Белоносочники. Посвящается Витьке Джексону

Витька посмотрел на меня через зеркало и коротко кивнул:

– Ну чё, давай на задний ряд, вставай и пробуй.

И я понял. Времени доказывать – немного. Надо брать и делать.

Мы снова репетировали тот самый Smooth Criminal Джексона – наш коронный номер, тот, что зажёг зал на прошлом концерте. Но теперь всё было иначе. Виктор ходил, между нами, как строгий дирижёр перед бурей, и требовал невозможного: больше чёткости, идеальной синхронности, огня в движениях. «Ещё раз! С энергией! Вы что – спите?!» – голос его резал воздух, как кнут.

Я лихорадочно пытался вспомнить связки, как будто вытаскивал их из тумана. Ноги спотыкались, дыхание сбивалось, а ребята, как заведённые, продолжали отбивать ритм – один в один. Я отставал. И чем больше пытался догнать их, тем сильнее ощущал, как неуловимым становится это чувство потока – тот самый момент, когда тело танцует само, а разум просто смотрит со стороны.

К концу репетиции ноги гудели, спина ныла как старая балалайка, но это была другая усталость – не тупая, как после стройки, где ты просто оставляешь силы в бетоне. Нет. Это было почти священное изнеможение. Тело обессилело, но внутри – будто зажглась свеча.

Я ощущал подъём, как будто поднялся выше своего прежнего "я". Я наконец чувствовал от себя не отвращение, не сомнение – а что-то хорошее. Настоящее. Что-то значимое, как будто прикоснулся к версии себя из будущего – тому, кем мечтал стать. Тот, кто не растворяется в пыли и рутине, а делает что-то своё, красивое, нужное. Это было не просто танцем – это было окном туда, где я всё-таки стал собой.

Уже после первой репетиции я понял: всё. Это моё. Мой путь, мой хлеб, моя жизнь. Не камни и мешки с цементом, не проёмы и балконы – а сцена, свет, ритм, движение. Всё внутри меня кричало: останься здесь. На стройке я был просто очередной пацан в кирзачах, растворённый в грохоте отбойника и криках бригадира. Там от тебя требовали только одного – выносливости. А тут, на репетиции, от тебя требовали душу. И это, как ни странно, было легче. Потому что впервые я хотел отдать себя целиком.

Я начал сбегать. Сначала отпрашивался под предлогом больной тёти, потом просто клал каску и исчезал. На репетицию. На наш зал, где пахло потом, паркетом и надеждой. Где рождалось что-то настоящее. В какой-то момент я понял: не могу больше возвращаться туда, на стройку. Каждая смена – как пощечина. Каждое утро – как предательство себя.

И я ушёл. Без сцены, без пафоса. Просто не пришёл. И пусть ищут, если надо – я больше не был их.

С Витьком и Ричардом мы быстро стали не просто участниками одной группы – мы стали чем-то вроде стаи. Они приняли меня без лишних слов, без иронии, как равного. Я чувствовал от них настоящую дружбу, ту, которой раньше не знал. Мой круг стал чётким: Джаник, Витька, Ричард – трое, как столпы.

На девчонок я не особо смотрел. Не до того было – сердце было занято другими тревогами. Иришка влюбилась в Витька и почти ходила за ним по пятам. А вот Вика… Стерва с холодными глазами. Даже Джаник с ней ругался. До визга, до хлопанья дверьми, до слёз. Вика выносила мозг всей группе. В конце концов она ушла – с криками и хлопками. И вместе с ней ушла договорённость на выступления: её парень вроде что-то организовывал. Витька был немного в растерянности, но, по-честному, после её ухода стало легче дышать. Как будто выбросили лишний груз с корабля, который и так еле держался на воде.

Вместе с уходом Вики нам пришлось покинуть зал. Всё оказалось завязано на её парня – именно он договаривался о площадке для репетиций. Как только Вика хлопнула дверью, всё рухнуло. Мы остались на улице – в буквальном смысле.

Пару недель мы были без места. Пустота и обида – как будто нас выгнали не из зала, а из собственной мечты. Но долго в унынии мы не варились.

Через Джаника устроились в старый Дом культуры, тот самый, где мы когда-то с ним оттачивали первые движения. Вернулись на круги своя, только теперь с другим грузом – с амбициями, с опытом, с верой в себя. Но и там оказалось не всё гладко. Зал приходилось делить с кружками, самодеятельными театралами, пенсионерами на фитнесе и танцорами народного. Иногда нас отодвигали, иногда гнали, будто мы там чужие.

Но мы упёрлись. Ходили в неудобное время, ждали, тренировались на коридорах, на лестницах, где плитка звенела под шагами. Мы не могли позволить себе остановиться. Потому что каждый такой день – это не просто репетиция. Это борьба за право быть собой.

Репетиции продолжались. Мы уже ставили не только Smooth Criminal, но и другие номера – экспериментировали, искали, сгорали на паркете. Но выступлений всё не было.

– Рано ещё, – говорил Виктор. – Мы должны выстрелить, а пока мы сырые. На сцену выходят, когда готовы сжечь зал.

Я кивал, но внутри начинал закипать. Хотелось уже почувствовать, что всё это – не просто танцы в пустом зале. А путь.

И я сделал шаг. Решился. Уволился со стройки. Насовсем.

Отец узнал об этом почти сразу. На кухне был тот самый разговор, после которого всё изменилось.

Он сидел, как обычно, с чашкой чая, в замасленной майке, глядя в никуда. Я только вошёл – и он будто почувствовал:

– Почему на работе не был? – спросил, не глядя.

– Я уволился, – сказал я.

Он медленно поднял глаза. Взгляд тяжёлый, будто сам вес этих слов опрокинул ему душу.

– Что ты сказал?

– Уволился. Всё. Я больше не могу. Это не моё, пап.

Он встал, даже не покачнувшись. Молчание звенело, как струна.

– Не твоё?.. А что твоё, а? В зале потеть под музыку? Кривляться, как этот… Джексон?

– Это не кривляние! Это единственное место, где я живой! А на стройке я каждый день дохну – и не ты ли это видишь?

– Не смей! – его голос с хрипом ударил по воздуху. – Не смей ставить под сомнение мою жизнь! Я вкалывал, чтобы ты выжил!

– А я хочу не выживать. Я хочу жить, понимаешь? Танец – это моё. Ты этого никогда не примешь, я знаю.

Он отвернулся, будто всё уже сказал.

– Значит так. Живи, как хочешь. Только не приходи потом с протянутой рукой. Не ищи моего плеча, если оступишься.

Я молча вышел. Хлопнул дверью. Не вернулся той ночью. Город встречал меня равнодушно, но я шёл по нему с новым грузом. Где-то внутри, под обломками боли, была искра: я выбрал себя.

С тех пор я стал редко бывать дома. Репетиции были важнее. Но надо было как-то жить, есть, платить за проезд… Пришлось искать работу – такую, что не мешала бы танцам. Чтобы днём – выживать, а вечером – быть собой.