, вздрогнули и замерли.

– Неожиданно быстро ты догадался. Но давай-ка без вот этих вот порывов, ладно?

Экран телефона вдруг погас – он будто моментально разрядился. Что я только что сделал, переписав концовку?

– Ты все сделал правильно, и будь у меня на своем уровне лишнее время – поверь, я бы все объяснил. Но его нет, как у тебя нет права теперь что-то менять.

А Питер? А Мэри-Кейт? Как такое вообще возможно? Что с ними после этого будет?

– Со временем все станет на свои места, ты все поймешь, увидишь это как небольшую, но связующую деталь огромного узора. Дальше от тебя уже ничего не зависит, но ты сделал кое-что очень важное – поймал нужный ход событий в петлю, и нам осталось ее только затянуть. Твой цикл на четырнадцатый раз по какой-то причине пошел не по плану, с ошибками, и нужно было им противодействовать, а самая простая методика работы со временем – создание петли размером с весь конкретный универсум.

Это же все еще трип, так? Я порядком охренею, если это не так. Но какого черта, неужели мое подсознание сумело придумать такую сложную концепцию? Да, это идеально объясняет желание изменить концовку таким образом. Вообще-то я уже довольно долго поддаюсь на собственную провокацию, которую делаю с целью, которой не осознаю. Вдруг эта цель мне не понравилась бы? Стоит попробовать бороться с этим видением и его желаниями.

– И как же, позволь узнать, ты это сделаешь?

Я бросил взгляд на телефон. Да, пожалуй, я смогу убедить себя во многом. И еще не факт, что реальное редактирование текста имело место. Все это происходит внутри сознания, и на самом деле с моим телом может быть вообще что угодно. Быть может, я сейчас как раз почти уже замерз насмерть, и это предсмертные видения, вызванные выбросом разных биологических веществ в мозг через кровь. Если так, как мне очнуться, рвануться к жизни последний раз, чтобы суметь спастись? А может все это просто хреновый сон? Во сне почти всегда думаешь, что все по-настоящему. В любом случае, бороться нужно на своем поле. Не в созданных подсознанием условиях и декорациях, а в этом вот мозгу, которым я сейчас все это думаю. Сейчас я очень постараюсь заснуть…

– Теперь твоя догадливость уже прямо-таки поражает! Ну попробуй, если веришь в себя.

Соберись… Вот так, поймал что-то похожее по ощущению. Отлично, начинаю засыпать… Глаза закрываются… Аааааа!! Блядь!

– Извини за эту, как ты сказал бы, фантомную боль. Просто ты и правда начинал засыпать, а этого мне пока точно не нужно.

Твою мать, а ну хватит! Я должен помочь…

– А вот залупу тебе на воротник. Ты уже помог им – на другом цикле. Единственный недостаток таких вот игр с реальностью состоит в том, что каждый виток идет отдельно, и в “твоем” мире все произойдет не так. Но он будет таким последним.

И что это должно значить? Просто бред, но боль чувствуется как настоящая. Ладно, я подожду, но все равно я спасу их.

– Договорились. Еще с полчаса ты не сможешь заснуть, а потом все вернется в норму, и делай что хочешь. Я же, будучи теперь уверен, что ты ничего не успеешь испортить, исчезну уже сейчас. Было приятно познакомиться, всего тебе доброго, а мне пора домой.

Черт знает кто отвесил шутливый поклон и начал постепенно терять образ – он будто становился все прозрачнее, сквозь его расплывающийся силуэт был виден какой-то идиллический пейзаж: две ленты – река и дорога – словно бы удерживали громаду чащи от падения на переливающееся золотом в свете августовского заката поле. На этой картине было так мало движения – единственное, что дает понять, что это живое место, а не замерший кадр, это несколько закруженных легким ветерком листьев. Самого окончательного исчезновения гостя я не заметил, увлекшись мыслями о каком-то другом мире, но вот уже в подвале тихо, и кроме меня нет больше никого. И довольно скоро я уже сумел заснуть. Или проснуться? Хотя… Вряд ли есть какая-то разница.

* * *

– Ты так долго страдал. И теперь, когда ты пришел ко мне, я объяснил, как прекратить эти страдания. Как вернуться к жизни. Разве ты не хочешь этого? Не хочешь вновь стать полноценным человеком – чувствовать, воспринимать, радоваться, видеть цвета? Ты не веришь мне, думаешь, что я в обиде за тот случай с сабелькой, гадаешь, какой же страшной ценой. Я отвечу: ценой всеобщего благоденствия, мира, гармонии и счастья для каждого. Не выйдет вернуть огонек жизни только для тебя – либо все, либо никто, третьего не дано. Не понимаю, что тут смешного. Разве что идея кажется тебе настолько невозможной, утопической, что лучше посмеяться над ней, чем принять всерьез и попытаться реализовать, ведь в случае неудачи удар будет таким болезненным, как никогда прежде. Я покажу…

Над поверхностью воды плыл туман, и в этом тумане были едва различимы два силуэта: один стоял на коленях и водил по воде руками, завороженно глядя в глубину, другой сидел на камне у берега и улыбался каким-то своим мыслям. Так прошло несколько дней, пока первый не поднялся на ноги и решительно, борясь с дрожью в голосе, согласился с планом второго.

– Хорошо, я готов. Только откуда ты возьмешь вторую половину ритуала?

Второй самодовольно хмыкнул.

– Когда знаешь, где что находится, достаточно лишь протянуть руку.

– То есть кто-то уже призывал их?

– Призывал, что и привело нас в это время и место. То, что собой представляет мир сейчас – последствия его выбора. А свободный выбор в реальном мире всегда был… проблемой.

– Тогда я не совсем понимаю разницу между его мотивами и твоими.

– О, все до банального просто. Он совершил ошибку, продолжив развитие, ведь без развития он не видел смысла, он не уничтожил понятие конфликта, он построил модель точно такого же мира, в котором он появился и стал собой, он никак не изменил сами правила построения реальности, и она вновь победила, поглотила импульс. Мутировала, теперь уже – внутри него. Я же такой ошибки не совершу.

– И как этого можно избежать?

– Что ты будешь делать, если при написании картины у тебя закончилось место на холсте?

– Возьму новый холст, что еще. Или буду писать поверх уже написанного.

Второй вздохнул и укоризненно покачал головой.

– У него была похожая логика – залить все одним цветом. А я в такой ситуации сделал бы каждый элемент картины зацикленным, рекурсивным. Разве это не очевидно? Если у тебя остались вопросы, как это работает, то лучший способ – увидеть самому. Давай уже начнем. Призови их.

Первый несколько секунд озадаченно смотрел в туман, будто пытаясь разглядеть в нем другой берег озера – или возможные последствия того, что он согласился сделать. Но решимость довольно быстро вернулась к нему.

Через три минуты после начала ритуала где-то далеко в небе прозвучали первые раскаты грома, что подобно колокольному звону должны были ознаменовать конец всего, что было прежде, и начало того, что никогда ранее нельзя было представить. Еще через какое-то время в нескольких случайных местах начался странный мелкий дождь без каких-либо признаков облаков, туч или иных возможных источников выпадения осадков.

Глава пятая

Философы и мыслители – это те люди, кто глубоко задумывается над тем, над чем должен задумываться каждый.

Надпись на стене в туалете бара

Я сидел, невидящим взглядом уставившись в огонь, и казалось, что языки пламени плясали уже не в камине, а у меня в голове.

Вот я и дочитал повесть, которую сам подложил под свою же дверь, которую сам же и написал. Память обо всем, что описывалось в тексте, навалилась на меня внезапно, и это было слишком сложно принять сразу. В мире, который я знал, в котором я жил до сегодняшнего дня, не могло быть такого – однако, оно все же имело место.

Да, наделал же я дел. Сколько всего наговорил. И ведь все – о себе, в конечном счете ведь только о себе, заботясь лишь о себе, думая лишь о себе, дорожа лишь собой. И если в ком-то и видел ценность, если питал чувства – то не оттого ли, что видел отражение себя? Такова суть мира, такова и моя история, использующая идеи и людей как декорации для пьесы о себе самом. Так кого я могу винить во всем произошедшем, как не себя самого?

И сколько же времени прошло с тех пор? Судя по датам и косвенным признакам, около года, но, черт возьми, почему мне неустанно казалось, что это было десятилетия назад? Неужели что-то еще может быть как прежде, и если может, что же для этого нужно сделать? Какие горы свернуть, какие расстояния пересечь, какому дьяволу продать душу за возвращение человечности, возвращение чувств?

Я вновь и вновь задавал себе эти вопросы, хотя знал, что ответов на них нет и не будет. Возможно, именно поэтому я и придумал так много странного – в надежде отыскать их самостоятельно, исторгнуть из себя. Но ничего так и не вышло, и внутри была лишь прежняя пустота, а воспоминания о том, что раньше все было как-то иначе – закупорены, заперты в вакууме, и на миг захотелось уничтожить эту не дающую мне покоя память, уничтожить все, что осталось хорошего, чтобы мир пришел в свое естественное и идеальное состояние выжженной волей и обращенной внутрь себя ненавистью пустыни.

Но разве я не пробовал уже сделать это? Разве не именно такое решение привело меня сюда, в этот дом, в это утро, которое все же нашло меня, догнало и оглушило хуком из прошлого? Похоже, бежать от себя действительно бесполезно, но как можно было верить, что удастся скрыться от врага, которого ты сам носишь в себе? Если действия не приносят результата, если бездействие ничего не упрощает и не облегчает, то все, что остается – действовать иначе. Бесконечно перебирать ключи, пока не найдешь нужный – или пока не умрешь от старости с бесполезной связкой в руках.

Решение пришло, в этом я не ошибся. Но теперь я не был уверен, что оно сработает, ведь не сработало ничего до этого. Только в сказках герой все же обязательно побеждает в конце, а мы живем если и в сказке, то в очень плохой и странной, из тех, что не принято рассказывать детям, что пугают и завораживают, когда слушаешь их у костра – вечером, в окружении темноты и гниющих листьев, наедине с человеком, которого видишь в первый раз; и так похож он на какого-то духа леса, что уже дорисовываешь в воображении корону из черных ветвей на его голове.

Я потушил огонь в камине, надел пальто, закинул на плечо дорожную сумку и у самой двери оглянулся на то, что казалось мне домом, пытаясь найти в себе сожаление. Не найдя ничего подобного, я удовлетворенно кивнул и ступил за порог.

Куда приведет меня эта дорога? Конечно, сперва она приведет меня на железнодорожную станцию, но что будет дальше? Куда мне идти, если нет ни карты, ни указателей, ни проводников?

Ответ я нашел, бросив взгляд на небо, удивительно чистое и безоблачное в эту ночь – казалось, что весь мрак, смог и чернота спустились с небес на землю, укрыв от человека посреди безграничного простора его дорогу. Я отчего-то улыбнулся – искренне и неподдельно, как не улыбался уже очень давно – и сделал первый шаг в эту клубящуюся темноту, пусть даже не зная, что в ней таится, и сколько лет мне придется идти, и дойду ли я вообще. Вскоре я скрылся в черном тумане ночи, и звуки моих шагов затихли, оставив после себя лишь звенящую тишину.

А в небе все так же сияла М.К.Б.Э. – звезда из невероятно далекого скопления, ставшая когда-то для меня путеводной и все еще занимающая свое место на небосводе.

Если я в чем-то и был уверен, так это в том, что буду идти, пока вижу ее негасимый свет – неважно, куда и как долго, ведь, каким бы ужасным все вокруг ни было, я никогда не перестану верить в чудо.

* * *

Все это когда-то уже было – так я думал, сидя у окна и глядя на проплывающие мимо заснеженные пейзажи. Дежавю. Я все это говорил. Я все это думал. Но было и что-то новое – то, с чего все началось, конверт с дистиллированным безумием, строки, вырванные из погибающего в огне разума. Они не были частью рассказа, но разве я сам был его частью? Возможно, именно из-за своей инородности они здесь и оказались к месту. В моих руках была страница, вырванная из тетради и исписанная неровным мелким почерком. Я вновь и вновь перечитывал то, что там написано, и с каждым прочтением находил в этом бреду все больше смысла. Вот что там говорилось:

“Погляди через облако шторы: вдруг через одиннадцать от раннего утра пятого и еще на следующий, между девятью и десятью в темноте, кто-то придет постоять, просто так, ничего не испрашивая, ведь нечего, набирая в легкие все больше свинцового воздуха и молча вмещая запредельность нерожденных странных историй о мирах, что никак не желали воплощаться, разбухая в яме греховного черепа в жуткий ком скрежещущего хаоса, в преддверии патового саморасстрела под эскортирующий наглухо остервенелый исход из лазурных сказочных выдумок, безучастно загубленных самолично, аккомпанемент самых подспудных отчаяний не верящий, не просящий, но боящийся пришелец из ледяных пустынь за горизонтом событий, не надеющийся на послабление, все туже затягивая каленую цепь на шее, не рассчитывающий на блаженное забытье в прохладе садов, не уповающий на перерождение, а принявший себя бессмысленным и пустым болванчиком, в любой момент готовым занять причитающееся ему место на свалке сплошь недвижимых механизмов с обглоданными ветром лицами; ведь все рушит, уже обреченный с рождения на разбавленное редкими минутами томительное пребывание в границах замкнутого десятки тысяч лет назад круга порочного освинения разумом, и, что бы там ни говорили, знающий: уже не спастись от своей окончательности и бесповоротно сгнившего будущего, ровными рядами дней и лет неуклонно ложащегося на проторенную тропу той жуткой дороги, начало которой не вспомнить, а конец – не предотвратить, пути, которому издевательски выпало лежать на лезвии клинка, неуклонно расчленяющего тело и калечащего рассудок до той степени, когда уже невозможно понять, куда, зачем и что ты такое есть или был, когда в момент прозрения покидающий тело разум непрерывно дробится на заполненные бесконечно горьким страхом неизбывной ледяной пустоты смерти ячейки в безупречно мертвом свете чудовищной остроты лезвий беспощадного жернова красного прилива бессмысленного безумия, комом пустых слов нарастающего хаотично и невиданно, на зависть и к ужасу всей кровавой господни, осмелившейся впервые взглянуть наверх и увидеть там адский блеск голодной бездны, невменяемо безликой и выжидающей момента быть замеченной, чтобы ежемоментно впитать самую сущность неосторожного демиурга; дробится и сам себя перестает сознавать, облачаемый в последние прохладные тени воспоминаний о приснившемся прекрасном мире, так забавно и до краев полном тупой боли от незаживающих, обрастающих колючей, опаленной равнодушно разведенным языческой богиней пожаром в напрочь покинутом через разбитое окровавленными лапами окно черного хрусталя запертом доме посреди ледяной тундры глухой ненависти к себе волчьей шерстью ран, без всяких ненужных сожалений, нечаянно и с некоторой даже жалостью пополам с удивлением, по-палачески милосердно нанесенных не перерезавшими в отличие от смешного в своей бионической несуразности киборга пока еще бьющиеся живительной силой и верой горла своих надежд на привитое от ядовитых мучений собственным возмутительным несовершенством счастье, жившими и в известном смысле живущими удивительными сказочными созданиями во всего одном экземпляре, подобравшем излишней сложностью вызывающую неутомимое в своей ясности желание навсегда, до первозданно чистого блеска, разглядеть пустые, с копошащимися плюшевыми червями глазницы владельца комбинацию цифр пароля от замка сейфа, вмещающего что-то красное и лишь предположительно живое в вечнохолодной пустоте бесконечно горького страха, запирающего каждый чистый порыв рваной и грязной занавески в вечную весну непроницаемого для света путеводных звезд, могущих осветить истребительную дорогу на север, не позволив перейти чудовищные границы, сдерживающие невыразимый ужас забористого беспорядка, карцера, выстроенного дрожащими пальцами из глины и крови, из молчания и сожаления, из обугленного ворса и оболочек безжалостно проколотых ржавыми иглами остервенелого хохота мыльных пузырей, из разложившейся плоти и кости каждого предтеческого примата, из невинности Марии и первородного греха Евы; облачаемый тысячей черноглазых ангелов в пурпур, обличаемый в своей иллюзорности господом нашим богом, гневно топчущим облако и бросающим через длинный дубовый стол мертвоголовым псам куриные кости, из последних сил и надежд нарисованным в дальнем уголке сознания, уже агонизирующего неприглядно и жутко перед запретными для рассудка ликами полчища необъятных беспонятий и антиматерий, сжимающими все бестелесное в совершенное ничто своими крокодильими пастями длиной в бесконечность холодных световых лет и с гниющими ошметками пожратых вселенных промеж скал-зубов; с багровых вершин безумной отчужденности наблюдая уходящую веру в счастливый финал, в котором принцесса ткет из драконами испепеленных вен человеческих покрывало, могущее укрыть небо и землю от неизбежного конца, от грозной трубы седьмого ангела, от гибельной поступи спускающегося по золотой лестнице с неба хромого старика с ввалившимися от безукоризненной слепоты буркалами, от раззявленных глоток уроборосов, от необходимой смерти для каждого и от безобразного одиночества в темных водах ледяной полыньи, что исподволь утаскивает в себя непуганые души, оставляя на поверхности лишь вздыбленные от беспримерного ужаса разом поседевшие волосы; что – задушенные ли гордостью вопли о помощи и спасении, заткнутые ли еще в горле гнусной тряпкой стеснения себя мириады слов, способных не оставить от отстраняющего недопонимания и единой зловредной молекулы, липкий ли страх засыпать и просыпаться вновь в продолжающееся после чьей угодно смерти место, зубастые ли взгляды методично похищающего каждую единую крупицу тебя доппельгангера, неотступное ли опасение ненароком не отбросить в зеркало отражения тени – что приснится сегодня, в такой же кошмар перетекаешь и завтра утром, часами вхолостую отщелкивая пленку памяти, мотая и трагически назад, и беспрецедентно вперед, живейше и ярчайше представляя несбыточную небывальщину сокровенных мечтаний о безраздельной власти над чужими желаниями, ища позднее в лицах прохожих ужас понимания, а находя бетонные отражения змеиной ямы, шагая по заметенным черным снегом полям, как по преисподней, с карабином на плече да с гончей стаей по пятам, лишь на перекрестках и под платанами находя убежище, разрывая листья и храня обе части у себя, бежать, бежать, сломя череп и каждую вторую кость нестись прочь от выползающих из омута младенцев с птичьими лицами и проткнутыми цыганской иглой родничками, все ближе к с каждой секундой пуще ужасающейся своей доселе неведанной степени беззащитности перед удивительным и прекрасным, но мучительным в рядовом равнодушии к страшной нежности, бойко угрожающей тысячелетить неослабно, невзирая на смерть и неизбежную разность двух посмертий; мимо в черных рамах высоких зеркал сокровений, где привычный двойник поражает отсутствием знакомых очертаний и швами чугунных нитей поверх скалящегося рта, медленно обрамляя лицо кровавым следом от ножа, под стоны и рыдания неслыханных созданий, что плачут нефтью с икон, добираться до края бескрайнего, смещая полюса и литой апатичной обреченностью ломая оси, доходить до немыслимого предела позволенной человеческому разуму ойкумены и пересекать его уже бесчеловечным, выдуманным, истончившимся до микрона, наглухо поконченным с собой выводком василисков, фасеточно-зелено прищуриться на мир за спиной и свирепо внять пьянящему грохоту барабанов войны с людскостью, переключить все на черно-белый режим и действовать по плану, люто и неотступно, уничтожить всех уродов, предусмотрительно начав с себя, а потом в отчаянии свергнуть новый облик, разжевать и разорвать, и, пока оставляющий его разум ячеечно дробится, на мозаике пола черных вигвамов победно сплясать страшный танец эпилептика в кандалах с готичным канделябром пылающих витых свеч в периодически чешуйчатых руках, а потом, как черный пес, выброшенный на глобус, совершить самоубийственный прыг-скок в чудовищные дали леденящего космоса, ниже кладбища и выше солнца, где забыться в нигде и никак, где насмешливо не носят смерчи прах и пепел по умытым кровью и слезами полигонам зверских боев за чужие улыбки, так безразлично похищенные с единственных лиц и надежно спрятанные на далеком полюсе пораженческих, но совершенно нормальных равнодуший к замертво сгорающим в Марианских впадинах окопов солдатам пустоты, оловянными фигурками, до неузнаваемости оплавленными жаром отчаянных потребностей подбирать со снега едва различимые белые перья и ласково прикреплять их обратно к поникшим крыльям на тонких спинах, чтобы больше никогда этим удивительным существам не пришлось ступать по земле, залитой черной смолой и флегмой, что закипает внутри и порою изливается наружу, идущих на последний штурм, глядя слепыми глазами в зенит, заворачиваясь во вспышки пламени, за благие намерения получая сквозные пустоты на месте органов чувств, и вот уже ползущих, перебарывая ногтями и пальцами миллиметры багровой и влажной земли, к даже незрячими глазами видимому сиянию и обугленной кожей ощущаемому теплу солнца за холмом, далеким и насмешливым, в толщах своих укрывающим от самонадеянных калек ледяные гробницы ожидания; а кто замерзает на полу комнат с бордовыми шторами, разучившись греться самому, должен помнить: все мы платим, все мы должны по гроб смерти, и не было никого, кто бы это изменил, кто мог бы не оставлять надежду, сюда входя, кто сумел бы, продав мир, потерять контроль и не умереть в одиночестве давным-давно, кого не уязвила бы насмешка и снисхождение в добрых глазах над оскаленной эонами пастью, развоплощен и застыл в гостеприимной утробе, в сюрреальной череде грудой ледяных метеоритов, обваливающихся на незадачливую голову покореженного юнита, стершего свое имя из книги мертвых и свой неуместный темный силуэт из колыбельной, что раскаленному разуму так отчаянно нужна была, но не пришлась впору, дней, неуклонной резиной растягивающихся без единого перерыва на сон в жутчайшую из всего виденного картину сумасшествия, карту безупречно кромешного ада; оказываясь то не имеющим ничего личного вулканическим жерлом пулемета, то попавшим сам в себя оскалом медвежьего капкана посреди тайги, безболезненно выпивая чашу за чашей свою ядовитую кровь, но никогда не исчерпывая ее до дна, где притаились все путаные образы, все пляшущие черти, все прожорливые черные дыры, все красной пеленой истеричного психоза в тупиках безустанно сжимающихся черных коридоров сознания исступленно застилающие отрешенный взгляд эмоциональных паралитиков химеры, с каторжным трепетом следить, как всячески чудовищно не движутся нужным образом задубевшие губы, деревенеют в мучительных корчах пальцы, стынут в кипящем ледяном озере кристально неимоверной боли мысли, в несусветно беспрестанном коридоре собственных отражений не находя себе начала, в одну чудовищную ночь быть вновь убедительно погребенным под кошмаром о цветных формах неописуемой энигмы, на сверхвообразимых скоростях несущихся во всех невозможных направлениях по безошибочно бесцветному полю траекторий пыточного помешательства, а при столкновении порождающих нечто, нуждающееся в революционно новом подходе к описанию ощущений, настолько несовместимом с имеющимися возможностями выражения словами, что все это ужасающее нагромождение пустых букв-обманок начинает казаться беспредельно саркастическим трикстером, до колик в животе потешающимся над изустной беспомощностью заглянувшего вглубь горящих зрачков изувера, из подмирных вселенных наугад оплетающего раскаленный звездопад путами вечной ночи рассудка к вящему ужасу толп рукотворных и неизобретательно уподобленных человеку богов, случайного дурачка, так и не нашедшего глупей себя, а на следующее утро из капризного заточения глядеть, как из космической пыли восстает и просыпается в никуда уже кто-то удивительно другой, с замиранием догорая рассудком, непрерывно дробящимся на полные горького липового сока ячейки с восходящими в них семенами морозного одиночества посреди пожираемых бледной хвори уподобленным легионом заполоняющих межпространство термитов колонн, спустя рукава и миллиарды лет уже не так наглядно подпирающих лживое мироздание, где под дулом радиационного дождя разрывает в клочья океанические глубины тоски по убаюкивающему забытьи нормальности, где, бархатно отрываясь от невыносимой суетой полного смога муравейников, освещенных мертвенной синевой, ангелы с любопытством наблюдают, как кто-то опять доверчиво сдох в заснувшей тишине, надрывным криком из пучины отупляющей рутинной мегаломании заключив в скобки потуги и попытки, заморочено листая молчаливые хроники убогих дней, впрок пресытившись неизменным отрицанием каждого слова и удара сердца, недоверчивыми останками бездыханно познавая небытие, трупом коченея и кожей плесневея; где обескровленные оболочки тревожно обколотых новокаином органов смущенно испускают аромат кровопролития на покрытом транквилизованными розами плато ложных надежд, изо всех сил не сумев не издать ни звука против последнего слова обравнодушившегося чуда; а пелена выглядящей картонной трагичности все плотнее заволакивает поле презрения, и бесконечно усталые веки все нещадней смыкаются над миром, нечаянно забыв, что вечность – не срок, что умереть – ничего, если вылакать до конца времен череп ядовитых вин, пока в заполненных мрачными всадниками о серых дорожных плащах палатах в десна нашпигованные беспредельным унынием певцы большой и страшной вечности оставляют себе недолгий срок томного флирта с передозировкой, иглами самоистязания выхолащивая бельма на глазах, позволяя болезни проскользнуть внутрь, захлебываясь в вопящем бесслезном психозе прокаженных беглецов из рая, с клеймами на груди обретающих спасительное обезволивание, так пусть же оставшихся надурманят, вливая соки жизни в самую сущность, чтобы можно было на пыточном столе вдрызг ухмыльнуться алчущим крови ритуальным ножам, чтобы хоть как-то скрасить далекий святой путь из зарешеченной в обитую желтой губкой камеру, из которой вид предоставлен лишь на свободу птиц, и где дышать вдоволь лишь парами выкипевшей из раскаленного погоней за до оскорбительности математически точным выражением нежных чувств тела крови, ведь зачем расширять легкие воздухом давящего безразличия, раздавлено проглатывая больше, чем можно вынести без замирания препарированной на блюде беспомощного удесятерения ноши сотен фантастических миров души, когда можно доверчиво свернуться в атом и позволить обезгрезить себя неусыпным кандалам, которыми мир раскованно и со знанием дела оплетает заброшенное и холодное сердце, владевшее некогда телом, что так неосторожно положило покаянную голову в коварную петлю пристрастий к гробящему душу поиску себя в море существ, отринув смерть под волнами тысяч чужеродных лиц нечеловеческой бессмысленности, море багрянца, плещущемся у самых дверей рая, что из черного дуба и напрочь захламлены скулежом несобираемого гомункула, наивно сгорающего от нетерпения быть заботливо собранным за далеким горизонтом завтрашнего дня; и так сложно быть проще, когда все тянущиеся руки кажутся миражами или издевательским розыгрышем, и так мучительно знать, что завтра не наступит, вчера не вернется, ведь все, что можно себе позволить – тончайший нечленимый миг настоящего, неуловимо пожирающий песок в часах, с каждой секундой делая сожаления все горше, глумливо углубляя траншеи линий судьбы на умирающих ладонях, насмехаясь над грубым несоответствием автопортрету, пока стены подземелий и тронных залов сжимаются в лабиринт мрачных кошмаров, в которых, сколько ни проклинай жестоких архитекторов, выхода не найдешь, где беспомощно быть заказанным на блюде голодным мартом, где разнадеживающая тишина перережет в ночи глотки искренних молений – да, вот как это видят безвозвратные утопленники, до зубовного скрежета отвратным презрением к себе к себе обрубающие все шансы-канаты вырваться из трясины саморазрушения, пленники бездонных луж, самонадеянно рискнувшие отразить в их грязной зеркальности свой сумрак отдаленного от ощущений беспорядка мыслей, а темные воды, их впитавшие, не разбирают, кому – в мозг опухоль, кому – по голове обухом, кому – открывать отравленную амброзию, кому – закрывать хохочущую пулями пасть амбразуры, пока шизофазия повествования становится все яснее и абсурднее, и из нее все сложнее скальпельным чутьем вытаскивать сокровенные слова непроизнесенных признаний, мертворожденных рассказов, как то: о путнике, что с бедой креста на плечах пришел в призрачный замок и на сотни лет стал слугой мерцающему герцогу горя, муравьином строителе величественных башен, проведшем полжизни в реальности чужого сна, о монстрах на последних страницах книг, о том, как можно развлечь себя, будучи на сорок тысяч оставленным без смысла в забавной прохладе медленного снегопада на чердаке вселенной, заводя друзей среди теней на стене и пауков в щелях между плоскостями миров, о том, как лиловым утром восходят семена деменции, превращая все, что после, в непрекращающийся параноидальный ужас, становящийся лейтмотивом чьих-то бесплодных попыток выразить невыразимое; и посреди истошно истекающих пожаром неона бетонных скал озлобленным на все вокруг монстрам с искусанными в фарш губами хочется то ли исчезнуть в мареве пыли, поднятой ускакавшей вдаль мечтой, то ли на седьмой день наконец воскреснуть кем-то материальным и впечатанным в отзывчивость, чтобы не источать отталкивающий холод и безразличие ко всему, что можно понять и почувствовать, то ли так и остаться безрадостным пятном грязи на белоснежном полотне пластмассовой улыбки простых и доступных вещей, и в предчувствии скорого коллапса небесных сфер так не хватает слепоты, и хочется, вместе с птицами разбившись о бетонные тучи, под бой инфернальных барабанов проливным злом упасть в облизывающееся опавшими октябрьскими листьями ротовище могилы, но кровожадная темная сторона тысячей бледных квазаров в отражениях на могильно зеленоватых гранях алмазов вновь осияет тропу меж оврагов и через ручьи мертвого леса, заставит тянуть нить дальше, хоть бы уже и тошно, и стыдно, и смешно жалеть себя, являя своим образом дырявые плечи и опасливо не протянутые к недолго ожидающему тепла чуду культи помощи, не способные удержать подарок судьбы, утекший песком не сквозь пальцы даже, а по окровавленным обрубкам, и пусть же все поклонятся останкам, что медленно ведут к страшному итогу, не оставляя точек, растерянно блуждая в пустых словах, поток которых никогда не ослабнет сам по себе, и, устало превращаясь в огарок, не в силах отрефлексировать такие странные, тяжелые и вышеописанные вещи, не уничтожив весь мир в момент последнего смыкания век, не пройдя через катарсис, не погаснув, не пропав, не помутившись даже рассудком, не сорвавшись, а просто вобрав в себя и в невообразимой бойне с собой же погребя до последнего трепыхания кровонесущего органа под руинами безответного вакуума тоски по человечности все от ужаса в мясо распирающие дыхание замысловато греховные чудовищности, силуэтом за окном в сумрак двора наделяя правдивостью эти слова и явившись не просить, а лишь в распоследней надежде, что за стеклом что-то шевельнется, и в самой безотрадной темноте сверкнет тот луч ослепительно белого света, что однажды стал таким первым и спасительным…”