Белоносочники. Посвящается Витьке Джексону

Сцену монтировали как огромный корабль – с конструкциями, светом, экранами, флагами, звуковыми пушками и пиротехникой. Она возвышалась над площадью, словно алтарь праздника, к которому должны были выйти лучшие из лучших: артисты, танцоры, певцы, акробаты, дети в национальных костюмах, оркестры и даже военные ансамбли. Настоящий парад культуры.

Место репетиций охранялось как стратегический объект. Мы прошли несколько кордонов: списки, рамки, цепкие взгляды охраны, переговоры по рациям. Ни один лишний человек не проскользнул бы. Наши имена, к счастью, были в списках. С лёгким напряжением, но мы прошли.

Когда наконец оказались на площадке, город уже утопал в мягком вечернем свете. За сценой тихо журчал Анхор – прохлада от него будто символично охлаждала общий накал. В воздухе витало не тревожное, а вдохновляющее напряжение. Как перед выходом на арену: знаешь, что за тобой тысячи глаз – и, возможно, самые важные.

На репетиции всё было всерьёз: прожекторы – в лицо, камеры – в упор, звук – на максимум. Никаких «это просто прогон». Это уже был почти концерт. Каждый понимал: участвует не просто в мероприятии, а в событии, которое войдёт в хроники страны.

Пока ждали своего выхода, сидели прямо на сумках у сцены. Витёк, Ричард и Равшан с парой брейкеров и девчонками шутили. Из-за грохота колонок слов не разобрать, но всем было весело – такой нервный смех перед бурей.

Мы с Джаником молчали, наблюдая. Народники поправляли пояса и рубахи, балерины растягивались прямо на полу, кто-то настраивал доиру, кто-то читал молитву. В воздухе дрожала энергия, как перед грозой. Всё ощущалось по-другому, не как раньше. Даже тупой анекдот вызывал истерический смех. У одной из девчонок смех вырвался сам – и тут же затих, как будто испугалась собственных эмоций.

И вот – наш час. Мы стоим за кулисами в костюмах: кепки, футболки, кроссы, стараемся держаться уверенно. На деле – у всех в животе узлы. Вокруг крутятся ребята Равшана, брейкеры – свои, но каждый в себе, каждый держит напряжение.

Мимо снуют настоящие артисты. Балерины в юбках, народники в халатах и тюбетейках, женщины с доирами, мужчины с рубабами. Кто-то гримируется на ходу, кто-то прогоняет вокал. Воздух плотный – от лаков, пудры и чужого волнения.

Глаза цепляют лица: танцор из «Бахора», певица с телевидения – её клипы гоняют каждую пятницу. Казалось, мы попали на парад звёзд. И мы – уличные танцоры – выглядели как ребята с другой планеты. Но отступать было некуда.

Перед выходом – короткий взгляд, кивок. Кто-то делает пару движений – разогреть тело и нервы. Музыка пошла – и вперёд.

Мы выкатились на сцену как с катапульты. Свет в лицо, музыка качает, ноги ватные, но тело помнит. Шаг, кручение, фриз, волна – каждый дал своё. Танцевальное попурри пролетело, как один вдох.

Тридцать секунд. И всё.

Четыре часа подготовки – и вот так, мимо, как вспышка.Мы уже соскальзываем обратно в темноту закулисья. Кто-то хлопает по плечу, кто-то выдыхает в кулак, кто-то ржёт от напряжения.

Но именно ради этой вспышки мы и пришли.

Заряженные этой вспышкой, мы мчались вниз по эскалатору, стараясь успеть на последний поезд. Валились в метро шумной ватагой – кто смеялся, кто молчал, кто тянул остатки энергетика. В глазах у всех всё ещё плясали огни сцены, в ушах звенела музыка, а на лицах – какое-то детское счастье, как после удачного шалопайства.

– Зато в прохладе, – хмыкнул кто-то из брейкеров, – у меня пот даже не выступил, в отличие от тебя.В вагоне расселись кто как мог: на сиденьях, на сумках, кто-то и вовсе стоял, пританцовывая. – Ты видел, как я фриз дал? – Саня кореец ударил себя по коленке, – балерина аж рот прикрыла! – Да не фриз это был, а глюк, – ухмыльнулся Серега БЖ, – ты замер, как будто столб. – Завидуй молча ты вообще где-то сзади стоял!

Смеялись громко, как будто делили трофеи после боя. Кто-то пустил по кругу двухлитровую «Фанту», девчонки вытянули ноги, сбросив кеды – у одной носки были с блёстками, будто специально для сцены. Кто-то изображал сидя «волну» руками, кто-то просто тупо уставился в своё отражение в окне – как будто пытался поверить, что всё это было по-настоящему.

С каждой станцией толпа редела, как газ в бутылке, оставшейся открытой. Энергия рассасывалась по вагонам, гасла. На «Ташкенте» остались только я и Серёга БЖ. Он, как и я, жил недалеко от вокзала, только в противоположную сторону. Пожали руки, обнялись – и разошлись, каждый в свою ночь.

Я пошёл вдоль речки Салар – срезать путь домой. Город к этому часу выдохся, как артист после концерта. Свет фонарей – редкий, тусклый, подёрнутый пылью. Машины – почти не попадались, только одинокие фары где-то вдалеке, как мигающие мысли. Всё вокруг замерло: витрины закрыты, улицы пусты, воздух – прохладный, с запахом пыли, камня и тихой воды.

Набережная была безлюдна, тёмная, как забытая сцена. Река лениво шуршала между камышей, диких и высоких, будто выросли они не в городе, а где-то на краю мира. Тени деревьев дрожали в свете далёких фонарей, словно колебались, не решаясь заговорить. Где-то вдали каркнула ворона – и замолчала, словно поняла, что нарушила тишину.

Я шёл медленно, как будто не хотел, чтобы этот день заканчивался. Солнце уже давно ушло, но внутри всё ещё светилось – как лампочка, оставленная включённой в пустом зале. Всё было тихо. Только мои шаги, да Салар – две параллельные линии, тянущиеся вглубь ночи.

Когда я уже прошёл половину пути, в кромешной темноте набережной (фонари здесь давно не работали) на противоположном берегу мелькнуло движение. Над рекой чернела труба, из которой с рёвом низвергалась вода – то ли аварийный кран, то ли что-то иное. Струя с глухим гулом била о камни, создавая иллюзию дикого водопада.

И вот в этом хаосе, под серебристым светом луны, резвились две молодые цыганки – восточные люли. Их обнажённые тела, подсвеченные холодным лунным сиянием, мелькали среди брызг. Они купались, громко смеясь, будто ночь и река принадлежали только им. Что странно – заметив меня, они не только не смутились, но одна даже крикнула что-то на таджикском, взмахнув рукой так, что капли сверкнули, как ртуть.

Я замер на мгновение, глазам не веря – то ли из-за внезапности, то ли из-за этого сюрреалистичного зрелища: тёмная вода, лунные блики и две фигуры, будто сошедшие со страниц запретной сказки. Но тут же, спохватившись, ускорил шаг, чувствуя, как горячая волна стыда бьёт в виски. Тьма вокруг только усиливала ощущение, что всё это – мираж.

Тьма висела над набережной плотной пеленой – фонари здесь не горели уже много лет. Я уже прошёл половину пути, когда на другом берегу мелькнуло движение. Из трубы, торчащей над рекой, с рёвом хлестала вода, ударяясь о камни с грохотом миниатюрного водопада.

И вот там, в серебристом свете луны, плескались две голые девушки – восточные цыганки-люли. Их смуглые тела блестели от воды, а громкий смех разносился по берегу. Заметив меня, они не смутились – одна даже крикнула что-то на своём языке и помахала рукой, сверкая белыми зубами.

Я поспешил уйти, но через несколько десятков метров наткнулся на троих цыган. Они сидели на мостике, перебирая чётки. Старший – узкоглазый, с хищными морщинами вокруг рта – щёлкнул пальцами:

– Эй, караван! Чего шляешься возле наших? – его русский был с сильным азиатским акцентом.

– Я просто прохожу…

– Проходишь? – он оскалился, показывая золотой зуб. – А на наших девок глазел, да?

Двое других встали, блокируя пути отхода. Один начал наматывать на кулак цепочку.

– Ты знаешь, что у нас за такое глаза выкалывают? – старший плюнул под ноги. – Но мы люди добрые. Давай пять тысяч – и свободен.

Я сделал шаг назад, оценивая расстояние до воды. В последний момент резко рванул вперёд, толкая главаря плечом в живот.

– Ах ты шайтан! – он полетел в реку с громким плеском.

Младший сразу прыгнул за ним:

– Агай! Агай!

Второй рванул за мной, но я уже нёсся по набережной. Сзади раздавались проклятия на смеси таджикского и русского:

– Я тебя найду, сукин сын! Твою мать продам!

Я свернул в тёмный переулок между гаражами, сердце колотилось как бешеное. Полчаса блуждания по этому лабиринту из ржавого железа и бетона – каждый шорох заставлял вздрагивать, каждый скрип ворот казался шагами погони.

Когда наконец выбрался на тропинку в сотне метров от проклятого мостика, набережная была пуста. Только луна, холодная и равнодушная, освещала реку. Из темноты доносились хлюпающие звуки – мои преследователи выбирались на берег. Их ругань разносилась по воде, странным образом смешивая таджикскую скороговорку с русским матом:

"Ёп твою… кур дашта! Ловить надо было сразу, агай!"

Я ускорился, перейдя на лёгкий бег. Вдруг справа, под громадой автомобильного моста, мелькнул свет. Несколько костров, словно красные глаза, горели в ночи. Там располагался табор – десяток разномастных фургонов и палаток, растянутых между бетонных опор. Оттуда доносились голоса, смех детей, звон посуды. Теперь всё вставало на свои места – и купающиеся девушки, и троица с чётками.

"Значит, они здесь надолго", – мелькнула тревожная мысль. Я резко свернул в другую сторону, подальше от того проклятого места, и перешёл на лёгкую трусцу – как будто бежал не от страха, а просто к себе домой. Через пять минут нырнул в тень родного подъезда, захлопнул за собой дверь, и уже через полчаса спал без задних мыслей, уставившись перед сном на Джексона, зависшего над изголовьем, как добрый призрак детства.

Глава 10

Все три репетиции прошли удачно, но в последний момент наш выход вырезали – якобы не вписывался в формат концерта. Вместо нас девочки из «Бахора» исполнили узбекский танец под нашу музыку. Режиссёр решил, что так номер сохранит национальный колорит и получит «молодёжное» звучание. Было обидно, но грела мысль: нам всё-таки заплатят.

Так и закончилось лето. Несмотря ни на что, жара перекочевала и в сентябрь. Дискотеку в парке Тельмана прикрыли, и мы остались без стабильной копейки. Для ребят из более-менее обеспеченных семей это был, скорее, моральный удар. А вот меня задело по-настоящему – материально. Копейка хоть и мелочь, но придавала вес моим скромным деньгам.

Мы сидели на ступеньках у ДК. Солнце било в глаза, асфальт пах пылью. Витька курил, Джаник крутил кассету карандашом, Ричард лениво жевал «Орбит» и пинал камешек.

Я решил, что пора поднимать важную тему.

– Вить… – начал я. – А чё с деньгами за тот концерт, ну, ко Дню независимости? Мы же впахивали, как папы Карлы.

Витька затянулся и прищурился, будто солнце во всём виновато.

– Ну… – протянул он. – Там такое дело. Нам сказали, что деньги будут. Но ближе к Новому году.

– К Новому году?! – Джаник чуть не выронил телефон. – Ты прикалываешься? Это ж через сто лет!

– Ребята, я серьёзно, – развёл руками Витька. – Там заморочки. Какой-то фонд, городская администрация, обнал, документы, подписанты… Короче, бюрократия.

– Я этих «подписантов» сам бы подписал, по одному, – буркнул Ричард и пнул камень сильнее. – Мы-то пахали, а нам – «потом». Типа спасибо, идите попотейте ещё.

– А ты уверен, что вообще заплатят? – спросил Джаник уже с подозрением. – Может, это всё – пиздёж?

Витька посмотрел на нас серьёзно, почти с обидой.

– Э, вы чё, пацаны… Думаете, я вас кинуть хочу? Я же с вами на сцене был, с вами же потел, ноги отбивал. Мне самому эти бабки нужны. Но так вышло. Там реально каша.

Я вздохнул и облокотился на перила.

– Ладно. Верим. Но всё равно как-то… фигово. Хотелось бы пот в деньги превращать, а не в обещания.

– Во-во, – поддакнул Ричард. – С нас – литры пота, с них – литры «потом». Неравноценный обмен.

– Зато под Новый год, может, и шампанское купим, – усмехнулся Джаник. – Если оно к тому времени не подорожает вдвое.

Витька тоже усмехнулся:

– Купим. Или споём кому-нибудь – скинутся.

– Ага, – сказал я. – Только тогда давай: «Утром – деньги, вечером – стулья».

Мы рассмеялись. Смех был с горечью, но всё же – смехом.

Наши репетиции продолжались, но к ним добавилась новая страсть: Витёк решил петь. Мы, не долго думая, решили сколотить бойсбенд. У Виктора неплохо шло с гитарой, и мы начали подтягивать голоса, стараясь вписаться в его песни. Он брал популярные хиты и исполнял их в своей – немного тоскливой, но душевной – манере. А мы старательно подвывали, стараясь не вывалиться из аккордов.

Было весело. После двух часов танцев это казалось настоящим отдыхом. Пели мы во дворе ДК, на скамейках у входа. И каждый раз после такого мини-концерта на лавке оставались четыре мокрых пятна.

Нет, не от мочи, как вы могли подумать, а от пота. Репетиции выжимали из нас по литру, и штаны щедро делились результатами с деревом скамейки. Так мы определяли, кто выложился сильнее. И почти всегда побеждал Витёк.

Август в ташкентских предгорьях выдался томным и знойным. Воздух дрожал над арыками, а пыльные дороги вели в сторону Чимгана, где среди виноградников и персиковых садов пряталась дача Иришки Джексон. Именно туда мы и решили отправиться, чтобы проводить лето.

Собралась разношерстная компания: сама Иришка с ее фирменной невозмутимостью; Иришка "Лохматый Глаз" (ее ресницы, густо залитые тушью, напоминали пушистые гроздья тутовника); девушка Ричарда Наташа с младшей сестренкой Олей, которая смотрела на Витька тем восторженным взглядом, каким смотрят только в пятнадцать; а еще Серега БЖ и пара других знакомых из ташкентской тусовки Иришки.

Запаслись провизией по-узбекски щедро: кто-то притащил лепешки и дыню, кто-то – шашлык из бараньей шеи. На общие деньги купили водку, пиво , несколько бутылок минералки и пару пачек "Юпи" – чтобы превращать теплую воду в подобие напитка. Набившись в старенькое такси-седанину, двинулись по дороге, ведущей в горы.

Машина высадила нас у поворота на Бричмуллы. Отсюда ещё километра полтора пешком – мимо чайханы с дымящимся казаном, через пересохший арык, вдоль гранатовых садов. Воздух пах жареными семечками, пылью и спелым виноградом. Где-то за холмами уже синели первые вершины Чимгана.

Я закинул на плечо большую бордовую сумку и пошёл вперед, гордо и сосредоточенно, чтобы не споткнуться о неровный асфальт в темноте. Сзади шли Ричард с Наташей, хихикали, перешёптывались. Я хотел обернуться и спросить, что там у них смешного, но лень было терять концентрацию.

Уже на месте, когда раскладывали продукты на пледе, они рассказали, что за ржач у них был.

– Ты просто очень стильно выглядел с этой сумкой, – сказала Наташа, смеясь. – Бордовая сумка, бордовая рубашка и бордовые туфли. Мы тебя назвали «Бахти, стильный парень».

Они заржали, те, кто услышал, тоже заулыбались. Я чуть смутился, но тоже засмеялся, глядя, как вокруг плывёт этот вечер, пахнущий костром и виноградом.

И начался тот самый вечер на даче у Иришки.

Девчонки сразу встали к плите и доскам, смеялись, нарезали салаты, спорили, как лучше замариновать курицу. А пацаны занялись «подготовкой территории» – мы вытаскивали стол, таскали скамейки, ставили их посреди дворика, ругались, кто куда криво поставил.

А Витёк, как обычно, свалил в сторонку, достал свою старую гитару, сел под абрикосом и начал тихо бренчать, настраивая струны, что-то насвистывая. Я услышал и остановился. Он запел.

Он пел и Розенбаума, и Цоя, но в своей манере, будто Цой оживал голосом Майкла Джексона, мягко, с вибрацией, как будто откуда-то изнутри вылетала песня, задевая вечернюю тишину.

И это было круто.

Я глянул на Джаника, он кивнул. Ричард уже подошёл ближе, сел рядом с Витьком, хлопая в такт ладонями. Я тоже сел, и мы втроём начали подпевать ему акапельно, стараясь ловить аккорды, подхватывать слова, где помнили.

А потом, будто по команде, вся компания начала подтягиваться. Кто-то вынес кружку чая и сел рядом, кто-то стоял, облокотившись на дерево, кто-то просто прикрыл глаза, слушая.

И вдруг пространство двора изменилось: костёр потрескивал, ветер трепал волосы, воздух пах дымом, виноградными листьями, горелой кожурой семечек. И Витька слышали все.

Кто-то начал хлопать в такт, кто-то свистнул, кто-то выкрикнул:

– Давай ещё! Классно идёт!

Даже девчонки вышли, вытирая руки о фартуки, и улыбались, глядя, как мы вчетвером, не стесняясь, орём «Кукушку» в вечернее небо, будто это был наш первый и последний концерт.

А мы пели. танцполов и больших мечт. И в этот момент я понял: им нравится. Всем. И нам самим тоже.

В этот вечер музыка стала мостом, который связывал нас, разных, шумных, в одно дыхание.