Не время для человечности

– Это, как меня клятвенно убеждал наш недавний знакомый, лучшее средство против всех разновидностей мертвецов. Направляешь на ходячий труп, затем сжимаешь кулак, и перстень засасывает в себя ту энергию, что держит их на ногах, и они превращаются в обычные мертвые тела.

– Интересно… А надень-ка его.

Питер насадил перстень на средний палец и выжидающе глянул на Мэри-Кейт.

– А теперь направь на меня и сожми кулак.

Питер поспешно снял перстень и посмотрел на нее теперь уже удивленно и с непониманием.

– Это тебе пиво в голову так быстро ударило?

– Ну надо же как-то узнать, мертвец я или нет. Если что, потом снова вернешь обратно!

– Это не смешно. Тебе не нужно рисковать жизнью, чтобы узнать, жива ты или нет.

– А как тогда понять, что я теперь такое?

– Да какая разница? Ты чувствуешь вкус? Слышишь запахи? Видишь?

– Да.

– Ты чувствуешь это?

Питер прикоснулся к руке Мэри-Кейт и слегка сжал ее ладонь своей, словно сам желал еще раз убедиться, что она действительно реальна.

– Да, чувствую. И что с того?

Питер какое-то время молча смотрел в ее глаза, сначала – пытаясь найти слова, потом – стараясь их вспомнить и не думать о том, чего говорить не должен. Затем он убрал руку и, сделав большой глоток, все же ответил.

– А то, что все это и значит быть живым. Ты не сидишь в безымянном дворе, заметенная снегом и холодная, ты не паришь где-то в космосе, не варишься в каком-нибудь адском котле или еще что-то подобное. Ты сидишь в теплом трактире посреди сказки, живая и настоящая, и для меня ты реальнее всего остального, что я вижу вокруг. Все худшее уже позади, понимаешь? Осталось только справиться с последствиями, а это уже намного легче. И если тебя смущает некоторая прозрачность, то я найду способ избавиться и от нее. Обещаю, все будет хорошо. Ты мне веришь?

Теперь настал черед Мэри-Кейт молча смотреть на Питера и думать над ответом. Наконец она сдалась.

– Да, верю. Хорошо. Убедил. Больше никакого фатализма.

– Ну и здорово. Расскажи теперь, что это за шкатулка?

– На табличке было написано “шкатулка снов”. Не знаю, что это значит, но я смотрю на нее, и мне кажется, что я ее уже где-то видела.

– Неустрой сказал, что они парные. Может ты видела вторую такую?

– Может быть. Но я все равно не знаю, как они работают – забыла у него спросить.

– А если открыть?..

– Не думаю, что стоит, пока мы не разобрались. Вдруг это какой-нибудь ящик Пандоры…

– Ха. Он у него тоже был в продаже, между прочим.

– Серьезно?

В этот раз неладное заметил Питер. В другом конце зала было что-то, что его беспокоило. Он шарил глазами по столикам и тем, кто за ними сидел, пока не наткнулся взглядом на кое-что завораживающе-пугающее. За столиком у камина сидели двое. Одного Питер помнил по переулку, который они с Мэри-Кейт покинули в самом начале ночи – это был подросткового вида тип с длинными седыми волосами, чей хвост беспокойно метался вокруг стула. Вторым был сам Питер. Точнее, его чуть более жуткая версия – с черными нефтяными глазами, заостренными ушами, нос ввалился, а все лицо в трещинах, сквозь которые пробивалось фиолетовое свечение. Но черты лица были те же, никаких сомнений. Вдруг в груди у Питера резко закололо, и ему даже пришлось сжать зубы, чтобы не вскрикнуть от боли. Двойник тут же поднял взгляд, безошибочно найдя Питера среди других посетителей. Криво ухмыльнулся, затем перевел взгляд на Мэри-Кейт, уже заметившую, что с Питером что-то не так, и синеватым языком облизнул губы. Питера передернуло от ненависти, отвращения и страха. Он поднял кружку на уровень лица, чтобы двойник не мог прочитать по губам то, что он говорит Мэри-Кейт.

– У нас снова проблемы, и времени мало. Сейчас я сделаю кое-что не очень приятное – ты почувствуешь, что на секунду отделилась от тела, а затем все пройдет, мы окажемся снаружи, по другую сторону вот этой стены. И побежим. Перенестись магией будет нельзя, мне уже перекрыли этот путь. Ну что, справишься?

– Ну да, наверное. Только в этих рваных ботинках бегать не очень удобно.

– На тебе уже минуту не рваные ботинки, а кроссовки, за которые Усэйн Болт продал бы душу типу вон за тем столиком – да не оборачивайся! И еще – когда побежим, держись все время впереди, так, чтобы я тебя видел. Улица прямая, никаких особых поворотов нет, так что просто бежим до конца, затем прыгаем на корабль и отчаливаем.

– Корабль?

– Не отвлекайся. Так, ты готова?

– Да. Давай.

В следующую секунду Питер и Мэри-Кейт превратились в две исчезающе тонкие нити, которые сквозь щель в стене трактира словно перетекали на улицу. Еще секунда – и они оказались снаружи. Еще одна – и рванули вдоль магазинчиков, пабов и прочих заведений, расталкивая посетителей Волшебной Кишки. В какой-то момент Мэри-Кейт вспомнила о своей способности и стала неосязаемой, без труда пробегая сквозь встречных и оставляя их в полном недоумении. Питер старался не отставать и постоянно оглядывался назад, в ожидании реакции. Реакция не заставила себя долго ждать: когда они преодолели уже больше половины улицы, позади раздался взрыв – это взлетел на воздух “Адский вепрь” со всеми, кто находился внутри, а секундой позже в небо над руинами взметнулось что-то уродливое и крылатое.

Питер не мог перенести себя и Мэри-Кейт сразу на корабль или еще куда подальше, но и дьявол не мог перенестись прямо к ним. Крылатой тенью в небе был, похоже, двойник Питера. Он довольно быстро нашел их в толпе – с его высоты это было несложно – и устремился вниз. Питер на бегу взмахнул наотмашь рукой, и перед крылатым демоном выросла толстая кирпичная стена. Это его ненадолго притормозило, достаточно для того, чтобы Питер выхватил из ножен Макабр и сам взмыл вверх – безо всяких там крыльев, на голом воображении.

В полусотне метров над землей рассыпали снопы искр два меча, а внизу призрачную девушку неумолимо нагонял ползущий по улице туман, поглощающий все, чего он касался. Как только Питер понял, что кроется в клубах этой мглы, он принялся работать мечом так ожесточенно, как будто на кону была его жизнь. Спустя несколько секунд ему удалось удачно парировать удар и выбить из руки своего двойника клинок, и пока тот падал вниз, в объятья тумана, сверкая на прощание в лунном свете, отрубить своему противнику черные кожистые крылья. Демон с жутким воплем рухнул вниз, наперегонки с Питером, который изо всех сил старался успеть к Мэри-Кейт раньше, чем до нее доберется черное марево. Ему это почти удалось – в тот момент, когда несколько прядей тумана уже обвили горло и грудь девушки. Питер на мгновение погрузился в туман, подхватил ее и снова взметнулся вверх, но мглу это не остановило – она выбросила им вслед с десяток клубящихся щупалец. Похоже, спасение действительно было только у воды.

Питер держал Мэри-Кейт очень крепко и сразу почувствовал, что она отключается – ее тело как-то обмякло и повисло в руках покорно и без напряжения. Мысль о том, что дьявол все же сумел каким-то образом до нее добраться, причиняла боль, но вместе с этим и ускорила полет. Через какие-то жалкие секунды они уже были на палубе одного из кораблей, пришвартованных в порту, что, как и предполагал Питер, был на противоположном от лавки Неустроя конце улицы.

Туман замер у самого края причала, не в силах по какой-то причине двинуться дальше. Затем из мглы вышел дьявол и задумчиво, уже без смешков и шуток поглядел на Питера, с которым их разделяло не больше метра. Питер размахнулся и попытался ударить врага мечом, но лезвие налетело на невидимую преграду и чуть было не вырвалось из его рук. Прочие попытки причинить дьяволу хоть какой-то урон тоже оказались бесполезными, тая в воздухе еще на подлете к цели. С другой стороны, противник и сам явно не мог ничего сделать Питеру. Так они и стояли, глядя друг на друга: один – с ненавистью, другой – с удивлением и какой-то задумчивой отрешенностью, пока корабль, подчиняясь мысленным командам Питера, медленно отчаливал от пристани, покидал залив и уходил в море.

Лишь когда дьявол отвернулся и двинулся прочь, Питер позволил себе обернуться – и тут же бросился к Мэри-Кейт. Она лежала на груде серых мешков, совершенно бледная – даже для нее – и без сознания. Питер коснулся ее шеи, и его пронзило отчаяние – и без того едва различимый пульс девушки замедлялся все больше. Он провел рядом с ней много часов, пытаясь остановить угасание всеми возможными и невозможными способами, но никакая магия не помогала – как, впрочем, и все остальное.

Когда дыхание Мэри-Кейт стало неразличимым, Питер встал и подошел к бортику. Он никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным. Молиться было некому, душу он уже продал. Рядом никого, кто мог бы помочь, его силы и артефакты – бесполезны. Наверное, остался только один способ, но это было даже больнее, чем лишиться души. Питер встал рядом с Мэри-Кейт на колени и, собравшись с мыслями, что-то долго шептал ей на ухо – так тихо, что даже я ничего не услышал. К концу этой импровизированной речи он плакал. Впрочем, слезы остановились, когда Мэри-Кейт, уже начинавшая холодеть, так и не подала ни единого признака жизни. Питер чуть отстранился, взглянул на нее, как ему казалось, в последний раз, и, поборов желание попрощаться иначе, нежели словами, встал и теперь уже решительно направился к борту корабля. Когда он уже перекидывал через леер вторую ногу, позади вдруг раздался слабый голос.

– Знаешь, Усэйн Болт здорово бы прогадал с этой сделкой.

Тоскливая ремарка. Нейрохимический дисбаланс

Что мне до твоей печали, человек? Если я буду горевать о бедах каждого встречного, уж не забуду ли я, как пировать и как возлечь с женой своей?

Касстант Высокий – рабу-просителю, за неделю до гибели от рук мятежников

В вечерних сумерках сосновый бор выглядел тучей пик и копий огромной античной армии – непобедимой, страшной и грозной.

На его опушке стояло что-то вроде человека. Это существо было скручено, согнуто каким-то невидимым грузом, еще не мертво, но уже и не живо. Оно гнило, не дожидаясь смерти, его мозг был на пределе возможного напряжения, а на его языке бесновался улей еще не рожденных слов. Воздух для этого существа уже не был стимулом дышать, и оно выкашливало легкие сквозь выпадающие черные зубы. В груди у существа была кошмарная, невыразимая тяжесть. Вдруг его глаза бешено задергались, после чего один из них лопнул, а другой вытек из глазницы, словно яйцо всмятку. Кожа треснула по швам, сухожилия и мышцы порвались, оставив на костяном каркасе колышущуюся, красную и отвратительную массу плоти. Существо еще жило – было видно, как в клетке ребер безумно колотится его ссохшееся и маленькое сердце. Спустя несколько минут из леса начали выходить хищные звери, а с небес – слетаться хищные птицы. Они подходили, подлетали, подползали к трясущемуся существу и молча срывали со скелета куски мяса. Через какое-то время на опушке остался лишь голый скелет, который еле стоял и шатался, как шатались стоящие рядом сосны. Уже давно наступила ночь. В небе плясали снежинки, не долетая до земли. Вдруг череп, до этого бессмысленно висевший на чудом не распадающейся цепочке позвонков, дернулся, и у него отвисла челюсть – так, будто он что-то собирался сказать. И он действительно кое-что сказал – точнее, произнес целую речь. Итак, вот она:

– Чувство юмора, харизма и прочие качества, которые делают человека интересным и привлекательным для других людей, находятся в обратно пропорциональной зависимости от… Нет, не от ума и серьезности, как некоторые полагают. Напротив, человек скучный почти всегда глуп, а человек смешной и интересный – умен. Не зря же выдающееся чувство юмора называют остроумием. Поэтому следует отличать “скучность” от уныния и хандры. Вот у нас Иван Гречкин – редкостный болван, который много говорит, паясничает, рассказывает глупые, пресные истории и пытается шутить, но у него не получается, и после его реплик в воздухе обычно повисает неловкая тишина. А вот у нас Петр Овсянченко, человек, может быть, и интересный, своеобразный и так далее, но он привык, что его специфический юмор почти никто не находит смешным, и поэтому он особо не подает голоса. Может, он через год выступит с новым форматом стенд-апа, или лет через двадцать напишет что-нибудь вроде “Дороги на Лос-Анджелес”, книг Пратчетта о Плоском мире или “Посмертных записок Пиквикского клуба”, и, если повезет, получит признание, но сейчас он считает себя занудой и странным типом. Есть еще у нас Матвей Манный. Человек как человек, со своим забавным стилем и чудной манерой разговора. Но дело в том, что он интересен и забавен только тогда, когда не думает о разных грустных вещах, а не думать об этих вещах со временем становится все труднее. Они сжимают его горло, душа любые порывы включиться в разговор, поддержать беседу и все такое прочее. Что же это за вещи, которые мешают господину Манному быть собой? Это отчаяние, разочарование и сомнения – нечистая троица, покровители неудачников. Способ справиться с ним один – победить, добиться того, чего хочешь, но Матвей так давно проигрывает, что уже даже не помнит, что такое победа. Ни у одного из них не получится измениться без внутреннего импульса. Но и один лишь импульс ничего не изменит. Иван будет счастлив, не подозревая, что он скучен и банален, как падение в гололед; его, возможно, будут ценить за что-то другое, может даже за уверенность в себе. Петр нуждается лишь в подходящем окружении и капле смелости. А вот Матвею не повезло. Он попал в замкнутый круг: самокопание порождает сомнения и комплексы, те делают его все более тоскливым, что заставляет его еще больше углубляться в мысли о себе и своих проблемах.

Скелет дернул остатками плеча.

– А самое грустное – вселенной плевать, что это не ваш выбор и не ваша вина. Громкие фразы о том, что между людьми бывает связь, о том, что мы не просто животные, ищущие простейших вещей все более сложными способами, о том, что человек умеет помогать – все это, похоже, ложь, и стоит поскорее разбить свои наивные иллюзии о природе человека. Никто не будет вырезать червие из гнилого яблока, когда вокруг полно нормальных фруктов. Никто никому ничего не должен, никто никому не может помочь, ничто не является плохим или хорошим, ничто и никто никому не принадлежит. На каждый порыв сердца найдется нож, на каждое искреннее чувство – равнодушный взгляд, на каждое смелое слово – грязный кляп, на каждую открытую рану – пуд соли, на каждый хороший день – год несчастий, на каждый прямой вопрос – лживый ответ, на каждый стих – по справочнику, на каждую щеку – удар, на каждую привязанность – фунт безразличия, на каждого нищего – безучастный прохожий, на каждую норму – по тонне перверсий, на каждую минуту рядом – недели разлуки. Мы все тут сами за себя, а мир против всех. Но как же мне хочется верить в обратное. Так о чем это я? Любые качества, которые делают человека интересным и привлекательным для других людей, находятся в обратно пропорциональной зависимости от утомленности собой и жизнью.

Произнеся последнее слово, скелет бешено задергался и разлетелся на куски, засыпав всю опушку соснового бора разномастными костями.

Не-интерлюдия шестая. Старый пес на экскурсии

Это всего лишь слова. Не стоит относиться к ним слишком серьезно. Помни, слова – это воображаемые мячики, которыми мы перебрасываемся. Если кто-то не поймал мячик, в этом нет ничего плохого. Главное – что человек пытался его поймать. Главное – это движения, которые мы совершаем. Главное – не результат, а мотив. Не слова, а мысли.

Из частной переписки неизвестного автора с его возлюбленной

Как известно, самый темный час бывает перед рассветом. Это не слишком-то глубокое умозаключение, да и неправильное к тому же, но оно очень хорошо воспринимается как метафора. После полуночи и середины ночи наступает час самоубийц, затем – самый темный час, и ночь начинает умирать.

Именно в час самоубийц, где-то между тремя и пятью часами, в одном из бесчисленных дворов города N проснулся старый бездомный пес, который нашел ночлег под одной из припаркованных во дворе машин. Пес встряхнулся, потянул носом воздух и огляделся по сторонам. Не найдя вокруг ничего интересного, он уже было подумывал (если собаки способны к размышлениям) вернуться в свое ночное убежище или даже попытаться, дождавшись, пока кто-нибудь откроет дверь, проникнуть в один из теплых и сухих подъездов, как вдруг что-то все же привлекло его внимание: в другом конце двора пес заметил белый огонек, только что возникший из ниоткуда и теперь манящий своим сиянием.

Пес еще раз встряхнул мордой, но огонек от этого никуда не исчез – напротив, он пришел в движение, медленно уплывая в сторону арки, ведущей на улицу. Псу стало любопытно, и он мелкой трусцой последовал к арке, в которой уже скрылся источник света. Выбежав на широкую и оживленную улицу, он без труда нашел свою цель. Даже не исходи от этого шарика свечение, пес бы легко выследил его по запаху – странному, неуловимо знакомому, будто из прошлой жизни. Не будь он животным, он бы сумел сразу определить, что же это за запах, но пес был именно тем, кем был, так что он по ему самому неясной причине лишь следовал за белым огоньком, словно мореход – за путеводной звездой.

Эта миниатюрная звезда вела его сквозь город – его шум, хаос и другие огни. Если бы кто-нибудь взглянул на пса со стороны, то мог бы сказать, что тот потерялся в городе, среди светофоров, закоулков и блестящего после дождя асфальта, но пес упорно следовал за источником света – то ли из любопытства, что же это такое, то ли из интереса, куда это его приведет. Мимо высоких стеклянных башен и старых зданий из красного кирпича, под оранжевым светом фонарей и широко распахнутым глазом луны, через трамвайные пути и высокие бордюры, по мелкой каменной плитке и усеянному островками снега асфальту пес продолжал свой путь, пока огонек не скользнул в городской парк, без труда пройдя сквозь ограду. Пес, стараясь не терять из виду белое свечение, бежал вдоль ограды, ища место, где сумеет протиснуться между железных прутьев. Найдя такое место, он пролез внутрь, пробежал по темной, лишенной освещения парковой дорожке и поднялся на холм, с которого открывался вид на весь парк.

Тут он заметил кое-что, что даже его собачьему уму показалось странным. Огонек, за которым он следовал, плыл в сторону того, что никак не могло находиться в городском парке – да и не находилось никогда, и его присутствие здесь было невозможно объяснить разумно, не прибегая к мистике, эзотерике и метафоричности. Впрочем, я делаю подобное на протяжении всего повествования, так что, возможно, имеет смысл и сейчас лишь описать то, что пес увидел с вершины холма, и не пытаться придать этому даже малейший налет реализма.

Внизу бежала обыкновенная дорожка, каких полно было в парке, но примерно на середине с ней начинало происходить что-то странное: она раздваивалась, растекалась по пространству, превращаясь в небольшую лесную поляну, освещенную словно изнутри каким-то потусторонним синеватым свечением. На поляне плясали тени, отбрасывать которые было вроде бы некому. А за поляной начинался какой-то совсем уж сюрреализм. Пространство там превращалось в космос, вакуум, усеянный небольшими островками поверхности, медленно плывущими в разные стороны.

Это сильно напоминало сон, фантастический фильм или какую-то видеоигру, но пес не знал таких понятий, и для него это было всего лишь очень странным, не виденным прежде местом. Но что он точно знал – ему нужно и дальше следовать за белым огоньком. Поэтому он пробежал по дорожке, осторожно прошел через поляну, избегая столкновения с не принадлежащими никому тенями, и принялся перепрыгивать с одного плывущего в космосе островка на другой.

Через какое-то время это привело его к парящему в пространстве не островку, но огромному острову, большую часть которого занимал грандиозный то ли замок, то ли дворец, имевший вид средневековый, но с элементами более поздних стилей – в тех частях замка, что были, судя по всему, достроены позже.

Огонек скользнул в приоткрытые двери дворца, и пес последовал за ним, подозрительно оглядываясь по сторонам. Внутри все было так же странно, как и снаружи: за порогом начинался неожиданно узкий коридор, напоминающий больничный. В воздухе стоял неприятный запах хлорки и фенола, которым так славятся некоторые больницы. Это было родильное отделение, судя по воплям недавно пришедших в этот мир маленьких людей. Пес не мог проникнуть в закрытые комнаты, где их держали, но чувствовал в издаваемых ими звуках странное отчаяние, будто дети, хотя они, как и он сам, и были совершенно безмозглыми существами с лишь зачатками сознания, не были очень рады своему рождению.

Торопливо пробежав сквозь ряд больничных палат, пес попал в еще один коридор, очень длинный и без каких-либо дверей, поворотов, примет и деталей. Все здесь было смазано, размыто, как на картинах модных современных художников. Коридор не был освещен, и в нем безраздельно властвовали темнота и сырость, опьяняющие глаза и крадущие дыхание у любого, кто попытался бы различить хоть что-то – вместо того, чтобы поскорее выбраться отсюда.

Пес не собирался ничего разглядывать, ускорил бег и вскоре пересек порог, отделяющий этот длинный коридор от череды комнат, таких же плохо освещенных и нечетких, но уже имеющих что-то вроде декораций. То тут, то там встречались разбросанные по полу игрушки и книги, кое-где была мебель, словно вырванная из нескольких разных интерьеров, стены местами были украшены чем-то наподобие фотообоев, но изображающих вещи самые обыденные, даже будничные: вот семейная пара вместе с ребенком на прогулке в осеннем парке, вот пляж, усыпанный людьми и море, усыпанное лодками, катамаранами и надувными матрацами, вот какое-то кафе с кучкой веселящихся детей, вот самый обыкновенный детский сад, небольшой лес, река и рыбалка, котята играются на веранде большого загородного дома, купе поезда, идущего в какой-то далекий город, проносящиеся в окне автобуса пейзажи, подвалы, заброшенные чердаки, скверы и дома, школьные коридоры, группа детей в кимоно посреди просторного зала, библиотечные стеллажи, школьные гардеробы, вечерние дороги, лежащие между маленьких домиков, городские закоулки и деревенские поля, крыши домов, заброшенные ангары, подсвеченные неоном, футбольные залы, магазины и прочие места, будто выдернутые из чьей-то памяти и наклеенные на стены.

В какой-то из комнат пес впервые увидел призрака – тощего высокого мальчика лет восьми, сидящего на крыльце подъезда и перебирающего маленькие пластмассовые кружки с рисунками. После их становилось все больше, и они обретали все больше индивидуальных черт. Многие из них вели себя как обычные люди, почти все говорили, хотя некоторые повторяли одну и ту же фразу или последовательность действий.

Какие-то комнаты напоминали кабинеты и офисы, другие были похожи на учебные классы, столовые, кафе, церкви, больничные палаты, лестничные клетки, настоящие квартиры, беседки, подворотни, залы ожидания, клубы, салоны автобусов и трамваев и что угодно еще. Не было здесь, разве что, ни одного помещения, которое бы напоминало привычный интерьер нормального замка или дворца.

Призраков, деталей и предметов становилось все больше, и вот одна из комнат открыла псу дверь, которая вела к выходу из здания. Впереди плыл белый огонек, плыл по узкой дорожке, мощеной желтым камнем, отделяющей речку и поле от леса. Пес бежал по дорожке и смотрел вверх, на небо. В небе было что-то странное, но пес не мог объяснить, в чем именно эта странность заключалась. Будь на его месте человек, он бы сразу понял, в чем дело: небо было вовсе не небом, а лишь потолком со вкрученными в него лампочками. Впрочем, человек бы, в свою очередь, зашел бы в тупик, попытавшись объяснить, откуда здесь взяться дождю и туману, ведь именно такая погода царила в этом огромном зале.

В конце дорожки находилась небольшая железнодорожная станция, и у платформы стоял в ожидании старый дизельный поезд. Пока пес добрался до платформы, дождь успел смениться снегом. На перроне стоял и докуривал сигарету человек с большим конвертом, в котором он задумчиво рылся. Огонек вплыл в один из вагонов, и пес, не раздумывая, вскочил туда же, и вскоре после этого поезд тронулся. Мимо проползали пейзажи дикой природы и интерьеры огромных залов. Эти залы во многом напоминали виденные ранее комнаты, но были намного, намного больше и мрачнее. Постепенно деталей и предметов в залах становилось меньше, а призраков, наоборот, больше. Картины на стенах выцветали и теряли в четкости. В целом экскурсия выглядела так, будто что-то угасало, умирало, приближалось к концу. Эти залы были очень давно заброшены, их стены и потолок украшали пряди гигантской паутины, на полу покоились тонны пыли, а среди уцелевших остатков обстановки сновали призраки. Псу подобное было чуждо, и он лишь изредка поглядывал в окна поезда, больше времени проводя в поисках светящегося шарика, который пока не мог найти ни в одном из вагонов.