Белеет мой парус

Когда я учился в третьем классе, с должности няньки меня перевели в пастухи. Вставать пастуху надо было с восходом солнца. До жары коровы должны были наесться досыта. В летний зной животных донимали слепни и другие твари. Коровы сбивались в кучи и, усердно работая хвостами и мотая головами, пытались избавиться от назойливых насекомых. Хотя стадо и было небольшим, коров двадцать и примерно столько же овец, хлопот у меня было много. Пасти приходилось то на скошенном поле, то в лесу. Вблизи всегда находилось поле овса, клевера или еще какой-либо культуры, которое принадлежало соседям. Если происходила потрава, сосед бежал к хозяину и требовал компенсацию за причиненный ущерб. В общем, оценить заботы и беды пастуха может только тот, кто побывал в его шкуре.

Мою жизнь отравлял юного возраста бычок, которого хозяин откуда-то привез для пополнения поголовья стада и прозвал Томом. Я старался избегать столкновения с Томом, но он меня невзлюбил с первого дня. Том считал себя в стаде намного главнее пастуха. Завидев меня, Том принимал боевую стойку. Его глаза наливались кровью, из широких ноздрей вырывались струйки пара, копыта рыли землю. В таких случаях я считал излишним испытывать судьбу и спасался бегством. К счастью, Том не очень любил бегать. Возможно, ему важно было самоутвердиться и доказать коровам, кто в стаде главный.

Я пожаловался хозяину, что Том норовит рогами пропороть мне живот. Хозяин вырубил из березового полена увесистую дубину и посоветовал мне таскать ее с собой.

С дубиной я не расставался, но испытывать на Томе не решался. Инициативу проявил сам Том. Он подкрался ко мне с тыла, когда я сидел на обочине глубокой канавы, и скинул меня на дно. Хорошо еще, что эта тварь не задела меня рогами, тогда никто уже не смог бы мне помочь. К счастью, дубина оказалась под рукой.

Пользуясь заминкой, я размахнулся и изо всей силы ударил быка дубиной по морде. Отражая атаку, Том мотнул головой, и удар пришелся прямо по кончику его рога. Том отскочил и волчком завертелся на месте. Еще через мгновение мы оба галопом разбегались с поля боя, причем, в разные стороны. Тем не менее, победа осталась за мной. Может быть, Том и считал себя победителем, но ко мне больше не приближался.

Работа пастуха осложнилась еще и тем, что порвались мои постолы (латышская национальная обувь, сделанная из куска сыромятной кожи). Новую обувь хозяин не давал, ссылаясь на устный договор, по которому мне в год была положена только одна пара. Мои ноги постоянно были до крови изрезаны стернёй.

После покоса озимых, коров выпускали на поля, где вырастала свежая травка, которую скот поедал с большим аппетитом. Закусив губы, чтобы не так чувствовалась боль, я босиком бегал за коровами.

Хуже дело обстояло осенью, когда начинались утренние заморозки. Когда я босиком выгонял ранним утром стадо в поле, трава была покрыта жестким слоем инея. По такой траве можно было пробежать метров пятьдесят, после чего начинали замерзать ноги. Меня спасала зимняя шапка. Время от времени я становился на шапку и таким образом грел ноги. Но шапка помогала ненадолго. Отогреваться приходилось и в свежей коровьей моче, хотя это было не очень приятно. В конце концов, хозяин выдал мне поношенные сабо (башмаки на деревянной подошве). Как-никак приближалась зима, а зимой босиком даже батраки не ходят.

Физически я был закален. Летом в легкой одежде бегал за коровами под жарким солнцем, дождем и ветром. Зимой – ежедневно натирался по пояс снегом и обливался ледяной водой. Тем не менее, длительное хождение босиком по мерзлой траве не прошло даром. У меня начали болеть суставы. Бывало, присядешь на корточки у печки, чтобы ее растопить, а подняться нет мочи. Жаловаться было некому.

Местным властям вменялось в обязанность строго следить за здоровьем подрастающего поколения. Рейху нужны были здоровые рабочие и солдаты. В учебных заведениях регулярно проводились медосмотры. Однажды, когда медосмотр проходил у нас в школе, мальчиков попросили раздеться по пояс. Подошла моя очередь предстать перед молодым эскулапом. Он велел широко открыть рот, заглянул в него, потом постучал молоточком по коленкам. Велел присесть, взмахнуть руками.

– «Молодой человек», – сказал он брезгливо, – «следовало бы вам заняться зарядкой по утрам. Для развития организма, вам надо чаще заниматься физическим трудом». Классная руководительница, которая присутствовала при осмотре, покраснела, и что-то зашептала врачу на ухо.

– «Н-да, – сказал врач». Осмотр был закончен.

Я не чувствовал себя обиженным. Мое состояние мне казалось естественным. Я был даже горд, что могу заменить любого взрослого работника на ферме. Я таскал на спине тяжелые мешки с зерном, грузил повозки с клевером, пилил вместе с хозяином лес и делал массу непосильных для моего детского организма дел. Хозяева внушали, что если я буду хорошим работником, то со временем, когда вырасту большим, смогу жениться на хозяйской дочери и, если повезет, сам смогу стать хозяином поместья. Они, конечно, не имели в виду свою дочь.

Как-то учительница велела написать сочинение «Лучшие минуты моей жизни». Как оказалось, в моей памяти таких минут не сохранилось. У меня, да и у моих сестер в детстве не было ни одной игрушки. Мы знали свои дни рождения и старались друг другу хоть что-нибудь подарить. Часто этот подарок, книга, например, переходил от одного ребенка к другому. Та же книга могла вернуться ко мне в виде общего подарка через три года.

Сочинение я написал, но с другим названием: «Минуты моей жизни», где вкратце изложил историю своего жалкого существования. За сочинение я получил «пять». Учительница сказала, что у меня есть задатки писателя, и этот талант следует бережно развивать. Но для этого у меня не было ни времени, ни возможностей.

Мама ищет родственные корни

Не знаю, каким путем, но мама выведала, что ее дальние родственники, коренные латыши, живут в Земгале (область Латвии). Она решила пожертвовать одним выходным днем, чтобы их навестить. Думаю, что втайне от нас, она надеялась получить от родственников не только моральную поддержку, а, может быть, и материальную помощь.

Усадьбу, где жили наши родственники, мама нашла. Попала в дом прямо к обеду. Вошла, представилась. За столом сидело человек семь потомственных Спрингисов, такой была девичья фамилия мамы. Родственники не пожелали вести беседу. Наверное, нищенская потрепанная одежда моей мамы не вызвала у них желания обзавестись новыми родственниками. Спрингисы не предложили маме разделить с ними трапезу, не предложили даже присесть с дороги. Мама немного постояла у дверей, и вышла. Никто не пытался ее удержать. Услышав эту историю, мы с сестрами поклялись вычеркнуть родственную ветвь Спрингисов из нашей памяти. Жили же мы без родственников прежде, проживем и теперь.

Опять надвигается фронт

Теперь фронт приближался с востока. Немцы объявили набор латышских парней в армию. Скоро они будут вынуждены стрелять в своих отцов и братьев – советских солдат.

В усадьбе трудились двое военнопленных – два Ивана, русский и украинец. Украинский Иван находился в привилегированном положении. Ему полагалось в месяц две пачки вонючих сигарет. Возможно, немцы считали, что украинская нация выше русской, поэтому украинцам предоставлялись привилегии. Хозяин фермы различий между Иванами не делал. Они оба выполняли всю тяжелую работу. Роптать никто не смел. За любой проступок могло последовать наказание – возврат в лагерь. Иваны между собой жили дружно и поровну делили сигареты, полагающиеся только украинскому Ивану. Вообще, украинского Ивана, похоже всё устраивало. Похоже, он примирился со своей судьбой и с прилежанием исполнял любые прихоти хозяев.

Совсем другим был русский Иван, с которым я подружился. Он совершенно не походил на сломленного человека, в его глазах всегда горел огонёк надежды на то, что рано или поздно всё изменится. По мере возможности, он старался мне помочь в выполнении повседневных обязанностей, вдобавок, научил меня играть в «очко». Эта карточная игра совсем не сложная, но, согласно неписанному кодексу чести, проигравший обязан расплатиться за проигрыш. После нескольких тренировочных игр, Иван предложил мне сыграть «на интерес». Денег у меня, естественно, не было. Иван поставил на кон пять немецких оккупационных марок и вопросительно поглядел на меня:

– «Будем играть или ты струсил?» – усмехнулся Иван.

– «У меня же нет денег», – ответил я с сожалением.

– «Не беда», – ответил Иван, – «ставь на кон ботинки».

Я сдуру согласился. Через несколько минут игра закончилась. Иван стал обладателем моих ботинок.

«В чем же я теперь зимой буду ходить в школу?» – мелькнула в моей голове явно запоздалая мысль. Иван, сунув подмышку мои ботинки, спокойно направился в сторону своей каморки. От безысходности я зарыдал. Как выпутаться из этого положения я не знал.

– «Ну что, сопляк, получил удовольствие от игры?» – услышал я голос Ивана.

«Если ты поклянешься, что никогда не будешь играть в карты, я верну тебе ботинки».

Конечно же я с радостью согласился.

Этот урок я запомнил на всю жизнь и никогда больше «на интерес» в карты не играл. Позже на флоте я научился играть в преферанс, но играл только при мизерных ставках.

С приближением фронта военнопленных с ферм угнали неизвестно куда. В «Калныньши» немцы завезли батарею тяжелых орудий, которые время от времени открывали стрельбу по невидимым целям. После залпа с воем летели снаряды. Взрывов слышно не было. Советские минометы несколько раз пытались накрыть батарею противника огнем, но у них это не получалось. Зато пострадали хозяйские коровы.

В эти дни их никто не пас. Коровы были привязаны к длинным цепям, позволяющим им двигаться по кругу и пощипывать траву. Два раза в день мы ходили и переставляли колья, к которым были привязаны цепи на новое место. Когда начался очередной артиллерийский обстрел, почти все животные были убиты осколками снарядов. Мы издали наблюдали, как мины рвались посередине стада, но помочь ничем не могли. Немецкие пушки снова не пострадали, невредимыми остались и мы.

Когда фронт подошёл ещё ближе, немцы снялись с позиции, и двинулись на Запад. За ними потянулись и наши хозяева на нескольких повозках, оставив на попечение слуг усадьбу и все, что не уместилось на телеги. Немногим латышским беженцам удалось уехать за границу. Большинство вскоре вернулось обратно. Как позже стало ясно, пытались убежать они не зря. После прихода советской армии, в Латвии заработали комиссии госбезопасности и тысячи латышей отправились в ссылку.

Нам бояться было нечего. Пользуясь суматохой, мы перебрались в усадьбу старосты, где работала мама. Сам староста сбежал.

Летом 1944 года советские войска выбили немцев почти со всей территории Латвии. Я видел, как жидкая цепь немецких солдат убегала на Запад. Один из немцев трусцой подбежал к нам. Правой рукой он, поддерживал левую, которая у локтя была перетянута ремнем и обмотана тряпками. Кисть руки, видимо, оторванная осколком мины, болталась на жилах и мешала солдату бежать. Как зачарованные мы смотрели на эту потерявшую жизнь кисть руки. Немец, глазами показывая на болтавшейся на ремне кинжал, просил перерезать жилы. Никто не тронулся с места. Тогда немец подошел ко мне.

– «Режь!» – приказал он.

Хотя руки мои дрожали, я вытащил его кинжал из ножен и перерезал жилы. Кисть тяжело шмякнулась в грязь у мои ног. Не говоря ни слова, даже не взглянув на меня, немец, покачиваясь, побежал вслед за своими товарищами. В моей руке остался острый немецкий кинжал с ручкой из оленьего рога. Год спустя, под напором назойливых просьб одного из старшеклассников, я поменял кинжал на авторучку. Наверное, уже тогда во мне формировался пацифист. Ручка оказалась дрянной, и плохо писала. Из нее постоянно вытекали чернила.

Примерно час спустя, после ухода немцев, в усадьбу ворвались советские солдаты. Судя по смуглым лицам и узким глазам, можно было предположить, что это казахи. Не обращая ни на кого внимания, они кинулись к повозкам и стали потрошить мешки, вываливая содержимое прямо на землю. Понравившиеся вещи рассовывали по карманам или за пазуху. У нас брать было нечего. Так что от своих мы не пострадали.

В усадьбе разместился штаб армейской части и нас переселили на скотный двор. Коров там уже не было, а запах навоза для сельского жителя иногда приятнее аромата французских духов.

Наши жилищные условия пытался улучшить приезжий генерал. Наверное, он был из политуправления и следил, чтобы местных жителей не обижали. Генерал приказал переселить нас обратно в хозяйский дом. Мы отказались – дом и так уже был переполнен солдатами и офицерами.

В волости установилась власть Советов. Земли крупных поместий были разделены между батраками. Начиналась новая жизнь. Для нас же она не изменилась. Просто так никто нас кормить не собирался. Пришлось наниматься к уже более мелким хозяйчикам, которые трудились плечом к плечу с наемными работниками и тянули из нас жилы еще больше.

Весной и осенью я неделями не посещал школу, нанимался на разные сельскохозяйственные работы. Весной мы с сестрой Валей пропалывали сахарную свеклу, а осенью ее обрабатывали для сдачи на сахарозавод. Это был изнурительный и плохо оплачиваемый труд. Приближалась зима, и земля примерзала к корнеплодам. Большими ножами мы счищали со свеклы землю и мелкие корни, отрезали ботву. Наши руки сильно мерзли и покрывались кровавыми мозолями. На пальцах трескалась кожа, и ломались ногти. Но я привозил домой то картошку, то мешок муки, и был страшно горд, что помогаю маме содержать семью.

Нельзя сказать, что я был букой и не заглядывался на девочек. От более близкого знакомства с представительницами противоположного пола меня сдерживало то, что я был одет хуже других. Да и на Аполлона явно не тянул. Из-за подъема тяжестей плечи сместились вперед, и я не мог их выпрямить. Спина стала сутулой. Ни одна девочка из школы не пыталась оказать мне какие-либо знаки внимания. Сам же я стеснялся заводить более тесные знакомства с девицами, да и свободного времени у меня никогда не было.

В хозяйской усадьбе после прихода советских войск образовалась специальная часть по ремонту танков и другой военной техники. Наши солдаты и офицеры старались, как могли, помогать нам в преодолении жизненных трудностей. Например, узнав, что я и сестры очень нуждаемся в обуви, и по этой причине прогуливаем уроки, командир части приказал интенданту подобрать для нас солдатские ботинки. Эти ботинки оказались не новыми, а латанными-перелатанными, но зиму мы в них проходили. Шоферы помогли нам сделать из гильз от снарядов своеобразные светильники. Верхняя часть гильзы сплющивалась. Перед этим в гильзу заправлялся лоскут солдатской шинели, который потом должен был служить фитилем. Оставалось только заправить лампу бензином и в комнате появлялось так необходимое особенно в зимнее время освещение. Спасибо шоферам, которые тайком снабжали нас дефицитным бензином и научили пользоваться лампой: оказывается в бензин нужно было обязательно добавлять соль, иначе мог случиться взрыв.

Я рано понял, что пора самому начинать поиск путей выживания. К счастью, я нашел на чердаке несколько пар зимних тапочек. Подошвы тапочек были дырявыми, зато верх, изготовленный из мягкого теплого вельвета, в крупную желто-белую клетку, выглядел вполне сносно.

Из пакли я плёл веревки и кольцами пришивал их к подошве. Получалась вполне приличная обувь, в которой можно было ходить даже зимой. Жаль, что в те времена нельзя было запатентовать способ изготовления подошвы. В восьмидесятые годы такие туфли считались модными.

В шестнадцать лет старшая сестра Лида устроилась в городскую больницу посудомойкой, где и проработала потом без перерыва целых сорок лет. Когда очень хотелось есть, я бегал к ней в больницу и там от сердобольной поварихи всегда получал миску жидкого манного супа.

В дальнейшем Лиде удалось закончить курсы диетических сестер. Своей судьбой она была довольна. Другая сестра – Валя, отличницей окончившая семилетку, не смогла дальше учиться. За учебу в гимназии надо было платить. Она поступила на работу в государственную страховую компанию.

Мне повезло больше всех. Осенью 1948 года в Бауску приехал бравый капитан-лейтенант Михельсон. Он был одет в роскошную морскую офицерскую парадную форму. На боку висел кортик. Всех мальчишек, заканчивающих седьмой класс, собрали в актовом зале школы. Капитан-лейтенант сообщил, что после восстановления советской власти в Риге открылось мореходное училище. Он предложил нам попытать счастья и подать документы для поступления в это престижное учебное заведение.

Позже мне стало известно, что это училище имеет давнюю и славную историю. В 1850 году в честь 25-летия царствования императора Николая Первого Рижский биржевой комитет собрал деньги для основания училища торгового мореплавания. О том насколько большое значение придавалось работе училища говорит особый Указ Николая I от 21 июня 1854 года, в котором царь распорядился освободить выпускников училища от призыва на воинскую службу, подушной подати и предоставить им бессрочный паспорт. То есть, подготовленные в Риге мастера морского дела приравнивались к дворянскому сословию.

Я не отходил от капитан-лейтенанта ни на шаг, восторженно глядя на него. Я решил стать таким же, как он, и вместо тряпья носить неотразимую форму морского офицера

Конечно, можно было еще поступить в ремесленное училище, куда тоже усиленно всех агитировали, но мне туда совершенно не хотелось. На учащихся этих заведений жалко было смотреть.

В поношенной хлопчатобумажной форме, полуголодные, они шныряли по рынку, в надежде добыть съестное. Ремесленники считались низшей кастой среди учащихся. Туда шли или двоечники, или отпетые хулиганы, которым деться было некуда.

Мореходное училище

На семейном совете было решено, что надо поступать в мореходное училище, раз представляется такая возможность. Никаких документов, кроме справки об окончании школы, у меня не было. Паспорт мамы и наши метрики забрали латышские военные власти. Мне пришлось пройти медицинскую комиссию, которая признала меня здоровым и заодно оформила свидетельство о рождении с моих слов. Эти документы вместе с автобиографией и заявлением я отослал в училище.

Вскоре меня вызвали в городское управление госбезопасности. Человек в штатском, держа перед собой объемистую анкету, задавал мне многочисленные вопросы: где родился, кто родители, где кто работает и проживает, нет ли родственников за рубежом, не привлекался ли я сам или мои родственники к суду, были ли интернированы, находились ли на оккупированной территории и тому подобное.

Я долго мучился, как ответить на первый вопрос. То ли сказать, что родился в таком-то роддоме такого-то города, или назвать только город. Я не ошибся, назвав только город. На оккупированной территории я, правда, был. Я наивно считал, что это не моя вина и я за это не в ответе. Позже выяснилось, что советская власть так не считает.

На вопрос о маминой родне я сослался на то, что мне ничего о них не известно. Всех раскидала война, и мы действительно не знали, живы они или нет. Мама, когда ее спрашивали, твердила то же самое. Представителя госбезопасности интересовало, почему я не в комсомоле. Тут я схитрил и сказал, что в школе у нас не было ячейки, поэтому и не вступил.

На самом деле, всё обстояло не совсем так. В нашу школу из Риги прислали молодую коммунистку – учительницу истории, которой было поручено создать комсомольскую организацию. Она проводила беседы со старшеклассниками о вступлении в комсомол, но близились выпускные экзамены и под этим предлогом все, в том числе и я, отказались от членства в этой организации. Кроме того, мама была против. Она, как искренне верующий человек, считала, что коммунистическая партия и комсомол – это неугодные Богу организации и мне, ее сыну, там не место. Я же подсознательно понимал, что уже не смогу быть в стороне от участия в общественной жизни страны и что вступление в комсомол поможет мне выбраться из цепких объятий бедности и безысходности.

Не знаю, кто больше устал, составляя анкету. На многие вопросы я так и не смог ответить. Меня выручил сам чекист. Видимо, он знал, что архивы уничтожены при наступлении немцев, да я и не походил на врага народа. При выдаче свидетельства о рождении, сам не зная почему, я назвал город Любань Ленинградской области, так как там родились обе мои сестры. На самом деле я родился в поселке Бологое. Многочисленные проверки, которым я подвергался впоследствии, так и не выявили обман. Через месяц из Риги пришло уведомление, что я допущен к вступительным экзаменам.

Получив вызов для сдачи экзаменов, я чувствовал себя на седьмом небе. Передо мной открывались новые горизонты. Я уже представлял себя капитаном на мостике белоснежного лайнера, бороздящего непокорные воды океана.

С детства я бредил морем, которого никогда не видел, но кто ж не знает, что моряки самый отважный народ, а морская форма самая красивая. Будучи сопливым мальчишкой, лет пяти, я часто играл в моряка. Происходило это так: я надевал задом наперед свою кепку и строевым шагом маршировал по пыльной дороге, выкрикивая команды: «право руля, отдать левый якорь, приготовить пушки к бою»! Моя тень отдаленно напоминала моряка в бескозырке и, безропотно подражая мне, строевым шагом направлялась вперед, в сторону ближайшего, заросшего камышом пруда. Другого океана поблизости не было.

Теперь же моя мечта могла исполниться. Повздыхав, мама начала собирать меня в дорогу. Денег набралось только на проезд в один конец, до Риги. Мама напекла лепешек, запаса которых должно было хватить на несколько дней и положила их в дорожный мешок. Капитан был готов к новой жизни.

Надо сказать, что судьба была благосклонна ко мне, хотя и испытывала постоянно. До училища я добрался благополучно. Оказалось, что желающих поступить, было раз в десять больше, чем мест. В Ригу за счастьем съехались подростки со всего Советского Союза. Привлекало то, что учиться можно было бесплатно, на полном государственном обеспечении.

Сначала нас разделили на группы и расселили по комнатам (кубрикам по-морскому). Потом из наиболее солидных претендентов в курсанты назначили старост групп и поручили им следить за порядком.

Личные вещи следовало сдать в каптерку, так моряки называют вещевой склад. Делать было нечего. Я сдал свой мешок в каптерку в надежде, что мои лепешки сохранятся на несколько дней, а там – будь что будет!

Кандидаты в курсанты быстро перезнакомились. Особой группой держались рижане. Среди них выделялись выпускники школы юнг. Они без экзаменов зачислялись в училище. Эти ребята уже носили морскую форму, ходили на судах и имели квалификационные свидетельства матросов или мотористов. К нам они относились свысока.

Особняком держались и русские ребята, прибывшие из различных городов. В училище формировались четыре латышских и такое же число русских групп. Всего было четыре факультета: судоводительский, судомеханический, судоремонтный, гидротехнический. Элитным, конечно, считался штурманский факультет, куда большинство мальчишек, в том числе и я, стремились попасть. В каждой группе или взводе должно было быть по тридцать человек.

Экзамены сдавало больше тысячи мальчишек. Я окончил латышскую школу, поэтому меня определили в латышский поток, тем более, что в моем свидетельстве о рождении в графе национальность было записано «латыш».

В первый же день меня привлекли к трудовой повинности: заставили с группой других ребят мыть пол в актовом зале. Я усердно взялся за знакомую работу, стараясь выполнить ее как можно лучше.

– «Смотри, как эта деревня пашет!» – раздался чей-то издевательски насмешливый голос за моей спиной. Я оглянулся, на отдраенном мною до блеска полу разгуливал верзила, оставляя за собой грязные следы своих давно нечищеных сапог.

– «Эй, ты», – воскликнул я, – не видишь? Ты запачкал вымытый пол!»

– «Ничего, вымоешь еще раз, не барин», – ухмыльнулся верзила.

– «Ну и кретин же ты!» – выругался я и направился вытирать свежую грязь.

Не успел я нагнуться к ведру, как получил пинок под зад и растянулся на мокром полу. Раздался хохот. Всем, кроме меня, было очень весело. Громче всех ржал верзила. Он отвернулся от меня и победно поглядывал на толпу, надеясь на одобрение окружающих. Жгучая обида заставила меня молниеносно вскочить на ноги. Не раздумывая ни секунды, я схватил ведро, в которое только что выжал грязную половую тряпку и с размаху надел обидчику на голову.

На этот раз раздался еще более громкий взрыв хохота, заглушивший проклятия верзилы. Размазывая кулаками грязь по лицу, он с ревом ринулся на меня. Мы сцепились не на шутку. Имея меньший рост, я пытался уклониться от сыпавшихся градом на меня ударов. Наверное, мне бы крепко досталось, если бы кто-то не крикнул:

– «Прекратите! Дежурный офицер!»