Белеет мой парус

Представители «высшей расы» тут же взялись за наведение порядка в нашем колхозе. Назначили старостой эстонку Эмму, которая до войны была председателем. С помощью старосты немцы переписали население и обложили каждый двор данью. Через месяц-два у колхозников не осталось ни одной коровы. Сено и зерно немцы изъяли для своих битюгов, которые оказались на редкость прожорливыми.

Мы горько плакали, когда дюжий немецкий солдат во дворе свернул голову нашей любимой курице Грете. Грета была воистину доброй и необыкновенно красивой курицей. Большая, с черным как ночь оперением и пурпурно красным гребешком, Грета каждый божий день повадилась навещать бабушку. Бабушкина лежанка стояла у самых дверей баньки. Дверь летом всегда стояла открытой. Грета подходила к кровати бабушки, вскакивала на нее и, проговорив на своем куриным языке приветствие, садилась у бабушкиных ног на специально постеленную тряпочку, чтобы снести яичко. После того как яичко было снесено, Грета громким кудахтаньем оповещала всех о своем триумфе. Бабушка не оставалась в долгу и прикармливала Грету хлебными крошками.

К началу войны мать заработала на трудодни телку и двух овец. Телку забрали немцы. Колхозное стадо овец, которое паслось вблизи центральной усадьбы, немцы расстреляли из пулемета. Полуживые тушки побросали в грузовик и увезли.

После прихода немцев и распада колхоза, мы снова остались практически без пропитания. Первой не выдержала бабушка. Она скончалась тихо, когда дома никого не было. Мне так и не достался завещанный бабушкой ножичек с отполированной деревянной ручкой, опоясанной медными кольцами. Ножичек бесцеремонно взял со стола рыжий немецкий солдат, заглянувший к нам посмотреть, нельзя ли чем поживиться. Выгнанный из своей хаты немцами, к нам переселился старый Дрейерс. Ходить Дрейерс к тому времени уже не мог. Из-за тесноты в баньке, его расположили под столом, там и он скоро отдал богу душу, так и не поняв сущности нового порядка.

На всей оккупированной территории было очень голодно. По сельским дорогам нескончаемым потоком шли изможденные голодом горожане, надеясь обменять что-либо на продукты питания. Картофелина считалась волшебным приобретением, не говоря о куске жмыха.

Жмыхом до войны кормили колхозный скот. Его остатки сохранились у некоторых колхозников. Колхозное стадо коров в начале войны советские власти перегнали на восток, чтобы ничего не досталось немецкой армии Работы для взрослого населения не было никакой.

В целом же жителям села жилось получше, чем горожанам. Осенью 1941, когда фронт перекатился через наши края, нам удалась собрать на неубранных полях колосья пшеницы и ржи, а картофель в подвалах домов практически был у каждого селянина. Сама по себе отпала необходимость кормить скот. Коров, свиней, овец и коз в первые же месяцы конфисковали немцы. В хлеву, где когда-то ютился колхозный скот, они разместили своих тяжеловесных лошадей.

За лошадьми ухаживал пожилой солдат Ганс, с которым у меня завязалась своеобразная дружба. Ганс подарил мне пару кавалерийских шпор. Я кое-как прикрепил их к своим галошам, и, воображал себя гусаром. Увидев меня в шпорах, немцы покатывались со смеху. Наверное, я был похож на общипанного мелкого петушка, который, сам того не сознавая, был посмешищем для оккупантов.

Чтобы как-то отблагодарить Ганса за королевский подарок, я стал ему помогать убирать навоз в хлеву, а потом начал приходить в хлев ежедневно, как на работу. Ганс не оставался в долгу. Он иногда тайком приносил мне в своем походном котелке изумительно вкусный наваристый чечевичный суп. Это суп я нёс домой. Каждому едоку доставалось по нескольку ложек.

В целом же на нас, пацанов, немцы не обращали никакого внимания, лишь бы мы не мешались у них под ногами. В первую военную зиму 1941 года я с другими ребятами вертелся около правления колхоза, где теперь размещался штаб немецкого соединения. Мы внимательно следили за снующими туда-сюда фрицами и ждали, когда кто-нибудь из них бросит в снег недокуренную сигарету. Счастливец тут же бросался на окурок, гасил его и бережно складывал в коробочку. На добытый таким образом табак можно было обменять разные полезные вещи. Неожиданно один из немецких солдат бросил в нашу сторону настоящий, похожий на маленькое солнышко, апельсин. Человек пять-шесть мальчишек, расталкивая друг друга, ринулись за ним. Счастливчиком оказался я. В свалке мне удалось ухватить апельсин, и, как мне казалось, добыча по праву должна была принадлежать мне. Но не тут-то было! Сын нашей соседки Альберт свалил меня в снег и отнял апельсин. Назвав его вонючим козлом в присутствии других мальчишек, я явно просчитался. Альберт вывернул мне руки за спину, повалил на землю и начал натирать мое лицо грязным снегом. Немцы гоготали, с любопытством наблюдая за неравным поединком. Потешив зрителей, Альберт встал, повернулся ко мне спиной и направился к крыльцу своего дома с моим апельсином в руках. Я не знаю, что подтолкнуло меня на этот необдуманный поступок, скорее всего обида. Я быстро вскочил на ноги, выхватил из поленницы крупное полено и со всего маху ударил обидчика по спине. Альберт рухнул на снег, не издав ни звука.

«Убил!» – промелькнуло у меня в голове. Бросив полено, что есть духу, я бросился бежать домой. Забежал, закрыл дверь на задвижку и стал смотреть в щель. Альберт продолжал лежать на снегу без всякого движения. Немцы тоже как-то притихли. Один из солдат подошел к лежащему Альберту и пошевелил его ногой. Опираясь на руки, Альберт с большим усилием приподнялся и, пошатываясь, поплелся домой. Весь день я просидел дома в ожидании порки от мамы или жестокой трепки от Альберта. Не произошло ни того, ни другого. На следующий день Альберт сделал вид, что ничего не случилось.

Когда летом 1942 года продукты питания у нас практически закончились, в колхозе появились несколько человек в незнакомой военной форме. Они говорили с нами по-латышски и агитировали латышей поехать в Латвию. Голод, как у нас говорят, не тетка. Выбора практически не оставалось. Предложение поехать в Латвию на любых условиях, было воспринято нами с благодарностью. Мы даже радовались грядущим переменам.

Оставлять нам, кроме могилы отца и бабушки, было нечего. Мы без осложнений выполнили требование властей: брать с собой только то, что сможем унести. Да нести-то было практически нечего. Одеяла, кое-какую одежонку погрузили в заплечные мешки. Из последних запасов муки мама напекла в дорогу лепешек. Мама взяла с собой библию на латышском языке, которая досталась ей от родителей, и еще несколько книг религиозного содержания. По этой библии я учился читать, и мне нравилось разглядывать в ней всякие чудесные картинки. Особенно запечатлелось изображение Авраама, с большим кривым кинжалом в руке, пытающегося принести в жертву Богу своего невинного сына. Без содрогания я не мог на это смотреть.

Дорога на Запад

На станции Жары представители латвийской армии погрузили нас – переселенцев в товарные вагоны, и, прощай страна победившего социализма! Впереди, как я надеялся, меня ждала новая интересная жизнь. Я ехал на родину своих предков не с пустыми руками. В потайном кармане у меня хранились латвийская монета в пятнадцать сантимов. Её перед отъездом подарил мне лучший друг Васька Орлов, который остался здесь, в далеком холодном и голодном поселке. Мне было искренне было жаль Ваську. Нас спасают, а о нём никто не заботится. Отец на фронте, мать без работы, изба полна детей, а еды никакой. Сталин со своим правительством где-то за линией фронта, а немцам совсем нет дела ни до Васьки, ни до других малых и больших граждан завоеванного ими края.

Прощались мы с Васькой за сараем, где он мне и вручил неизвестно где раздобытое единственное сокровище. Я вознаградил его ржаной лепешкой. Мы крепко обнялись и расстались навсегда.

Как долго мы ехали, теперь не помню. Помню, что поезд часто останавливался на каких-то разъездах, пропуская другие эшелоны. Переселенцы использовали эти остановки в своих целях. Надо было пополнить запасы питьевой воды, которой обычно не хватало. Хуже обстояло с туалетами. Если такой необходимый объект в виде дощатой будочки на нашем пути и попадался, то это вовсе не значило, что им вообще можно пользоваться. Как правило, туалеты были переполнены нечистотами до самых краев. Никто не роптал. Все надеялись, что скоро мы приедем в страну наших предков. Они примут нас в свои объятия, помогут устроится и мы достойно заживем среди своих соотечественников.

После долгих остановок, поезд, наконец, достиг Риги. На перроне с цветами и приветственными речами нас никто не встречал. Военные после высадки деловито распределили нас по группам, и, как баранов, рассадили на грузовики. Наш грузовик подкатил к зданию, напоминавшему больницу. Здание пустовало. Ручки на дверях присутствовали только с одной наружной стороны. Изнутри двери не открывались. Как оказалось, это был дом для умалишенных. Поговаривали, что гитлеровцы ликвидировали всех пациентов. Рейху не нужны были нетрудоспособные нахлебники.

Через сутки нас разделили на группы и повезли на грузовиках дальше. Ехали мы часа два. Остановились на базарной площади небольшого, с виду уютного, латвийского городка Бауска. Чистенькие улицы, вдоль которых росли липы, были аккуратно вымощены булыжником.

Энергичный мужчина-староста волости, приказал всем построиться в ряд. Напротив, столпились местные землевладельцы, которые оценивающе смотрели на нас. Без сомнения, шел отбор рабочей силы, которая состояла в основном из женщин и детей. Мужики сражались на фронтах, а парни и девушки, в том числе и сын нашей соседки по бане Жан, еще раньше были угнаны в Германию.

Пользуясь своей властью, первым «отоварился» староста. Он отвел в сторону мою маму и сестру Валю, которой к тому времени было тринадцать лет. Старшую сестру Лиду также быстро вывели из строя. Минут через тридцать площадь практически опустела. Переминаясь с ноги на ногу, перед старостой стоял один я, толком не понимая, что происходит. Наниматели без особых проволочек усаживали новых работников в повозки и увозили на свои хутора.

Разобравшись, в чем дело, мама стала умолять старосту присоединить и меня к его команде, пообещав работать на него даром. Слезы мамы не помогли. Староста заявил, что из милосердия он и так берет одного ребенка и вешать на шею второго дармоеда не намерен.

Не знаю, чем бы это кончилось, если бы на базарную площадь не заехала еще одна повозка. Владелец повозки, мужчина лет тридцати, подъехав к нам, удивленно спросил:

– «А где же обещанные работники?»

– «Спать меньше надо!» – ответил с ехидцей староста.

– «Вот, остался только один», – староста указал концом кнутовища в мою сторону.

– «Этот сопляк, работник?» – усомнился приезжий.

– «А ты ожидал, что из совдепии нам силачей пришлют?» – староста даже сплюнул от досады, и, таким образом как бы подтвердил бесполезность продолжения дискуссии.

– «Хочешь, бери пацана, других не будет».

Недолго думая, Калниньш, так звали моего нового хозяина, схватил меня за шкирку и бросил как котенка позади себя в повозку. Все мои пожитки практически были на мне, так что погрузка багажа времени не заняла.

Я вступаю в самостоятельную жизнь

В усадьбу «Калниньши» мы добрались часа через полтора. Усадьба утопала в зелени. За строениями располагался большой фруктовый сад. Посреди двора был пруд, вода которого, как оказалось, использовалась для полива огорода. В пруду утолял жажду скот, возвращаясь с пастбища. Жилой дом был разделен на хозяйскую половину и помещение для прислуги. Места в комнатах не нашлось, меня определили в чулан без окон под лестницей, ведущей на чердак. Может быть, покажется странным, но я радовался собственному углу, где я впервые в жизни мог почувствовать себя полноправным хозяином.

На хозяйской половине жили Калниньш с женой и их трехлетняя дочь Алдона. Меня взяли в дом в качестве няньки для ухода ребенком. Мать хозяйки, которая меня почему-то сразу невзлюбила, жила во флигеле в саду. Она появлялась в доме, как правило, к трапезе и всегда донимала меня нравоучениями.

К хозяину, своему, зятю, старая хозяйка также не испытывала теплых чувств. Как я потом узнал, Калниньш был из бедняков и женился против воли старухи. Это мне было на руку. Хозяин довольно часто отменял распоряжения «старой карги», как мысленно я окрестил эту вредную, вечно ворчащую бабку, которая просто терпеть не могла, если я хоть на минуту оставался без дела.

Единственное живое существо, с которым старуха ладила, был большой рыжий кот со странным именем Блядушка. Видимо, это имя он получил за свои сверхспособности оплодотворять кошек всей окрути. Будучи глуховатой, старуха ежедневно разговаривала со своим котом громким противным голосом, поэтому содержание этих бесед становилось всеобщим достоянием. Утром со стороны флигеля слышалось: «Ах, это ты пришел, Блядушка, а говорил не придешь. Где же ты таскался всю ночь, бесстыжие твои глаза? У меня мыши по постели шастают, а ты все соседских кошек портишь. Вот, возьму и отщипну твои яйки, будешь знать, как из дома уходить! Не смотри на меня такими глазищами, не трись около ног. Что, проголодался? Много, небось, за ноченьку кошек-то обработал? Молочка хочешь или сметанки?

С Алдоной у меня сразу установились хорошие отношения, малышка оказалась смышленой и послушной девочкой. Помимо ухода за ребенком я выполнял много другой работы: мыл посуду, чистил картофель и овощи, обеспечивал кухню дровами и водой, топил печи во всем доме. Меня заставляли кормить и поить свиней и другой скот. Следовало убирать навоз на скотном дворе, менять подстилку коровам и лошадям. С раннего утра до поздней ночи я находился в трудах. Казалось, что все в доме только и делали, что следили, не отдыхаю ли я.

Согласно установившимся правилам, хозяин должен был меня кормить и обувать. Я числился латышом, а не русским переселенцем, поэтому по распоряжению властей должен был в зимнее время посещать школу. Мне выплачивали денежное содержание – пять оккупационных немецких марок в месяц. Для сравнения: один килограмм сливочного масла стоил пятьдесят марок.

Через три месяца, получив долгожданный отпуск, мама приехала меня навестить. Меня она еле узнала. За короткое время я превратился в тощего чумазого оборванца. Самое ужасное, что у меня завелись вши. Огромные, с синей крестовиной на спине, они сидели в основном в швах майки. Я боролся с ними как мог: строгал из елового полена лучины и поджаривал на огне. Но меньше паразитов не становилось. Белье мое никто не стирал. Да и мыла в военные годы было мало. Хозяйки варили его сами из внутренностей убитого скота. В варево добавлялась каустическая сода. Мыло мерзко пахло, но стирать белье им было можно.

Мама постирала мое бельишко, прокипятив его в старом ведре с водой, куда насыпала древесной золы. После этого вши одолевали меня меньше. На прощанье мама вручила мне книжечку, которую привезла. Это был Новый Завет на латышском языке. Мама взяла с меня слово, что я буду каждый день читать эту книгу. Я старался выполнить обещание, но Новый Завет оказался мне не по зубам. Библия была интереснее.

Однажды случилась неприятность с Алдоной. Я доставал сковородку из духовки, а девочка, как всегда, возилась вблизи меня. Я не заметил, что свой указательный пальчик Алдона положила на край духовки. Когда я захлопнул, крышку, палец оказался в щели. Крика и слез было много. Я страшно перепугался и очень жалел девочку, к которой успел по-настоящему привязаться.

Упреков в мой адрес было много. Особенно старалась старая хозяйка: «Этот коммунистический выродок специально решил извести всю нашу семью! Он не пожалел даже невинного ребенка!» – кричала, брызгая слюной, старая ведьма, – «Его надо выпороть, как следует, и выгнать за ворота. Пусть он там сдохнет от голода. Нам не нужен этот ленивый русский террорист, который ест больше, чем зарабатывает!»

Выгонять на улицу меня не стали. К этому времени в усадьбе я стал просто незаменим. Палец Алдоны почернел. С него через какое-то время слез ноготь и вырос новый.

Латвийская школа

Как хозяева ни тянули, после рождественских праздников пришлось им послать меня в школу, которая находилась километрах в пяти от усадьбы. Школа была восьмилеткой, с полным штатом преподавателей, интернатом, столовой и прочим. Учёба велась на латышском языке. Я слабо знал латышский, поэтому меня снова зачислили во второй класс. В качестве второго языка преподавался немецкий. Каждый день, кроме воскресенья, я семенил в школу и обратно, чтобы успеть поесть и выполнить обязанности по дому, от которых меня никто и не думал освобождать.

Учёба началась неудачно. По пути в школу я нагнал нескольких мальчишек с ранцами за плечами.

– «Куда прешь, оборванец?» – обратился ко мне старший пацан.

– «А тебе какое дело?» – огрызнулся я, пытаясь пройти мимо.

– «По шее хочешь?» – спросил тот же парень и шарахнул меня ранцем по голове.

Долго не раздумывая, я ринулся в бой и, закаленный в драках с деревенскими мальчишками, играючи расправился с противниками. Пришлось нанести несколько рассчитанных ударов и, в результате, посрамленные юные жители окружных хуторов оказались в заснеженной канаве. Я же с чувством собственного достоинства, самодовольный как молодой щенок, продолжал путь в школу.

Хуторские, конечно, не предполагали, что в моем хилом, но хорошо натренированном теле, с раннего детства жил дух неповиновения. Мне не раз приходилось вступать в схватку с более взрослыми пацанами в колхозе. Со мной предпочитали не связываться после того, как я чуть было не покалечил задиру и зачинщика всех драк пятнадцатилетнего Альберта.

Новые враги, которых я побил на дороге, учинили расправу надо мной в школьном дворе во время большой перемены. Целая орава мальчишек нанесла мне кучу тумаков и царапин. Пострадал левый глаз. После этой потасовки я еще долго ходил с фингалом. Пуговицы пиджака тоже оказались оторванными, как говорят, вместе с мясом. Пиджак я потом залатал, а вместо пуговиц пришил палочки. Получилось очень здорово. Мальчишки мне даже завидовали: таких роскошных пуговиц ни у кого больше не было. Драку прекратил, проходивший мимо директор.

– «Что здесь происходит? Кто затеял это безобразие?» – раздался его грозный голос.

Пока я поднимался с земли и счищал с себя грязь, стройный хор мальчишек ответил, что драку затеял новенький. Без лишних слов директор схватил меня за ухо и отвел в центр актового зала, где я должен был простоять до конца перемены в назидание другим дебоширам.

Актовый зал был большим и светлым. По утрам в нём выстраивались все ученики по классам. Дежурный по школе, один, из старшеклассников, под присмотром пастора, читал утреннюю молитву. Потом мы пели церковный псалом под аккомпанемент пианино, и только после этого начинались уроки. В зимнее время или в непогоду, во время перемен ученики должны были гулять в актовом зале. Прогуливаться разрешалось неторопливым шагом, парами по кругу. Мальчишки, конечно, норовили выбежать во двор, на свежий воздух.

Через месяц-два я восстановил мирные отношения с мальчишками из моего класса. Мне пришлось немало потрудиться, чтобы разработать тактику усмирения «непокорных». Мои одноклассники приходили в школу в одиночку, каждый со своего хутора и так же возвращались обратно. Это обстоятельство я использовал в своих целях: устраивал засады на лесных дорогах. Налетая как коршун на очередную жертву, я мутузил её до тех пор, пока не слышал слово «сдаюсь».

На мальчишеском жаргоне это значило, что противник признает твое превосходство и больше против тебя выступать не будет. Таким образом, став лидером класса, я должен был исполнять и некоторые обязанности. Например, защищать своих товарищей и быть всегда в первых рядах, если возникала стычка с мальчишками из других классов. К счастью, таких случаев было не так уж много.

Уже второй год у нас в классе сидели братья-близнецы Янис и Ояр. Они были похожи друг на друга, как две капли воды. Выше всех в классе на полторы головы, с плотным телосложением, они отличались необыкновенной кротостью. Науки явно им не давались. Из всех библейских заповедей они запомнили только одну: «Если тебя ударили по одной щеке, подставь другую».

В школе училось немало бездельников, которые без конца глумились над бедными братьями и порою даже отнимали у них завтраки. В детстве немало натерпевшись от старших мальчишек, я решил взять Яниса и Ояра под покровительство. Им стало легче жить, теперь никто не смел их обижать. Это покровительство пошло и мне на пользу. Как выяснилось, братья были детьми состоятельных родителей. Их отец служил лесничим волости и владел довольно крупным поместьем. О положении этой семьи можно было судить по завтракам, которые братья поглощали во время большой перемены. Чего только в их ранцах не было! Мне такие лакомства не давали и по большим праздникам. Из аккуратного мешочка братья, в зависимости от дня недели, вытаскивали то бутерброды с маслом, то кровяную или копченую колбасу, то пироги с салом или ватрушки с творогом. Яблоки и другие фрукты братья жевали постоянно. Как-то во время большой перемены они и меня пригласили принять участие в трапезе. Сначала я отказался, но Янис сказал: «Не стесняйся, здесь еды на троих. Наша мама велела тебя подкармливать».

Такое подкрепление было очень кстати. Завтраки мне с собой никто не давал, так что я был вечно голодным. Мои хозяева кормили работников не очень-то хорошо. В обед, как правило, подавался наваристый суп на свином сале. Вареное сало вываливалось на большое блюдо, и его можно было есть сколько хочешь. Несмотря на вечное недоедание, сало мне в глотку не лезло. От него тошнило. Когда хозяин был в хорошем настроении, он отдавал служанке распоряжение принести из чулана кусочек копченого сала, которое я съедал с удовольствием. К сожалению, это случалось редко.

Утром подавали кофе, сваренный из жжёного цикория с ячменем. Хлеб можно было мазать патокой, которую варили из сахарной свеклы. На ужин варилась картошка с мясной приправой или молочный суп из обезжиренного молока, заправленный манной крупой. Летом давали полдник, который состоял из куска хлеба с творогом и миски путры. Путра – это латышское национальное блюдо, которое готовится на основе сыворотки, перловой крупы и творога. Когда путра закисает, ее приятно есть в жару.

Учеба в латышской школе давалась мне легко. Все педагоги кроме учителя немецкого языка относились ко мне терпимо. «Немец» состоял в организации «Айзсарги» (защитники). Это было что-то вроде национальной гвардии. Даже когда я отвечал хорошо, больше «тройки» он не ставил. «Немец» всегда ходил в полувоенной форме и требовал от нас соблюдения жесткой дисциплины. Он со своей семьей жил напротив школы и имел противную привычку использовать школьников в качестве прислуги. В нашем классе никто его не любил, но мы не могли себе позволить сделать ему какую-либо пакость. «Немец» был мстительным и его все боялись. Мы всегда радовались, когда у него случались неприятности.

«Немец» завел себе пуделя, назвал Цезарем и усердно занимался его дрессировкой. Нас ему, видимо, было мало. Как известно, пуделя надо выстригать. Новоиспеченный хозяин решил, как это принято, сделать из своего пуделя маленького льва. Сначала за стрижку взялась его жена. «Немец» надел кожаные перчатки и держал пса за голову. Пес терпел, пока его хозяйка выстригала ему одну лапу и бок. Возможно, она задела ножницами за живое. Пес взвизгнул и цапнул «немца» за палец.

– «Ах ты гад, кусать хозяина!» – он был вне себя от ярости – «сейчас я тебе, проклятая тварь, покажу, как кусаться!»

«Немец» схватил плетку и начал избивать Цезаря. Визг несчастного пса взбудоражил всю школу. В дело вмешался директор и посоветовал «немцу» самому браться за ножницы. Хозяйка, мол, пусть Цезаря подержит. Пес не станет кусать женщину. Через минуту уже визжала хозяйка. Цезарь, не выдержав над собой издевательства, куснул и её. Осознав, что совершил непоправимое, пёс с визгом бросился наутек. Гордый Цезарь не захотел быть львом. Он так и остался недостриженным. За строптивость последовало еще одно наказание. Пудель навсегда был изгнан из дома и был вынужден держаться в стороне от своих бывших благодетелей. Если пёс оказывался поблизости, «немец» швырял в него камнями. Мы поддерживали пса, как могли. Девчонки даже установили дежурство по его кормежке. В конце концов директору школы стало жалко изгнанника, и он велел возле столовой построить собаке конуру. Но наш общий любимец так и не превратился в сторожевого пса, его забрали себе братья-близнецы.

Были, конечно, и хорошие учителя. Больше всех я дружил с преподавательницей латышского языка. Она с пониманием относилась к моим пробелам в знаниях и, по мере возможности, старалась помочь. По устному у меня всегда были «пятерки». Хуже было с письмом. Я никак не мог сообразить, над какими гласными надо ставить черточки. Черточка над гласной буквой означала, что эта буква произносится как долгий звук. Когда мы писали диктанты, учительница подчеркнуто выделяла долгие гласные. За сочинения я всегда получал сдвоенную оценку: за содержание «пять», за грамматику – «два».