Не время для человечности

– А с чего ты взял, что это каждый раз один и тот же человек? Это ведь только ты перерождаешься, а не она. Ты проклят повторять одно и то же, но суть повторения – в одних и тех же поворотах судьбы, и никак не в людях. Ты должен в итоге сойти с ума, потому что бесконечное повторение одного и того же в надежде на иной результат всегда приводит к безумию.

– Я знаю, что это всякий раз она.

– Откуда? И как, позволь узнать, такое вообще возможно? Ты просто убеждаешь себя в этом, зная всю историю целиком. Самовнушение, Питер – опасная штука.

– Я просто знаю. Я чувствую это в ее голосе, вижу в глазах, в движениях, мелких деталях мимики, в манере речи. Я ощущаю это через прикосновения. И не могу ошибаться в этом.

– Нет. Ты или экстраполируешь образ первой на всех последующих, либо последней – на всех предшествующих.

– Ну я же возвращаюсь раз за разом, значит, это возможно.

– Но она свою душу не продавала. Просто смирись с тем, что она погибла в первый раз из-за твоих решений, а в прочие – из-за твоего проклятия. Но все это были разные люди. Тебе сложно принять то, что ты погубил четырнадцать человек, но именно так все и было, и ты погубишь еще больше, если не перестанешь вести себя, как законченный эгоист.

– Но что мне делать, если это единственное, что мне нужно? Если ты можешь заставить меня перестать чувствовать это… Я готов сделать что угодно. Я выдержу все и не сорвусь, но не с этим чувством вокруг горла.

– Осторожнее, мы, кажется, слишком увлеклись. Ты не хочешь спросить о чем-нибудь другом? Когда мы ехали сюда в поезде, у тебя еще оставалась куча дурацких вопросов. Самое время.

– Они меня уже не интересуют.

– Как-то это все нездорово, тебе не кажется? И да, ты не знаешь, как объяснить то, что ты находишься в двух местах одновременно?

Я указал на экран ноутбука, для удобства переведя текст в видео. Питер сейчас… Вместе с Мэри-Кейт стоял посреди оживленного переулка, оглядываясь вокруг. Другой Питер, тот, что сидел рядом со мной, с любопытством наблюдал за собой.

– Он настоящий, я – ретроспективный фантом.

– Ясно. Пойдем наружу, проветримся.

Я расплатился, мы встали из-за стола и направились к выходу. Ну вот, вместо перерожденца мне остался лишь призрак его памяти, который можно убеждать в чем угодно сколько угодно – он все равно ни на что не повлияет. Ну что ж, так я хотя бы скрашу время до следующего хода дьявола. Впрочем, не сомневаюсь, что ждать долго не придется.

Когда мы вышли из заведения, я остановился и пару минут постоял, напряженно размышляя. Питер покорно ждал. Наконец я принял решение, и мы двинулись дворами к реке, а затем – вдоль заметенной снегом набережной. Питер шел немного позади, задавая странные вопросы.

– Почему ты выбрал эту дорогу?

– Не знаю. Она мне просто нравится.

– У всего есть причина.

– Разве?

– Да. Ты выбрал эту дорогу, потому что это реальное место. Эта река действительно течет в настоящем городе, и путь вдоль набережной ведет туда, где все началось.

– Что ты сказал?

– Божечки, да какая разница, что я там сказал – я тот еще трепач. Кто ты ТАМ, в реальности – вот в чем вопрос. Но знаешь ли ты ответ, дружок? Я вот знаю.

Я резко обернулся, извлекая из кармана выкидной нож, но рука Питера – если это был он – уже вцепилась мне в горло железной хваткой. Он сделал подсечку и уронил меня на снег, ни на секунду не отпуская моей шеи. Он был не слишком аккуратен, и при падении я зацепил головой низкий гранитный бортик, и нож выпал из моей руки. Все начало расплываться и меркнуть. Питер – впрочем, я уже был уверен, что это не он – понял, что меня можно не держать, и отпустил мое горло. Дышать стало чуть легче, но это мое положение не слишком-то улучшило. Он тем временем достал из кармана куртки что-то продолговатое, тонкое и сверкнувшее в свете фонаря.

– Понимаешь, я люблю симметрию. Мне нравится думать, что ты покинешь это место тем же способом, которым сюда попал. И не переживай, мы все отлично проведем время в твое отсутствие! Мы тоже, знаешь ли, любим рассказывать всякие истории. И у меня хорошо получается – ты увидишь, если вернешься. Столько всяческих загадок, сюжетов, персонажей, исходов – и все мое, тепленькое и готовое для лепки. Одного солдатика я себе уже слепил. Надеюсь, вы еще познакомитесь, он просто чудесный малыш, честное слово!

Он улыбнулся от уха до уха, и это резкое движение заставило личину посыпаться, как старую потрескавшуюся штукатурку. Разумеется, это был он, кто же еще. Серебряные патлы нависали надо мной, обрамляя лицо совершенного безумца. Я никогда не понимал, что меня пугает в его облике больше всего, а сейчас вдруг понял – это было странное сочетание пустых белесых глаз, ничего не выражающих, мертвых, и сумасшедшей улыбки, которую он всегда старался сдержать. Ублюдок закатал рукав моего пальто, а затем поднес блестящий предмет к моим глазам, и я разглядел в нем шприц.

– Знаешь, что это, братишка? Твой подарок! Ты ведь не думал, что я оставлю тебя без подарка в такой праздник, правда? Правда же? Я не расстроюсь, если ты для меня ничего не подготовил. Достаточно будет, если ты просто не станешь сопротивляться…

Еще даже не закончив фразу, он воткнул шприц мне в руку и надавил на поршень.

– Ну вот, еще немного, и все. Давай я спою тебе песенку, чтобы ты быстрее уснул?

Затем он поднял голову и, глядя куда-то вверх, спросил уже явно не у меня:

– Ты ведь, наверное, замечаешь, что в этой истории стало совсем мало песенок, да? Меня это тоже расстраивает. Счастливого всем нам Рождества!

И он действительно начал напевать, расхаживая вокруг вприпрыжку и иногда поглядывая на меня – проверяя, не отключился ли я уже. Я был к этому близок – второй раз за ночь проваливался в забытье своего реального мира, о котором здесь не знал ровным счетом ничего. Вот что за песенку, напоминающую какую-то странную, его собственную переделку чужого текста, пел дьявол:

Нашим грезам сбываться – не к лицуКолокол плачет по тебе обессиленоЛасточки, летя вниз, танцуютПоследнее танго для избранныхЛожь – наш с тобой порядок вещейИ человеческая жизнь превосходнейНикогда уже не будет, чемДаже один миг в преисподнейМне ничего не жалко для другаВедь мне приснилось – умер мирЭто лишь сон, но этот сон – в рукуИ так рождаются дурные дниСпи, фантазер, скорей засыпайПередавай там от меня приветЯ скоро заеду в ваш славный райИ всех вас сожру на обед.

Крошечный промежуточный эпилог. Уйти или раствориться

Я сам с собой делал порой такие ужасные вещи

Что теперь передвигаюсь только на полусогнутых

Только в сторону долины, где сумрак плещется

Только осенью, только мертвый, только absolutum incognito

NEUROMATRIX – Поезд

Как бы неприятно это ни было признавать, Альфа понимала, что их обставили, как детей. Когда она соглашалась дать ответы на его вопросы, сложность с объектом, который знал бы слишком много, казалась решаемой, причем самыми примитивными способами. Она была абсолютно уверена, что прыгун уже никогда не выйдет за пределы базы, а все остальное, что он знает, они рано или поздно извлекут из его памяти, когда все же взломают ее.

Теперь, когда Альфа смотрела на труп Дельты – мертвой по-настоящему, в реальном мире, не пережившей перегрузки сигнала – она понимала, что недооценила прыгуна. Она просчиталась так сильно, как еще никогда не просчитывалась, даже во время самых провальных конфронтаций со штабом. Но эту ошибку нельзя было предсказать. Никто не мог представить, что объект, тем более – второстепенный, лишь кучка нейронов, может перегрузить сигнал живого человека изнутри нейромодели. Никто не мог предположить, что он может покинуть базу, полностью экранированную, никто не поверил бы в то, что… Скажи ей кто-нибудь об этом пару дней назад, она бы только рассмеялась. Но первый звоночек был, и они не смогли понять его смысл. Когда память прыгуна оказалась зашифрованной, и канал было невозможно отследить, стоило сделать вывод, что во всей этой ситуации что-то не так. Теперь его сигнал вообще пропал, и даже данные о нем на компьютерах исчезли. Его как будто никогда и не было. Только мертвая Дельта и ворох бумаг с записанными фрагментами – вполне возможно, что полностью выдуманными им самим – напоминали об этом провале. Теперь он был где-то там, на цифровых просторах, неуловимый, опасный и, что хуже всего, осведомленный об их операции.

Альфа тяжело вздохнула и развернула лист, оставленный им – должно быть, в насмешку – рядом с Дельтой.

“Я никогда на это не соглашался, никогда не подписывал никаких договоров. Путь, по которому нам предстоит пройти, который мы унаследовали, слишком жесток, настолько, что мне не верится. Занавес поднят, но за ним – еще большая неопределенность. Идя по этому пути, я видел многое. Жестокость и боль, смерть человечности, стены лжи, возвышающиеся над горизонтом, уходящие в небо настолько далеко, насколько я вообще мог видеть. И на этом пути нас много – я вижу, как марширует армия, живая цепь, растянувшаяся, кажется, в бесконечность. На руках и ногах оковы, и наши цепи гремят, пока мы плетемся дальше, с трудом переставляя ноги. Тех, кто останавливается, подгоняют плетью, толкают в спину. Тех, кто обессилел, волокут по земле. Столь немногие готовы оглянуться вокруг, рассмотреть эту тоскливую картину, но я всегда смотрел, искал, запоминал. И вот однажды нашел. Я увидел рядом тебя, и ты заметила меня. Мы оба не могли поверить, что это возможно – найти кого-то настоящего среди этого этапа в вечность, в этой очереди на самоуничтожение. Давай покинем их ряды, давай пойдем в сторону солнца, пока не дойдем до него, пока не переплывем моря и не достигнем далекого острова, где мы спрячемся в тени деревьев. Мы скроемся от взглядов осуждения, от плетей и криков, от судьбы, которую нам уготовили. Чего стоит жизнь, построенная из пластмассовой лжи? Понимание друг друга разделено нашими мыслями, и это самое прочное звено наших цепей. Память так избирательна, и каждую ночь перед сном нас отвлекают от главного. И пусть ноги кричат от боли, пусть они уже стерты в кровь, пощады не будет, и марш не остановится. У меня уже нет сил, чтобы перестать смотреть на происходящее, и каждый день я, кажется, понемногу тлею, прогорая до остатков души. Я больше не способен терпеть этот угнетенный, забытый сброд холуев, что раболепно пресмыкаются перед собственными тиранами, палачами, гонителями и вертухаями. Давай покинем их, оставим. Их уже не спасти”.

Часть четвертая. Одиссея все никак не закончится

Номер шестой. Код – 241. Классификация: похищение, нереален-нереален, последовательно. Обыгрывается классическая идея о существовании целиком внутри симуляции. Конечность циклов – не определена. Порядок прямой и обратный.

Отрывок из неизвестной ночной телепередачи

Микролог. К вопросу о чести, самокопании и прочих глупостях

Мне так необходимо искренне покаяться перед тобою – но так ненавистно и страшно перестать лгать самому себе – хотя бы и теперь, в это больное время, когда для твоего всепрощающего пониманья я стал неуязвим…

Олиций, над могилой неизвестной

– Пока что из твоих данных нихрена не ясно.

– Я ведь предупреждал, что все прояснит только последняя деталь истории. Это моя страховка.

– Очень надеюсь на твое благоразумие, Артур. Давай девятый.

– Как скажешь. Слушайте.

“Нет почти ничего более глупого, чем беспокойство о собственной чести у человека, ничего из себя не представляющего. Разве что болезненная охваченность мыслями о собственном образе – у выдающихся посредственностей.

То же можно сказать и о чувстве стыда за свои поступки и слова, особенно необоснованном. Один человек знает одного человека, настолько мнительного и эгоцентричного, что тот не может перестать постоянно за все подряд извиняться, видя в чем угодно свою вину – даже тогда, когда предмет извинений не имеет к нему никакого отношения. Также он страдает и странной, извращенной формой нарциссизма, объединяющей в себе и самолюбование, и ненависть к себе. Он замечает за собой первое и от этого впадает во второе, затем степень направленного на себя презрения его удивляет и кажется чем-то положительным, что вновь возвращает его к восхищению собой. Идеальный пример порочного круга, состоящего целиком из эгоизма и надуманности.

Страх. Невероятное чувство – мотиватор и демотиватор в одном флаконе. В своей активной форме – панике – позволяет проявиться невероятным способностям тела и мозга – если, конечно, не парализует человека в первые же секунды. В пассивной форме, которую можно было бы назвать опасениями или сомнениями, душит волю к действиям и переменам, скрываясь под маской рационализации.

Человеческое сознание избыточно, что подтверждают даже эти несколько примеров контрпродуктивных моделей поведения. Не все люди таковы, но у некоторых склонность к рефлексии развита настолько, что работает уже не как двигатель личного развития (что бы это ни значило), а как тормозящий фактор. Проблема самоанализа в том, что он не может быть абсолютен и точен. В жизни дедукция/индукция уровня Шерлока Холмса невозможна, поэтому человек, проводящий слишком много времени, прогнозируя и разбирая возможные варианты, взвешивая доводы и анализируя мелкие детали, рискует потерять все – просто потому, что мир устроен слишком сложно, и все факторы учесть невозможно. Минимальный анализ позволяет избежать неприятностей и найти выгоду, избыточный только плодит бесполезные схемы. Во всем необходим баланс, и для успешного существования оптимально сочетание рациональности и импровизации.

Возможно, и сам этот небольшой кусок текста из четырех абзацев – одно из наилучших подтверждений приведенных тезисов. Какой смысл скрупулезно разбирать человеческое поведение и работу сознания, когда ты этого вовсе не хочешь делать, но считаешь, будто это необходимо для создания какой-то там картинки в голове другого человека? Возможно, и остальные куски текста так же глупы. К чему создавать метафору длиной в сотню-другую страниц, когда все ее содержание можно легко выразить лишь несколькими словами?

Если только это не вынужденная мера. Как река делает изгиб, встречая на своем пути преграду, так и слова многократно умножаются, когда некоторые из них не могут быть сказаны – по крайней мере, без контекста. Тогда эта избыточность оправдана. Но все равно странна при этом”.

– Ну что ж, вы получили девять фрагментов, десятый получите, когда отпустите меня и дадите уйти. Вот в этом месте.

– Дельта, возьми у него бумагу.

– Спасибо, Дельта. Но, прежде, чем я покину вашу гостеприимную базу, я задам последний вопрос.

– Валяй.

– Итак, Альфа. Я уже понял, кто вы, что это на самом деле за место, чем вы тут занимаетесь, что ищете. Лишь насчет одного аспекта всей ситуации у меня есть только догадки, так что я хотел бы попросить вас прояснить мне кое-что. Альфа, что именно содержится в ключевом фрагменте, который вам так необходим?

Евангелие от лукавого, I. Киноклуб имени Алекса Деларджа

Нас величали черной чумой

Нечистой силой честили нас

Когда мы шли, как по передовой

Под прицелом пристальных глаз

Алиса – Красное на черном

Не знаю, сколько времени прошло с того момента, как я умер, задушенный змеями и пауками на полу притона. Если я могу сейчас думать эти мысли, возможно, я и не умер вовсе? Это был сложный вопрос, требующий более глубокого анализа, а на это сейчас не было сил, так что я решил считать себя условно мертвым.

Вскоре я стал различать мир вокруг, а еще спустя какое-то время понял, что уже не лежу, а сижу в кресле, причем сижу с удобствами – на запястьях смыкались кандалы, а цепь тянулась куда-то за порог комнаты, посреди которой кресло стояло. Из прочей мебели там был старый покосившийся шкаф под замком, белый экран прямо напротив меня, стеклянный столик с проектором и стаканом воды и решетки на окнах. Кто-то явно намекал, что не хочет отпускать меня на свободу. Впрочем, сейчас мне казалось, что за пределами этого помещения я найду не больше свободы, чем имею здесь, так что даже не думал о том, чтобы попытаться сбежать.

Вместо этого я присмотрелся повнимательнее к цепи. В одном из ее звеньев была зажата маленькая скрученная в трубочку бумажка. Кандалы предоставляли мне ровно столько самостоятельности, чтобы я мог ее достать. Развернув то, что оказалось запиской, я прочел следующее послание: “Ну что, соскучился? Я скоро вернусь, обязательно дождись меня!”

Сомневаюсь, что это могла быть записка от друга, мамы или кого-то в этом роде – учитывая кандалы и прочие обстоятельства. Это могла быть девушка, но я никогда не замечал за собой пристрастий к таким экспериментам, так что из вариантов остались только злорадный недоброжелатель или безумный фанат – это было сомнительно, потому что я не был знаменитостью, а желать мне зла – как, впрочем, и добра – было особо некому – или просто маньяк. Что ж, скоро мне предстояло узнать, что же из двух.

И, как обычно, я оказался не совсем прав.

Цепь шевельнулась и вновь замерла. Потом проделала это еще раз. Затем стала подергиваться без остановки, назойливо и как-то словно игриво. Вдруг у меня в голове что-то вспыхнуло, заставив отдернуться к спинке кресла. Это был мимолетный образ – человек без кожи, будто заживо освежеванный, сжимающий в пальцах зеркало в черной раме. Испугал меня не сам живой труп, а то, что я увидел в зеркале – глубокого старика, в морщинах и седого, выглядящего так, словно он прожил тысячу несчастных лет, и впереди у него был еще миллион. Несколько секунд все было спокойно, а затем цепь вновь стала дергаться, и с каждым ее движением перед моими глазами взрывались все новые и новые образы, один болезненнее другого. Там было все: и батарея с кусочками мозгового вещества, и пустой осенний парк, и исписанные кровью страницы, и чьи-то огромные темные глаза, глядящие с насмешкой, и потолок реанимационной палаты, и рвота вперемешку с кусочками органов на грязном снегу, и манящая темная гладь реки вокруг маленького островка… И все, все, все. Я думал, что вот-вот сойду с ума, но цепь замерла как раз в тот момент, когда я уже был на грани. Я медленно открыл глаза.

Надо мной нависал – насколько ему это позволял рост – тощий седой парень лет шестнадцати в просторной желтой безрукавке с надписью “В АДУ ВСЕГДА СОЛНЕЧНО”, идущей по контуру круга со вписанной в него мордой козла. Он держал в руке цепь от сковывающих мои руки оков и ласково ее поглаживал. Седые волосы свисали грязными сосульками, но они не могли скрыть выражения безумия на лице этого человека. Он улыбался во весь рот, выставляя напоказ блестящие серебряные зубы и разрезанный надвое язык. Глаза же его были пусты и неподвижны, словно у акулы.

– Привет, старичок. Не узнаешь меня, да?

Я только помотал головой.

– Ну это ничего, я не обижаюсь. Ты столько с собой всякого сделал, что и себя-то не узнаешь. Небось и не помнишь ничего, но я это быстро поправлю. Сегодня у нас в программе премьерный показ моего дебютного фильма – закрытый показ, между прочим, так что можешь гордиться возможностью увидеть это первым.

Маньяк снял с плеча сумку, достал из нее ноутбук и подошел к столику с проектором.

– Не против, что я взял твой компьютер? Мне было неловко брать его без разрешения, так что тысяча извинений.

Он подключил ноутбук к проектору и принялся что-то искать среди беспорядка файлов и папок.

– Ты, наверное, думал, что здесь тебя никто не достанет. Думал, что через червоточину может пройти только один. Думал, что спрячешься и допишешь свою глупую историю в тишине и покое. Кто знает, что еще ты там думал. Но ты в любом случае ошибался – я никогда не прикрываю лавочку, старик.

Я не понимал ровным счетом ничего из его вдохновенного бреда, но мне уже определенно хотелось выбраться отсюда. У этого человека явно все было очень не в порядке с головой.

– Это кто у тебя на рабочем столе, господи боже? Ну и ну, даже мне чуть неловко, право дело. Долго фотку искал?

Мне начинало казаться, что я нашел способ высвободиться, и я принялся медленно поворачивать руку, стараясь не шуметь. Впрочем, сумасшедший был явно слишком увлечен компьютером, чтобы что-то заметить.

– А что за свалка на жестком диске. Лучше любого пароля – найти тут что-то конкретное почти нереально. И историю в браузере стоило почистить. Ты хоть представляешь, как было бы тебе стыдно, увидь это кто-нибудь чужой, а не я? Это уже слишком жалко, старичок! Не думал, что ты до такого опустишься. Ну да ладно, это все лирика, давай приступим к самому сладкому. Эй, что это ты там делаешь?

Он все же заметил мои попытки избавиться от оков – когда одна рука уже была свободна. Повинуясь его взгляду, цепь, как змея, взметнулась с пола и обвила меня вместе с креслом, сжимаясь при каждом моем движении.

– Ладно, хватит тянуть. Пора смотреть кино. Знаешь, как я назвал этот фильм? “Симфония боли посреди пустыни отчаяния и некоторые преимущества полной амнезии”. Как жаль, что его не покажут ни на одном фестивале независимого кино!

Псих запустил фильм, и пока на экране проектора крутились титры и бессмысленные геометрические формы, подошел ко мне и при помощи ремешка, который он достал из сумки, зафиксировал мою голову так, чтобы я не мог отвернуться. Затем приложил к моим векам какие-то железные бляшки, и я почувствовал, что не могу закрыть глаза.

– Последний штрих. Признаюсь, я позаимствовал идею из одного фильма, но тебе предстоит увидеть вещи много хуже. Но не бойся, я рядом. И помни, что все это – в твоих лучших интересах.

И фильм начался. Как только я понял, что это, я похолодел от ужаса, меня почти парализовало, а в голове стало так пусто, как никогда прежде. Как и задумывал этот монстр, я не мог ни на секунду отвести взгляд от того, что происходило на экране. Проектор транслировал одну сцену за другой, колонки разрывались от звуков, и казалось, что эта пытка не закончится никогда.

На поверхности, часть первая

В большинстве человеческих культур отражения, наряду с тенями, несли в себе различные мистические подтексты – иногда люди представляли их чем-то “добрым” (прим. 13), связанным с “душой” (прим. 38), иногда полагали, будто в отражениях заключено “зло” (прим. 14), связанное с неэтичными действиями, словами либо мыслями человека. Некоторые сохранившиеся печатные источники показывают, что порой люди верили, будто отражение – это некий иной мир, куда при определенных условиях можно попасть из мира реального.

Ауршфетахтанг А-М Баджрфогенх, “Символы и знаки. МС-СС-№3”

Я очнулся у себя дома. Никаких Питеров и Мэри-Кейт не было, не было перерождений, не было магии, как не было и рождественских чудес или бога с дьяволом. Все, что было – этот тупой холод из форточки, грязная майка, полупустая пачка сигарет, пыль на клавиатуре, обрывки идей для книги, работа вечером и давно осточертевшая музыка в колонках. Мне нужно было успеть очень много и в очень сжатые сроки, но ни желания, ни сил не хватало даже на то, чтобы встать с ковра и пойти поесть. Это напрягало – в последние дни я спал подолгу, но никак не мог выспаться. Наконец плейлист закончился, и оказалось, что без депрессивной музыки начать что-то делать намного легче, так что я встал, высыпал из маленького пакетика остатки вчерашней бодрости и одним движением их прикончил. Это здорово помогло – последующие события невероятно ускорились, превратившись в смазанное слайд-шоу.

Сигарета, завтрак, сигарета, душ, сигарета, магазин, две сигареты, второй завтрак, автобус, звонок, сигарета, мой любимый угол в зале ожидания на вокзале и две новые главы там же – с перерывами на сигареты, автобус, аптека, метро, сигарета, зачет по историографии, звонок, бюрократическая возня, сигарета, деканат, еще немного возни и отдел кадров, короткий сон на диване на цокольном этаже, сигарета, магазин, автобус, банк, сигарета, метро, звонок, еще раз деканат, бухгалтерия, еще раз деканат, прощальная сигарета на крыльце вуза, метро, сигарета, работа с перерывами на сигареты, метро, автобус и полторы главы, сигарета и завтрак, еще один заряд бодрости, поиск нормальной квартиры среди объявлений от агентств и идиотов, сигарета, звонок, автобус, мак, спор о разделе оплаты и зарплаты на возврат долга, нытье – собственное и чужое, прогулка до магазина, забрать заказ, купить пакет, сигарета, глюк, четыре часа пропали, автобус, ужин и одна глава, автобус, бутылка вина, сигарета и, наконец, сугроб и короткий сон.

Пробуждение было не из приятных, не буду скрывать. Уже было около полуночи, я весь промок, замерз и наверняка был похож на отъявленного бомжа. Интересно, что там поделывает Питер? Сейчас они уже должны были причалить в порту Бастиона. Бог, наверное, все еще в отключке. Я подумал обо всех этих линиях, и мне стало стыдно за то, как бездарно, бесталанно я их упускаю, но вместе с этим я снова словил кайф от того, что в любой момент могу все изменить и переиграть. Это почти ни с чем не сравнимое чувство – абсолютная власть над судьбами людей, пусть даже и вымышленных. Да что там людей – целых вселенных. Если бог существует, он уже наверняка давно загнулся от передоза эндорфинами.