Белоносочники. Посвящается Витьке Джексону

Я ходил с записной книжкой, записывал контакты – хотел сохранить связь со всеми, с кем выходил на сцену. Кто-то охотно делился номером, улыбался, хлопал по плечу.

– Эй, брат, пиши: Серёга, 928… Давай не теряйся, понял? «Ты нормально двигаешься!» —сказал один, хлопнув меня по спине.

– Благодарю! – ответил я, улыбаясь. – Надо держаться вместе, вдруг ещё где-то выступим.

Но были и другие.

– Можно номер? – спросил я у высокого паренька в блестящей жилетке.

– Не до тебя, – отмахнулся он и пошёл дальше, даже не глянув.

Ну, и ладно. Мир не без… альтернативных характеров.

В какой-то момент подошёл Витёк – сосредоточенный, но довольный. Позвал всех, кто выступал с ним, и мы, не раздумывая, подошли.

– Ребят, не разбегаемся. Репетиции будут начинаться уже на следующей неделе. Кто серьёзно настроен – будем работать по-настоящему, – сказал он, глядя на нас с прищуром, как тренер, который хочет отделить зерно от плевел.

– Мы с Джаником в деле! – сразу сказал я.

Джаник кивнул и добавил:

– Где скажешь, когда скажешь – будем!

Но после я понял: это не так просто. Репетиции проходили днём, а у меня днём стройка – тяжелый физический труд с раннего утра. Приходил я только под вечер, когда группа уже расходилась, уставшая и мокрая от танца.

– Вить, я не всегда успеваю, стройка забирает всё время… – признался я ему сразу.

– Понимаю, но, если хочешь расти – надо чем-то жертвовать. Иначе останешься просто “тем парнем с концерта”, – ответил он спокойно, без упрёка, но точно в цель.

Я пообещал, что буду стараться. На этом и сошлись.

Потянулись скучные будни на стройке – нас перекинули на новый объект. Крупное предприятие, масштаб, шум, кипиш. Кроме нашей бригады, здесь трудились десятки других. Но одна команда сразу врезалась в глаз, как ржавый гвоздь в белую рубашку. Ребята – все как один: сдержанные, крепкие, молчаливые, и не улыбка, а прищур вечного недоверия. Словно не на стройке, а на "зоне" этапом.

Наш бригадир нас предупредил заранее:

– С этими лучше на «вы». Условники и бывшие. В основном местные, но с понятиями. Их держит Абдулло. Жёсткий, как арматура, но справедливый. Начальство его уважает. Работают быстро, слаженно. Без балагана. Но если что не так – глотку перекусят, не поморщатся.

В первый же день это прорезалось, как нож сквозь плёнку. Мы ещё толком не успели распаковать инструмент, а у них уже строй, как в роте. Абдулло вышел – невысокий, коренастый, но харизма такая, что даже начальник смены заикаться начинает. Заговорил громко, хрипло, с хлёстким акцентом:

– Э, Джурабек, ты зачем киянку туда поставил, а? Это место проходное. Ты головой думай, не пятой точкой!

– Бошлик, извиняюсь, щас исправлю…

– Извиняешься ты дома у жены. Здесь – делаешь, понял?

И дал тому подзатыльник – лёгкий на вид, но звенящий. А тот молча кивнул и побежал, ни слова против.

– Рустам, сигарету убери. Сейчас рабочее время. Курить будешь, когда сдохнешь – в раю, может, и дадут.

– Понял, Абдулло ака. Простите…

У них дисциплина – железная. Ни одного не увидишь болтающимся без дела. Полдня отработали – никто даже не присел, не попил, не выдохнул. И всё это – молча, точно, злобно эффективно. И каждый – будто бы следит за каждым.

Но косились на нас. И особенно – на меня.

Я это сразу почувствовал, как только снял каску, и моя длинная чёлка, непокорная и свободная, свисла на глаза. Один из их бригады, с лицом как наждак, чуть наклонился к соседу:

– Э, Жамшит, смотри, у нас тут кино началось…

– Это кто? Танцор диско?

– Ты аккуратней, – сказал третий, с прокуренной глоткой, – может, это артист. Или сын прораба. Чёлка – как у певца, а лопата – как у девственника: чистая.

– Ха, артист… Это он нас, видно, вдохновлять пришёл. Вон, глянь, как чёлку набекрень поставил. У нас за такое на киче мыло не подавали бы.

Я шёл мимо, делая вид, что не слышу, но уши горели. Один из них смотрел мне в спину так, словно уже мысленно объяснял, где я потерял право на жизнь. И всё же ни оскорблений, ни угроз. Только молчаливая, липкая неприязнь. В их мире я был чужим. И не просто чужим – вызывающим раздражение своим видом и неясной позицией.

Абдулло снова заорал – его голос разрезал воздух:

– Бекмурод! Почему у тебя плитка криво легла?! Ты мне строишь – или домино играешь? Я тебе что говорил? У нас здесь зона, но без тюрем. Мы работаем. Работать надо! Кто не понял – вали домой, у меня бомжей хватает!

– Понял, ака, уже переделываю…

И снова – железное "Понял". Ни обсуждений, ни эмоций. Только строй и порядок.

А у нас – жизнь: кто с бутербродом, кто на перекуре, кто по телефону с женой.

Мы, может, и не ленились. Но рядом с ними выглядели как дети в школьной постановке о труде. И они это знали. И наблюдали. Выжидали.

На обеде, как только Абдулло ака с нашим бригадиром укатили в контору вместе с прорабом – то ли совещание, то ли разбор – стройка выдохнула. Шум стих, техника замерла, рабочие потянулись к полевой столовой, что была организована заказчиком. Не ресторан, конечно, но по меркам стройки – достойно: шурпа с настоящим мясом, макароны с котлетой, салат и горячий компот из чего-то, что когда-то, возможно, было абрикосом.

Мы сидели своей компанией: пара студентов из бывших военных, альтернативщиков, косящих от армии, бородатый крановщик, пожилой сварщик, глухой дед жестянщик, пара простых студентов и я – с длинной чёлкой, как личным протестом против серой униформы действительности. Каждый был со своим бутербродом, своей историей и своим взглядом на жизнь, но в бригаде мы были едины – хоть и разношёрстно.

И тут от бригады Абдулло ака вышла тройка. Двигались, как волки – не спеша, но с уверенностью тех, кто привык держать ситуацию под контролем. Впереди шёл главный – сутулый, с цепким прищуром и уставшей, как будто побывавшей во всех переделках, походкой. Руки у него были сухие, жилистые, с синеватым оттоном тюремных наколок. За ним двое, пошире в плечах, молчаливые, как двери в камере.

– Ассалому алейкум, мужики… как обедаете? – голос спокойный, но с привкусом контроля. Он не просил – он обозначал.

Схватил печенье со стола, не глядя на реакцию, бросил в рот и сел рядом. Его люди растянулись по бокам, как будто пытались окружить нас полунамёком.

– У вас тут что, банкет? Или праздник живота? Свои припасы – это по-пацански? Или по-бабски?

Они скользнули глазами по нашему столу, потом – на меня. На моей чёлке взгляд главного завис чуть дольше.

– Этот, вон, певец какой-то. Ты чё, на концерт готовишься, а не на стройку?

Слово за слово – и воздух начал натягиваться, как струна. Но тут подал голос студент, Тимур Погранец.

Он сидел напротив, спокоен, сосредоточен. Брови сдвинуты, глаза как у волка – неяркие, серые, но с внутренним огнём. На руке – неуловимый след татуировки, которую делают "на дембель". После срочной службы в погранвойсках он поступил в универ на вечерку, а днём работал с нами на стройке. Бывалый. В голосе – хрипотца, в движениях – экономия силы.

Он отложил вилку, посмотрел прямо на главного, не мигая.

– Печенье бери, если так хочется. Мы не жадные. Только рот не переполни, а то можешь не проглотить.

– Ты кто такой, чтобы тут базар фильтровать? – прищурился главный.

– Тот, кто не даст в рот лезть без мыла, – ответил Тимур ровно, даже с вежливым кивком. – Я тебя понял, а ты меня – пойми.

Один из сопровождающих шагнул чуть ближе, но в тот же момент два других студента – оба служившие, один в ВДВ, другой в сапёрах – напряглись. Один сжал пластиковую ложку, и та хрустнула. Другой поправил куртку, как бы невзначай обнажив наколотый на запястье «ВДВ-шный» крест.

– У нас тут строится не только объект, но и нервы. Так что провоцировать – это опасный спорт, – сказал сапёр с северным акцентом.

– А у нас чай остыл. Может, вернётесь к своим и согреетесь общением? – добавил ВДВ-шник, глядя уже не в глаза, а чуть ниже – туда, где начинается живот. Мол, если что – бить будем туда.

Главный молчал. Секунду. Другую. Потом усмехнулся, но уже без прежнего вызова.

– Ладно, артисты. Живите, как знаете. Только помните – жизнь длинная, а столовая одна.

Он встал, хлопнул себя по штанине, и троица ушла, не торопясь, но уже не с прежней бравадой. Как будто отметили – «эти не боятся».

Объект строился – тяжело, будто сам бетон не хотел ложиться. И дни начали сливаться в одну пыльную, серую массу. Один похож на другой: подъём, спецовка, стройка, обед в полевой столовой, перекур, крики бригадира, запах бетона и сварки. Иногда – короткие словесные стычки с ребятами Абдулло ака. Пара реплик, пара взглядів исподлобья – и снова затишье.

Я уже две недели как не мог попасть на репетицию. Работа до позна, объект за городом, автобусы редко, усталость – как мешок с цементом на спине. Душа ныла, требовала сцены, ритма, огней. А получала лишь ржавые леса и крики “Давай-давай!” поверх грохота арматуры.

Но иногда, если не вырубался сразу после смены – ехал в город. Не домой. Меня тянуло в другой, странный "дом" – двор многоэтажки, где жила Иришка Джексон. Этот двор не был уютным – скорее, человейник 97 й серии: облупленные стены, битые окна подъездов, запах подъездной вони и запах дешевого лосьона поверх пота. Асфальт с заплатами, выгоревшая трава, качели на цепях, которые давно пели ржавым голосом. Но там – была жизнь.

Иришка – яркая, громкая, с голосом, как из дешёвой колонки: чуть хриплый, но с ритмом. Её двор собирал таких же, как она – Серёгу, двигающего под Майкла с остервенением проповедника, пару танцоров, которые учились по кассетам, и ещё кого-то – тени, стоящие поодаль, но втянутые в атмосферу.

Я влился быстро. Мы сидели на бетонных бордюрах, крутили кассеты, повторяли движения. Где-то рядом пили пиво и курили местные, в окнах горели телевизоры, из подъездов раздавались матюки. Но мы были на своей волне – каждый вечер казался репетицией чего-то большего, чем просто танец.

На выходных мы гоняли по мелким ДК и школам, искали зеркала, заучивали связки. Я снова чувствовал – жив. Хотя бы здесь. Пока не звякнет понедельник, и не потянет обратно – в бетон и перфораторы.

В один из таких серых, вязких понедельников случилась история, которая до сих пор всплывает у меня в воспоминаниях со вкусом пыли и железа. Мы работали внутри строящегося административного комплекса – огромной бетонной коробки с пустыми коридорами, эхом шагов и ароматом свежей штукатурки. Я доделывал перегородку из блоков один – напарник отпросился раньше. Шум снаружи стих, как будто стройка замерла перед выдохом.

И тут – шаги. Глухие, размеренные, трое. Уже по звуку я почувствовал, что не просто так идут. Обернулся. Те самые – троица из бригады Абдулло ака. Их силуэты вынырнули из полумрака, как призраки из зоны.

– Бог в помощь, танцор, – с издёвкой сказал главный, широкоплечий, с потасканным лицом и глазами, в которых читалась бездна отсидки. – Чёлка не мешает? А то, гляжу, на глаза падает… как раз чтоб не видеть, от кого кайф ловишь.

Я медленно выпрямился. В руке – тяжёлая строительная лопата, покрытая серым цементным налётом. Не оружие, но в нужный момент – продолжение руки. Я молчал, глядя прямо ему в лицо.

– Слышь, артист, – добавил другой, кривозубый, – такую чёлку только в подвале встают. Мягко, удобно, не мешает, когда… – Он даже не закончил, просто хрюкнул, глядя на третьего.

Смех. Глухой, противный, с привкусом угрозы.

Я отступил на шаг к стене, чувствуя, как холодеет в животе. Знал, чем это может обернуться. Они не просто нарывались – они пришли по делу. Один закрыл за собой проём, отрезая путь к коридору.

– Может, уважишь пацанов? По разу, по-братски, – прошипел главный, облизнув губы. – побудь паинькой

Я поднял лопату и медленно, уверенно замахнулся.

– Не подходите, суки, – выдохнул сквозь зубы. – Друг у друга сосите, как привыкли у себя на нарах.

Секунда – и всё вспыхнуло. Один рванул на меня. Я встретил его звонким ударом по голове – металл лопаты лопнул воздух и врезался в череп, словно в арбуз. Был хруст. Он упал, вскрикнув и схватившись за голову, кровь сразу забрызгала рукава.

Второй метнулся – и тут кирпич, словно посланный свыше, врезался ему в затылок. Он пошатнулся и рухнул на колени.

– Стоять, ублюдки! – раздался знакомый голос.

В проёме возник Тимур – в строительной куртке, с прищуром волка, только что вырвавшегося из клетки. Он был не просто студент – он был бывший пограничник, прошедший срочку близ афганской границы. В следующую секунду он уже был в прыжке, и его нога со всего размаха влетела в грудь старшего зека, сбив его с ног.

Троица валялась на бетонном полу, стонала, плевалась. Я дышал тяжело, сжимая лопату, будто это была сабля.

– Ты как, брат? – спросил Тимур, глядя на меня внимательно. – Думал, они к тебе потянутся. Следил.

Сзади послышались шаги – ещё двое наших из бригады, оба служившие. Один в ВДВ, другой в пехоте. Увидев сцену, они только криво усмехнулись:

– Опоздали. Но добить можем, если надо.

Я не ответил. Сердце колотилось, но внутри уже поднималась не дрожь, а злость. Грязная, жгучая ярость на этот мир, где даже строить приходится с кулаками наготове.

Этот случай в пустом крыле стройки оставил во мне не синяк, а надлом. После такого ты уже не сможешь вернуться в прежнее состояние – как бутылка, что треснула у горлышка. Вроде цела, а пить из неё опасно. Я весь вечер ехал домой в автобусе, с этой трещиной внутри. Глаза уставились в окно, а внутри – металось.

Оставаться на стройке?

Да, это путь. Простой, как уровень по горизонту. Поступить в строительный. Стать прорабом. Закалиться. Учиться быть таким, как Абдулло ака – жёстким, чтобы не сожрали. Перестать выделяться. Срезать чёлку. Говорить грубо, плоско. Работать, получать, помогать семье. Быть надёжным мужиком. Так делают миллионы. Никто не умрёт от гордости – умирают от голода. И мама будет спокойнее: сын на нормальной работе, не шатается по дворам с какими-то "Иришками Джексон". Стройка – как тюрьма на свободе. Только в каске и с зарплатой.

А если – другой путь?

Бросить всё. Сказать – хватит. Уйти туда, где я не боюсь быть собой. Где не надо скрывать, что я слушаю Майкла Джексона, а не "Ласковый май". Где танец – это не пустая забава, а язык, на котором я говорю с миром.

Там – Иришка, Серёга, репетиции до ночи, синяки на коленях, пыльный двор-человейник, но с огнём в глазах. Там нет зарплаты. Нет гарантии. Там я никто. Но этот "никто" – настоящий. Без скамеек, понятий и страха. А вдруг?..

Вдруг я не просто танцую. Вдруг я – артист. Вдруг сцена ждёт меня, а я всё ещё копаю кирпичи, пока голос зовёт из другого мира.

Два мира.

Один – бетонный, с криками Абдулло и "понятиями".

Второй – светлый, но зыбкий. Без опоры.

Я застрял между. Не здесь и не там.

И самое страшное – выбрать. Потому что выбор – это смерть одного из "тебя". Умрёт либо тот, кем ты можешь быть… либо тот, кого ждёт семья.

Автобус качал меня, как лодку без вёсел. За окном мелькали огни пригородов, и каждый из них будто шептал:

"Ты уверен, парень?"

А я не знал. Я просто сжал в кармане старую магнитофонную кассету. Там был голос Майкла. Мой единственный компас в этом пыльном, бетонном аду.

Глава 7

Однажды на одной из вечерних тусовок в каком-то ДК, где устраивали локальные дискотеки, нарисовались Витёк с Равшаном. Тусовка была закрытая, и я попал туда только благодаря знакомству с Иришкой Джексон.

В холле было темно и накурено. Ди-джей, крутивший музыку на двухкассетном «Маяке», попивал водку с колой и ставил всё движовое, что только можно было услышать в девяностые – от Dr. Alban до Happy Nation и Ace of Base. Мы дергались по своим кружкам и плясали как умели, каждый вылетал в центр круга и выпендривался на максимум.

Было весело. Особенно кайфово, когда тебе удавалось выкинуть что-то крутое, и твои из круга сразу подхватывали, поддерживали, будто ты герой хотя бы на пару секунд.

Я осторожно пробирался сквозь плотный дым в холле, где стены дрожали от басов, а лампы едва справлялись с полумраком. Воздух был густой, как в чайхане, только вместо запаха плова – сигареты, водка, дезодорант "Фа" и дешёвый "Тройной". Казалось, весь того времени смешался в этой коробке, где молодежь вытанцовывала свои мечты, страхи и гормоны.

Где-то на фоне нестройно орал Dr. Alban, резко сменяясь на "All That She Wants", и зал снова срывался в одобрительный рёв. Диджей – тип с тенью под глазами и в олимпийке "Adidas" – наливал себе водку с колой прямо поверх кассетной дека, как будто был частью механизма, крутящего музыку из самого подвала жизни.

Я заметил Витьку Джексона. Он стоял чуть в стороне, о чём-то говорил с каким-то парнем, лениво переговариваясь, будто держал здесь свою резиденцию. Я решился, двинулся к нему.

Сердце бухало в такт музыке. Я подошёл ближе, скромно дождавшись паузы в разговоре, и поздоровался:

– Привет, Виктор, – выдал как можно непринуждённее. Волнение жужжало в груди: вдруг не узнает, забудет, проигнорит?

– О, здорово! – Витька расплылся в улыбке и пожал мою руку. Узнал. Имя, правда, не вспомнил, но взгляд был тёплый, чуть прищуренный – точно где-то на танцполе прошлого мы с ним уже пересекались. – Ты куда пропал-то?

– Да так… работа, – я отмахнулся, стараясь держаться легко. Моё имя и правда было как “Максим” среди диджеев – всех не упомнишь.

– Ты с Иришкиной командой пришёл? – он кивнул на наш круг, где девчонки выжигали линолеум, и тут же подмигнул им, как старый шулер.

– Ага, – улыбнулся я. – Провели. Тут кайфово. Весело.

– Ясно, – сказал он и уже шагнул было к какой-то девчонке с короткими волосами и поясной сумкой. Но потом обернулся:

– Слушай… приходи на репетицию. Мы каждый день с четырёх. У нас движняк, не пожалеешь.

Быстро объяснил, как доехать и куда свернуть, и пропал в ритме – растворился с девушкой в пульсирующем теле дискотеки, где всё гудело, как гигантское сердце.

А я остался стоять на краю круга, чувствуя, как под подошвами дрожит земля – земля из колонок, из басов, из невысказанных возможностей. Что-то начиналось.

Радостная мысль, что меня позвали на репетицию, засветилась внутри, как неоновая вывеска в темноте – ярко, тепло, неожиданно. Меня словно подбросило волной. Я тут же нырнул обратно в круг, где танцпол пульсировал, как живой организм. Музыка сменилась на очередной хит – что-то бодрое, с сэмплом клавиш и битом, от которого невозможно было устоять.

Тело само знало, что делать. Оно шло вперёд без меня, как будто всё давно репетировало втайне – руки, плечи, ноги, корпус. Я крутился, подпрыгивал, скользил. Мне казалось, я творю магию. И, судя по возгласам, крикам и хлопкам вокруг, не одному мне так казалось. Круг ожил – каждый мой выкрутас ловили, поддерживали, подбадривали, как будто я и правда что-то умел, а не просто пытался.

Кто-то незаметно сунул в руку пластиковый стакан. Колой пахло слабо, водкой – сильно. Но я выпил. Потом ещё. Всё плыло, но приятно: как будто город и ночь стали мягче, добрее.

К концу вечеринки я был уже изрядно навеселе. Музыка стихала, народ расходился, а я всё никак не хотел уходить – будто боялся, что, если покину это место, всё исчезнет. Но пришлось.

Домой я пошёл пешком.

Ночь стояла тихая, город – тёмный, редкие огни мигали, как уставшие сигналы с другой планеты. Я брёл по пустым улицам, чувствуя, как в голове пульсирует и музыка, и алкоголь, и мысли. Особенно одна:

А как теперь быть с работой?

С одной стороны – всё просто. Мог бы отпрашиваться у бригадира пораньше, мы и так заканчивали в четыре часа. Один час – как раз доехать. Искупаться можно на работе – под колонкой возле бытовки, бодро и по-пацански. Надо будет только договориться. Да всё нормально будет. Всё устроится. Всё хорошо.

Я поднялся на лифте. Пьяный кайф уже проходил, в голове осталась лёгкая вата, а в груди – тёплый сгусток надежды.

Осторожно вставил ключ, тихонько повернул, как будто дверь – заминирована. Щёлк.

В коридоре было полутемно, пахло едой и напряжением. Отец стоял прямо напротив, как будто ждал – не сидел, не занимался своими делами, а ждал меня, весь этот чёртов вечер.

– Ты где был? – спросил он и подошёл ближе.

Втянул носом воздух, как собака.

– Ты пил, что ли?

Я внутренне сжался, приготовился к буре, уже почти слышал её: грозовые раскаты, молнии. Но – ничего. Он просто посмотрел. Не злым, а уставшим взглядом.

Из кухни доносились тихие звуки: там кто-то шептался, возился с посудой. Наверное, мама. Она тоже волновалась. Вся квартира была натянута, как проволока.

Но отец не стал кричать.

Не стал бить кулаком в стену, не стал читать мораль.

Просто коротко сказал:

– Иди в ванну. Потом поешь – и спать.

Всё. Как будто дал команду солдату. Я молча кивнул и прошёл мимо, стараясь не задеть его взглядом. В груди что-то дрогнуло – не от страха, от неожиданной нежности. От того, что не наказали, хотя могли. Что поняли, даже если не одобрили.

Полчаса спустя я уже лежал в кровати. Чистый, усталый, сытый. Где-то внутри ещё танцевала музыка, как эхо прошедшей вечеринки. А поверх этого – росло и пульсировало одно чувство: всё меняется. Скоро мой мир станет другим. Круче. Живее. Настоящим.

Я заснул с этой мыслью, как с обнимашкой – впервые за долгое время спокойный.

– Суннат Ака… – я подошёл к бригадиру во время обеденного перерыва, жуя всухомятку лепёшку с колбасой, – можно мне пораньше уйти? У меня… ну, дела.

Суннат Ака – маленький, коренастый, с вечно бегающими глазами и какой-то мышиной суетой в движениях – посмотрел на меня как на облупленный кирпич. Поморщился. Пожевал в уме мои слова. Потом всё-таки кивнул, не говоря ни да, ни нет. Просто зарубил что-то про себя в блокноте памяти. Как будто прибил ко мне мысленный ярлык: «ненадёжный».

Да и было видно, что он на меня больших ставок не делал. Я ведь пришёл «как сварщик», вроде бы по блату, но за всё это время даже не подошёл к аппарату. Старый сварщик – ворчливый узбек в грязной робе – на пушечный выстрел не подпускал. Ни учить не хотел, ни разговаривать. А я, признаться, и не рвался.

Просто работал. Как тень. Подай, поднеси, убери, выкинь. Разнорабочий без имени. Без искры. На стройке таких, как я, звали не по имени, а по команде. «Эй, парень, неси арматуру!» Толку от меня было немного. И я это чувствовал. Чувствовал, как растворяюсь в пыли, в серости, в рутине. Но теперь всё менялось. Скоро будет репетиция. Настоящая. Движуха. Жизнь. А пока… пока надо просто доработать день. Промолчать. Проглотить. Протянуть. Чтобы вечером – взорваться.

Я приехал с опозданием на полчаса. Автобус застревал на каждом светофоре, словно специально оттягивая моё прибытие. В груди ныло – не от усталости, а от сомнения. Вдруг я ошибся? Вдруг Виктор пригласил просто так, из вежливости? Но ноги всё равно несли вперёд. Адрес был знакомый – то самое место, где мы когда-то с Джаником болтали с танцорами перед тем несостоявшимся концертом «Нон-Стоп Кока-Кола».

Здание встретило меня затхлым запахом пыльного паркета, старой краски и прогретого временем железа. Всё было как тогда: тишина в коридоре, только из-за двери доносился приглушённый бит – старая колонка хрипела, упрямо держась за ритм. Я постучал – несмело, будто извиняясь за своё существование, – и вошёл.

В зале, напротив большого зеркала, собрались пятеро.Витька – он же Виктор, он же Джексон. Рядом с ним – Ричард: высокий, сухощавый, с движениями, будто вырезанными из стали. Джаник – всё такой же дружелюбный, с вечно смеющимися глазами. И две девчонки. Иру Маленькую я вспомнил сразу – светлая, юная, будто еще не до конца вышедшая из детства. Глаза её тянулись к Виктору с наивным восторгом, как подсолнух за солнцем. Её движения были мягкими, как шёпот – старательными, но искренними. Вика же была другой. Рыжеватая, с пронзительным взглядом, она стояла чуть в стороне, глядя на меня с холодной насмешкой. Улыбки не было. Только сжатые губы и тихое бурчание под нос:

– Мешаются тут всякие…

Я сделал вид, что не услышал. Просто кивнул всем в знак приветствия, сдержанно, будто боялся спугнуть этот хрупкий шанс. Меня поприветствовали почти все. Джаник махнул рукой, Виктор улыбнулся, даже Ира чуть вспыхнула от радости. Только Вика осталась неприступной крепостью.

Внутри всё сжалось. Хотелось развернуться, хлопнуть дверью, уйти. Но я стоял. Потому что был не за одобрением – я пришёл за своим шансом. За возможностью снова танцевать. За тем самым «что-то будет», которое ночами жужжало в голове, не давая покоя.