Белеет мой парус

Вся кухонная утварь Орловых громоздилась на большом обеденном столе, который в то же самое время был и кухонным. Тарелками и вилками Орловы за ненадобностью не пользовались. Котел с супом или кашей ставился на середину стола, и вся семья дружно начинала вылавливать ложками содержимое. Спешить особенно не рекомендовалось. Старший Орлов следил за порядком и мог своей деревянной ложкой врезать по лбу особенно ретивого едока.

На лесном складе, где работал грузчиком Орлов-старший, платили зарплату два раза в месяц. Колхозники завидовали рабочим: у них всегда была гарантированная заработная плата. Два раза в месяц у Орловых был праздник. Получив деньги, Орловы закупали невиданную нами раньше снедь. Кроме водки, без которой никакой праздник не обходился, на столе появлялись селедка, колбаса, белый хлеб. Для детей покупались сухари или пряники. Вся семья в эти дни как бы преображалась. После обильной трапезы Орловы приступали к выполнению интеллектуальной части праздника. Ваську заставляли брать балалайку, на которой он научился кое-как тренькать. В летнее время Орловы рассаживалась на крыльце барака и дружно начинали петь полюбившиеся всем песни. Васька с удовольствием подыгрывал семейному хору. Они пели и про удалого Хасбулата, и «Шумел камыш, деревья гнулись». Душой коллектива и главной запевалой хора была Нюрка – сестра Васьки. У Нюрки с рождения был чистый и звонкий голос. Когда она пела, на улице останавливались прохожие чтобы послушать.

– «Люблю синие цветочки по канавкам собирать. Люблю синие глазенки никогда не забывать», – пела Нюрка.

У меня от этих песен начинало ныть в груди, и не было сил уйти и не слушать.

Орловы любили петь и народные частушки. Это особый вид фольклора, совершенно неведомый жителю Западной Европы.

Частушки иногда придумывались на ходу и, носили не только лирический, но и остро политический характер. Подогретые водкой, Орловы-старшие не стеснялись в выражениях. В частушках, в частности, высмеивались жена Ворошилова, у которой юбка красная, а что-то другое – вшивое. Доставалось и самому наркому. Имя Сталина в частушках старались не упоминать. Это было слишком опасно.

Дети Орловых в любое время года ходили скорее раздетыми, чем одетыми. В мороз, босиком, со скоростью пули, они бегали в уборную, которая находилась метрах в пятидесяти от барака. Никакая хворь Орловых не брала.

Мы, мальчишки, были закалены, от того, что все лето с утра до позднего вечера проводили на улице. Я, естественно, примкнул к группе мелкоты. За нами неизменно увязывался и младший брат Васьки – Толька. Тольке явно с детства не везло. Видимо, от недоедания Толькины ноги выросли настолько кривыми и немощными, что при быстрой ходьбе они цеплялись одна за другую. Он падал и начинал горько плакать, призывая Ваську не оставлять его одного. Так как Васька тоже был хилый, постепенно обязанность по транспортировке Тольки перешла ко мне, как другу Васьки. В случае быстрой передислокации, я сажал Тольку к себе на спину и вместе с ним перемещался за ватагой мальчишек.

Мы ели все, что попадалось под руку. Весной в лесу, пока не было ягод и грибов, ощипывали заячий клевер, жевали листья щавеля, белую мякоть осоки. Потом, когда начинали созревать овощи и фрукты, делали налеты на яблоневый сад, огуречное, помидорное и гороховое поля. Наши желудки, как жернова, перемалывали все, что попадало в рот.

Дома большинство из нас питались кое-как. Я, например, только в мореходном училище узнал, что существуют закуски, первые, вторые блюда и десерт.

Мама на обед подавала только суп, сваренный из молодой крапивы, или щавеля, приправленный ложкой сметаны. Праздником было, когда она варила молочные клецки или пекла картофельные блины. Ужин тоже состоял только из одного блюда. Особенно вкусной казалась вареная картошка с грибами. Грибы мы собирали в лесу. Мама их отваривала в соленой воде и высыпала в бочку, стоявшую у входной двери. Сверху содержимое бочки придавливалось деревянной крышкой, на которую клался гнёт – большой камень.

По воскресеньям или церковным праздникам мама варила нам божественно вкусную манную кашу. Как коты вокруг горшка со сметаной мы ждали, кому выпадет счастье облизать ложку, которой мама ее размешивала. По заведенному обычаю облизывать ложку полагалась тому, кто в течение недели распушил больше всего шерсти для маминой пряжи. Приз часто доставался мне. Я был самым младшим в семье и меня жалели.

Летом к нашим соседям приезжала городская семья дачников. Я стеснялся к ним близко подходить. Дети дачников, по моим понятиям, были роскошно одеты и даже не смотрели в нашу сторону. По вечерам мать дачников жарила блины на летней печурке во дворе. Насколько нам было видно, блины пеклись из белой муки на сливочном масле. Божественный запах блинов будоражил ноздри и мы, глотая слюни, не расходились до тех пор, пока горку блинов не уносили в дом. О таких блинах я тогда и мечтать не смел.

Мы, мальчишки, с большим нетерпением ждали лета, когда, другой одежды кроме трусов, не носили. Купаться в местном пруду начинали сразу, как только темный зимний лед опускался на дно. Бегая по лужам, мы все время выдумывали способы, как отличиться и выделиться среди других. Я, например, как-то на спор выкупался в дорожной канаве, когда она ранней весной была заполнена месивом, состоящим из снега и воды – и ничего со мной не случилось, даже насморка не было.

Далеко не все наши затеи кончались успешно. Как-то один из старших мальчишек Альберт принес горсть махорки. Он внушил нам, что пора взрослеть, а не быть сопляками. Для этого нужно было скрутить из газетной бумаги приличной величины цигарку, насыпать туда махорку и выкурить ее взатяжку, выпуская дым из ноздрей. Не желая казаться маменькиным сынком, я проделал эту процедуру. Через какое-то время меня начало рвать, поднялась температура. Я с трудом добрался до дома и улегся в постель. Я боялся, что, вернувшись с работы, мама учует запах махорки, и тогда мне не избежать настоящей порки. Мне иногда доставалось от мамы, чаще всего из-за порванных штанов или мелких шалостей. Наказывала меня мама не так, как другие матери. Она не ограничивалась шлепком по заднице, или подзатыльником, как это делали матери моих друзей. Обычно экзекуция была более изобретательной. Виновнику проделки, то есть мне, приказывалось сходить в ближайшие кусты и сломать розгу для наказания. Розгу я старался выбирать из ольхового куста. Такой прутик ломался от малейшего удара. Как правило, я начинал реветь задолго до того, как моей задницы коснется эта, так называемая, розга. Мамино наказание было очень обидным. Но, поревев немного, я ей прощал. Я очень любил свою маму.

Чтобы как-то заглушить запах махорки, я пожевал зеленые стебли лука, но махорка, по моему мнению, была настолько ядовитой, что могла перебить любые запахи. К счастью, мама ничего не заметила. Она положила мне на голову компресс с уксусной водой, и на этом все закончилось.

Результат эксперимента оказался неожиданным. На долгие годы у меня появилось отвращение к табаку. Я за километр мог почувствовать запах сигаретного дыма. А если курильщик был рядом, меня начинало тошнить.

Из-за проделок Альберта нам, несмышленышам часто попадало от родителей. Как-то, пользуясь слепотой моей бабушки, Альберт проник к нам в баньку и вытащил из маминой библии весь имеющийся у нас капитал – десять рублей. Мама все свои сбережения прятала в библии. Ей казалось, что более безопасного места в мире нет, хотя библия лежала на полке у всех на виду. По убеждению мамы, Бог хранил нас и все то, что нам принадлежит. Если Альберт украл деньги, значит это было угодно всевышнему.

Как ни странно, в этой ситуации Альберт проявил и некоторое благородство. Он пригласил меня съездить, якобы за его счет, в ближайший городок Любань на поезде и там развлечься.

Добравшись пешком до станции Жары, до которой было километров пять, мы сели на проходящий поезд и отправились в Любань. Билетов на поезд Альберт, конечно, не взял, посчитав это излишней тратой денег. Я чуть не умер от страха, когда в вагон зашли двое железнодорожников. К моему счастью, билетов никто у нас не спрашивал, и скоро мы оказались в Любани.

Первым делом Альберт купил на станции мороженое. Мороженое продавали тетеньки в белых халатах. Оно хранилось в больших бидонах. При помощи специальной формочки мороженое закладывалось с двух сторон вафельными крышечками, на которых были имена мальчиков и девочек. Можно было заказать мороженное со своим именем и съесть. Убедившись, что крышечек с нашими именами нет, мы съели несколько порций мороженого с чужими именами. Наевшись досыта доселе неизведанного мне продукта, как преданный пес, тая от любви к хозяину за его щедрость, я плелся за Альбертом по пыльной улице, ожидая какие еще чудеса преподнесет мне Фортуна.

Ждать пришлось недолго. Альберт направился к кинотеатру и купил два билета на фильм «Человек с ружьем». Этот фильм широко известен в России и по сей день. В нем рассказывается, как солдат-крестьянин ищет правду и узнает ее только у вождя пролетариата Ленина. Этот день, как я тогда считал, был одним из самых счастливых. Впервые в жизни я узнал вкус мороженого и увидел кино.

Благополучно вернувшись домой, я рассказал маме о своих приключениях и взахлеб хвалил Альберта, какой он замечательный товарищ. Не дослушав моих объяснений, мама спешно взяла библию и, полистав ее, убедилась, что денег там нет. Наверное, сам Бог ей подсказал, куда они делись. Мама тут же поспешила к соседке, матери Альберта и вдвоем они быстро раскололи преступника. На чем в конечном итоге сошлись высокие договаривающиеся стороны, не знаю. Возможно, мать Альберта возместила маме часть потраченных денег. Моя дружба с Альбертом после этого случая кончилась навсегда. Он посчитал, что я его предал и поэтому перестал обращать на меня внимание.

Как и все мальчишки в мире мы, сельские сорванцы, любили оружие. Каждый из нас делал себе лук со стрелами. Мы часто соревновались, стреляя по мишеням, устраивали баталии на деревянных мечах и шпагах. Потом мы научились у старших мальчишек делать пистолеты. Для этих целей использовались отрезки медных трубок, добытых на колхозной кузне. Один конец такой трубки расплющивался молотком. В нем сверлилась дырка, чтобы трубку можно было шурупом или гвоздем прикрепить к деревянному ложу. Для прочности трубка накрепко прикручивалась к кожуху еще и медной проволокой. Получалось что-то вроде пистолета. Ближе к расплющенной части ствола просверливалась крохотная дырочка, через которую поджигался, находящийся в трубке заряд. Вместо пороха мы обычно использовали серу, которую соскабливали со спичек. Стрелять из таких пистолетов было крайне опасно. Были случаи, когда они разлетались на куски, нанося владельцу увечья.

Мы играли и в более безобидные игры. Самой популярной игрой среди деревенских ребят в летнее время была лапта. Мальчишки поменьше играли в фантики и перья. Фантик – это конфетная обертка. Их мы находили на железнодорожном вокзале, разглаживали и складывали аккуратно в виде конверта. Самыми дешевыми фантиками считались обертки от карамелек, а дорогими – от шоколадных конфет. Игра заключалась в том, что фантик клался на верхнюю часть ладони. Игрок ударял пальцами руки, на которой располагался фантик, о край стола. По инерции фантик пролетал на некоторое расстояние и шлепался на стол. Второй игрок проделывал ту же процедуру, пытаясь своим фантиком накрыть фантик противника. Если это удавалось, фантик переходил в его собственность.

Я ученик первого класса

Я пошёл в школу раньше положенного времени. Хотя мне еще не было восьми лет, я умолял маму отпустить меня учиться вместе со старшим другом Васькой. Подумав, мама согласилась, надеясь, что в школе я буду под присмотром учительниц и сестер, которые уже перешли в третий класс. Местная портниха наскоро сшила первый в моей жизни костюм. Он вышел на славу и состоял из легкой курточки и коротких штанишек. Костюмная ткань, насколько я помню, была полосатой и довольно прочной. Она предназначалась для пошива перьевых подушек.

Я очень гордился новым костюмом. По сравнению с Васькой я был настоящим франтом. Зимой он носил старую отцовскую тужурку – ватник. Ватник почти достигал Ваське до пят и мог сойти за пальто. Пиджака и брюк у Васьки никогда не было. Брюки заменяли коричневые хлопчатобумажные рейтузы, которые были ему велики. Мотня рейтуз кончалась где-то у Васькиных колен. Издали понять было невозможно, то ли идет девочка в юбке, то ли ковыляет какое-то непонятное существо. Васька обладал только одним ценным предметом, которому мы завидовали. Это буденовка. На голове Васьки красовался прекрасный красноармейский шлем с острым наконечником, вышитой красной звездой на лбу, и длинными- предлинными ушами. Эти уши при желании можно было несколько раз обернуть вокруг тонкой, как у гуся, Васькиной шеи. Вместо валенок, без которых деревенские жители тех мест не мыслили своего существования, Васька носил галоши. Это был самый дешевый вид обуви.

К началу учебы мама обещала купить мне сандалии. Она сдержала слово. Только, к моему великому огорчению, сандалии оказались разными по форме и рисунку: каждая сандалия от совершенно разной пары. Я не хотел их надевать, но другой обуви не было. Мне пришлось смириться и идти в школу в разных башмаках. А с этими сандалиями приключилась история, которую до сих пор вспоминают мои сестры.

Школа-четырехлетка, куда мы ходили, располагалась в станционном поселке Жары. В ней были всего две классных комнаты. Две учительницы прекрасно управлялись с учениками сразу четырех классов. В каждой комнате сидели по два класса. Нина Федоровна – наша строгая директриса, прозванная за свой крутой нрав и худобу Кощеем Бессмертным, руководила четвертым и третьим классами. Всеобщая любимица, молоденькая учительница Вера Кирилловна, вела первый и второй классы. Пока ученики одного класса отвечали урок у доски, дети из другого класса готовили письменные задания.

В Веру Кирилловну я влюбился сразу и, казалось, навеки. Молодая, красивая, всегда приветливая и опрятно одетая, с улыбкой на пухлых алых губах, Вера Кирилловна порхала по классу, излучая какой-то неведомый нам аромат, заражая всех весельем и бодростью. Вначале я безгранично верил ей, был готов совершать для нее любые подвиги и даже отдать за нее свою юную никчемную жизнь. Но, сама того не сознавая, Вера Кирилловна подорвала во мне наивную веру в любовь и справедливость.

Впервые в классе, после долгого писания в тетрадях карандашами, нам выдали новые ручки с перьями и чернильницы с фиолетовыми чернилами. Вера Кирилловна на классной доске изобразила, как мы должны писать палочки и крючочки. Она заверила нас, что в этом деле главное усердие, а все остальное получится само собой. «Совсем не важно», – твердила она, – «как у кого получится. Я буду внимательно наблюдать, как вы трудитесь. Усердный и старательный ученик получит пятерку. Пусть даже палочки и крючочки у него будут выглядеть не очень красиво».

Бог свидетель, старался я вовсю. Брызги чернил из-под моего пера летели во все стороны. Кляксы в изобилии оказались не только на страницах моей тетради, но и на моем новом костюме, с которого потом так никогда и не исчезли. Видимо, кляксы полюбили меня и мой костюм. Через месяц-два я весь с ног до головы был покрыт чернильными пятнами, и заработал прозвище «секретарь».

Так вот, получив на следующий день тетрадку с оценкой, вместо ожидаемой пятерки, я увидел жирную двойку. Я был буквально потрясен свершившейся несправедливостью. Глотая слезы, я собрал свои учебники, и решил уйти из школы навсегда. Возвращаясь домой лесными тропинками, сандалии я снял. Куда они потом исчезли, не помню. Вечером, обнаружив пропажу, мама строго наказала сестер, которые должны были следить за младшим братом. Сестры ревели, я тоже ревел от жалости к ним. Занятия в школе все же пришлось продолжить. Сандалий в моей жизни больше никогда не было. У меня к ним выработалось отвращение с раннего детства. Осенний сезон пришлось проходить в таких же галошах, как у Васьки.

Васька учился лучше всех в классе. Худой, бледный от недоедания, одетый кое-как, он всю душу вкладывал в учебу. Все задания в школе делал вдумчиво и старательно. Васька никогда не отвлекался на пустяки во время занятий и был гордостью нашего класса. С ним по знаниям мог соперничать только сын начальника трудовой колонии, которая находилась на краю поселка. Колонию окружал высокий забор из колючей проволоки, ее усиленно охраняли, и что там происходило, нам было неведомо.

Однажды в нашем классе появился новый школьник. Он был как бы из другого мира. Звали его Алик. Одетый как командир Красной армии, он резко отличался от нас оборванцев. На нем была настоящая гимнастерка, сшитая из офицерского сукна, синие галифе и аккуратные до блеска начищенные хромовые сапожки. Алик сидел впереди Васьки, и время от времени поворачивался назад, чтобы сказать ему какую-нибудь гадость.

Как-то раз мы выполняли очередное письменное задание. Алик, пользуясь тем, что Вера Кирилловна занялась другим классом, толкнул Васькину руку, и в его аккуратной тетради образовалась крупная клякса. Не отдавая отчета своим действиям и не думая о последствиях, Васька вскочил на ноги и со всех сил воткнул в спину обидчика ручку с пером. Раздался дикий вопль, который не замолкал, пока из соседнего класса не выбежала директриса. Через некоторое время в школу приехал на машине сам начальник колонии в сопровождении врача и забрал сына. Васька все это время сидел за своей партой бледный как смерть. Его била мелкая дрожь. Занятия были прерваны. Мы с трудом заставили Ваську пойти домой.

Мы с ужасом ждали, что произойдет с Васькой. В колхозе боялись, что Васькиного отца могут арестовать. На самом же деле ничего особенного не случилось. Васька с Аликом вернулись в школу. Алика пересадили на первую парту подальше от Васьки. Ваську зауважали ученики старших классов и даже самые задиристые старались обходить его стороной.

Учителям было трудно поддерживать дисциплину. От нас, шалопаев, можно было ожидать все, что угодно. Родительские собрания в школе не проводились из-за того, что наши родители с утра до вечера работали на колхозных полях, иногда прихватывая и воскресные дни. Вера Кирилловна повадилась писать нашим родителям записки о наших шалостях и передавать их через старших девочек. Мы, мальчишки, этого допустить не могли. На лесной дороге мы готовили засаду и отлавливали жертву с посланием. Послание отнималось и тут же уничтожалось. Часто девочки были на нашей стороне и отдавали записки добровольно.

Худо-бедно, два класса этой уникальной школы мы с Васькой одолели. Потом началась война, изменившая нашу жизнь, как и жизнь всех наших сверстников.

Война

Война вошла в нашу жизнь неожиданно. Среди наших знакомых, никто газет не выписывал. Радио тоже не было. Скорее всего, взрослые рассуждали о возможном начале военных действий, но до нас детей их тревога не доходила.

Как-то летним днём 1941 года мы с Васькой возились у колхозного пруда. И вдруг над нами со страшным воем пронеслась тройка, похожих на ядовитых ос, ранее не виданных нами, самолетов с черными крестами на крыльях. Спустя несколько мгновений на окраине колхоза прогремели три мощных взрыва. С громким криком с ближайших деревьев поднялась стая ворон и заметалась, не зная куда лететь. Мы с Васькой вскочили на ноги и, что есть мочи, помчались в сторону взрывов. Через несколько минут мы уже были на краю колхоза. Перед нашим взором открылись дымящиеся развалины небольшого бревенчатого дома, вокруг которого валялись искалеченные осколками и выброшенные взрывной волной различные домашние вещи. У колодца, опрокинувшись навзничь, бледный как мел, без всякого движения, лежал наш товарищ по играм Славка Иванов. Из небольшой ранки в Славкином виске стекала струйка крови. Глаза Славки были широко открыты. В них как бы читалось недоумение: «За что?»

Родителей Славки видно не было. Взрослые прикрикнули на нас и велели убираться прочь. У своих ног я увидел рваный по краям осколок бомбы и подобрал его. Осколок был еще теплым. Сказать, что я был напуган происходящим, значило бы погрешить против истины. Я был потрясен. Я понял, что мое детство кончилось. Что будет впереди, я не знал, хотя и чувствовал, что жизнь изменилась от плохого к худшему.

Наш колхоз находился в недалеко от станции Жары. Это маленькая станция в 70 километрах от Ленинграда. Через Жары проходила железнодорожная магистраль и шоссе Москва-Ленинград. Так вот, как раз перед приходом немцев, на станции и у нас в колхозе расположилась крупная красноармейская кавалерийская часть.

Красноармейцы были вооружены пиками и карабинами. Патронов у них практически не было. От пуль противника их должны были защищать латы. После первого, скоротечного боя с немцами эти латы еще долго валялись по обочинам сельских дорог. Мы вылавливали в лесу сбежавших кавалерийских коней и гарцевали на них до тех пор, пока немцы не приказали собрать их в табун и сдать властям.

Как оказалось, воевать немцы умели и своих солдат в первые месяцы войны берегли. Наступление на советское военное соединение, оборонявшее Жары, началось с нанесения бомбовых ударов, потом пошли танки… По слухам, на подступах к станции осталось более трех тысяч убитых советских бойцов. Немцы согнали население для сбора трупов красноармейцев и рытья траншей для их захоронения. Я тоже ходил смотреть, как хоронят убитых советских солдат. Большинство из них лежали в наспех вырытых саперными лопатками углублениях. В такую ямку солдат мог засунуть только голову. Наверное, атака немцев застала их врасплох. Все они погибли, так и не успев увидеть противника, а, тем более: выстрелить.

Рядом с убитыми валялись карабины и пустые брезентовые подсумки. Убитых немецких солдат нигде не было видно, но в Жарах появилось немецкое кладбище, состоящее из трех могил.

После этого боя по шоссе в сторону Москвы нескончаемым потоком двинулись немецкие танки и грузовики с солдатами. Откормленные немецкие битюги тянули тяжелые фуры, груженые всяким военным снаряжением. Казалось, что война уже заканчивается, что этот, закованный в броню, поток немецких отборных войск беспрепятственно движется вперед и никакая сила в мире не в состоянии его остановить.

На привалах немецкие солдаты устраивались по-домашнему. Они доставали из рюкзаков провизию, аккуратно вешали на яблонях свои френчи, предварительно разместив их на складных плечиках. Пожалуй, эти плечики удивляли колхозников больше. чем громадные танки. «Надо же, до чего немчура додумалась!» – говорили они.

Немцы не обращали на нас никакого внимания. Они пели свои песни, смеялись, играли на непривычных для нас губных гармошках. В колхозе находились старушки из латышек, знавшие немецкий язык. Они важно общались с солдатами. Старый дед Дрейерс сразу же преклонил колени перед немцами, и вознес горячую молитву Богу в честь избавителей от коммунистических сатрапов.

– «Теперь, наконец-таки, у нас будет порядок», – говорил Дрейерс,– «немцы народ деловой!» Когда не стало моей бабушки, я вспомнил, как она оценила надежды Дрейерса о немецком порядке, – «Старый ты стал, Янис, и изрядно поглупел! О каком немецком порядке ты рассуждаешь? Разве тебе твои родители не рассказывали от каких «порядков» мы сбежали из Латвии в Россию. когда там господствовали немцы? Лучше молись, чтобы Россия скорее победила и власти пришёл новый русский царь, вот тогда и будет настоящий порядок».

В начале войны и оккупации некоторые колхозники старшего поколения, состоявшего в основном из латышей и эстонцев, не испытывали особой вражды к немецким солдатам. Часть из них были обижены советской властью, и, может быть, в глубине души надеялись, что их жизнь теперь изменится к лучшему. Поговаривали даже, что все, кто владел раньше землицей, получит ее обратно в свое пользование. На пряжках ремней немецких солдат было написано: «Бог с нами». Это вселяло надежду.

На самом деле, немцам было наплевать, как к ним относится население. Они избрали тактику террора. Казалось, что всеми имеющимися способами, они стараются показать свое расовое превосходство над другими народами.

Для немецких солдат на захваченных территориях не существовало никаких запретов. Расстрелы евреев, цыган и прочих с их точки зрения подозрительных лиц, насилие над женщинами, грабежи и другие бесправные действия оккупантов, породили лютую ненависть к завоевателям и массовое партизанское движение. Народ чувствовал, что настала пора дать отпор врагу, иначе наступит конец существованию страны и народа. Гитлер и его сообщники не понимали, что с русскими связываться опасно. За всю историю бесконечных войн они никому не проигрывали вчистую. Нашу Родину пытались покорить французы, японцы, шведы и другие захватчики, но Россия как стояла на своей земле, так и стоит.

Партизан немцы очень боялись. К вечеру на перекрестках улиц колхоза выставлялись пулеметы, усиливались патрули. Нападений партизан при мне не было. Изредка на краю колхоза появлялись окруженцы (советские солдаты), которые не сдались в плен, а пробирались к своим через леса и болота. Местные жители помогали им, чем могли. Иногда окруженцы натыкались на немецкие патрули и тогда их расстреливали на месте.